А когда бульканье прекратилось, Колайчуков начал размышлять, куда же дальше нести бесценную ношу? Дойдя до болотного берега, он ещё успел увидеть, как трясина засосала последние парашютные купола. Осознав наконец, что на этом вооружённая часть борьбы закончилась, что остался в одиночестве с этой неприветливой местностью, он молниеносно закопал парашют и амуницию. Изваяние же закопать не решился, из-за персональной ответственности за него, а также немалых габаритов, ведь оно было длиной с китель.
Затем он изо всех сил обтёр свою униформу мхом, хвоей и смолой, пока она не приобрела вид гражданской одежды, ещё и для убедительности поотрывал погоны и галуны, лишь после этого вспомнил инструкцию: пристроить ремнями на спине реликвию и двигаться на явку. Восстановив в памяти карту, отправился верным азимутом.
Когда он пришёл в порученный ему надлежащий городок Абапольни Грабяны, то увидел, что явки нет. Как не было и самого городка. Конечно, странно, ведь на карте он был чётко обозначен. Несмотря на то, что идеократы с целью раскулачивания ликвидировали его дважды, герготы, чтобы не допустить инфекций, тщательно взрыли остатки стен тяжёлой техникой, то есть осуществили зачистку в буквальном значении слова.
Не заметив городка, ошеломлённый Колайчуков сел передохнуть. И даже вспомнил, что гласит инструкция в таком случае:
"Не найдя порученной явки, следует неукоснительно собственноручно создать означенную".
Оглянувшись и не заметив никакой приметы для такого создания, он решил её отыскать. Отдышавшись, двинулся дальше, прикидываясь простым мешочником, которых должно было быть, согласно инструкции, немало в оккупированной зоне, он начал заучивать местные слова, извлекая их из памяти: "вакуль", "пакуль", "магчімо", "пєвня гребєнь".
Правду сказать, он в глубине души недолюбливал здешний язык из-за некоторого несоответствия со своим родным, который был очень, очень хорош хотя бы тем, что его никогда не надо было учить наизусть.
Зато мешочник из него вышел идеальный, ведь такого огромного мешка, как у Колайчукова, никто тут не таскал на себе со времён ещё допредыдущих оккупаций.
Прошёл он много, однако встречались ему всё такие же обезлюдевшие поселения, не годные для создания нового подполья. И это его очень раздражало, добавляя сил тащить ношу.
Когда он наконец увидел ржавые рельсы, то очень обрадовался – это было единственное творение человеческих рук, им зафиксированное. Счастливый, он пошёл вдоль, надеясь наткнуться наконец на населённый пункт.
На первой же станции Казеленьки, недействующей, потому что отсутствовала, его схватили коллабориты из числа бывшего партактива. Колайчуков применил местный язык, однако они оттолкнули его и начали драться из-за мешка, сроду не видав такого огромного. А когда, наконец, развязали его, то на них накатила онемелость. Ведь все они когда-то склонялись перед грозным мраморным ликом, ещё на живой памяти каждого были события Всеединства, от которых они тогда чудом уцелели.
Это длилось с полминуты.
Очнувшись, они быстро набросились на инструктора, даже не подозревая, что это он. Поскольку их разум не мог постичь присутствия здесь такого человека, они потащили его в комендатуру.
Однако неооккупанты не сумели дать явлению должного толкования, ведь были люди простые, с детства все обученные логике, хотя и простой, военной. Поэтому они позабивали ему гвозди в ногти, поотбивали почки и многие другие внутренние органы, превратив их во внешние.
В ответ тот лишь пел про себя:
Нас вырастил Вождь ибо
На верность народу!..
А вслух Колайчуков настойчиво молчал, наслаждаясь их бессильной злобой над ним. Лишь после этого они начали догадываться, что тут готовится какая-то глобальная акция, если заслали такого чрезмерно терпеливого человека, с таким необычайным посланием. То, что он вовсе не местный – было вне сомнений – здесь ещё издавна искоренили всех крепких мужчин.
первое ослабление воли
Случилось, когда его впервые вывели из подвала на допрос в кабинет. Там он вздрогнул. Нет, не перед новыми пытками, нет – к ним его как следует натренировали ещё в училище. А он увидел перед собой сразу обоих Вершителей, оба были одинаково мраморные, оба величаво щурились, с добротными чупринами... И главное не то, что выполнены в том же самом методе тождественного натурализма, а что оба оказались усатыми.
Вздрогнув от такого, он, однако, по привычке овладел собой, ведь такая слабость стоила бы ему Идеи: один из Вершителей был заветным, выстраданным; а другой двойник – захватническим, жестоким, которого в училище он привык ежедневно видеть на карикатурах, а не в мраморе.
К величайшему счастью, герготы тогда слишком углубились в сопроводительные бумаги и не заметили нескольких мгновенных изменений лица прибывшего. Поэтому и не обратили на тождественность Вершителей никакого внимания: для них чужак тут был простым вещественным доказательством, не более.
Преодолев себя ещё раз, Колайчуков отдышался, собрался и спас силу воли.
... теперь он лежал распластанный на специальном пыточном кресле, похожем чем-то на гинекологическое, и удивлялся – никогда и не думал, что у мужчины могут быть такие огромные яйца, они собственные напоминали ему спортивную сумку с двумя футбольными мячами, потому что баскетбольных тогда ещё не было, которые он с удовольствием когда-то носил с собой на те далёкие, довоенные школьные спортивные тренировки.
"Почему я не пошёл в футболисты, а в политработники?" – успевал он мечтать меж муками, герготы старательно и тщательно пытали, отдаляя и отдаляя момент смерти, однако не знали, что такая методика не удивляла его, ведь он проходил её ещё на лабораторных занятиях в политшколе. Ликвидировать же его совсем они просто не имели морального права, ведь их пребывание в Блондоннии имело такую же самую, как и у него цель: установление связи с местным сопротивлением, а также выявление явок, а в случае их отсутствия – создание явок новых. Добавить, что его мучила какая-то неуловимая заковыка, какой-то выход из трудной ситуации, однако ниточка эта неумолимо обрывалась новыми приступами боли.
Тем временем потихоньку весть о неслыханном страдальце, наделённом невиданными мраморными регалиями, а также непомерными яйцами постепенно с помощью шатких калорабов достигла болотисто-лесных дебрей и очаровала своей неслыханностью. И удивляла ещё и тем, что охраняли героя не так качественно, как бы надлежало для такого, наделённого признаками. Партизаны ведь считали себя людьми военными, поэтому отдавали в рассуждениях принципам логики, а она вынуждала здесь не только задуматься.
Ему как раз отрезали язык, процедура была вполне логичной, так как развязать не удалось.
– Бух, торорох!
Обильная стрельба снаружи прервала процедуру на полпути – в комнату влетела граната и оглушила палачей, кого не разорвала, а также – вдребезги бюст вождя герготов. От стальных осколков и острых камней Колайчукова защитило другое изваяние, которое он так долго и, оказывается, не зря таскал на себе. Лишь плотно изрезало одежду, однако то было мелочью по сравнению с предыдущими пытками.
В разбитое окно ворвался кудрявый с автоматом и выпустил длиннющую очередь по присутствующим, и снова мрамор оценил Колайчукова, ведь направить оружие против изваяния стрелок рефлекторно был не способен. Однако мощная отдача автомата столкнула нападавшего с подоконника, недострелив, он выпадал наружу, лишь тогда, падая, попал ошибочным рикошетом: д-з-з! в большой нос Вершителя и в такой же козырёк от фуражки, неуклюже отстрелив их...
Заметил такое безобразие лишь недоистерзанный комиссар, ведь, собственно, все остальные уже ничего замечать не могли; так что он через счастливый случай (осколки взрыва перерезали верёвки на руках и ногах) ловко освободился из пыточного кресла, собрал отколотые от изваяния мраморные кусочки, бережно положил в карман, а изваяние, обрызгивая кровью, унёс прочь из опасного для обоих места. Нёс и не знал, что в древние для Блондоннии эпохи местные зюзюбры вырезали своих Богов из камня и также красили их разными цветами, в том числе и кровью. А как-то им на лекциях по атеизму рассказывали об античных Богах в столичных музеях, которым администрация то отбивала пенисы, то реставрировала обратно, в зависимости от текущего момента в стране.
Он вышел оттуда и, как всегда, пошёл не в ту сторону; а партизаны ещё долго сражались с остатками гарнизона, дело было стоящее, ведь отвоёванное оружие можно было неплохо продать на базаре – долгое время при отсутствии идеократов в заповедниках никто не охотился, так что зверья слишком развелось, и охотничье снаряжение неуклонно росло в цене.
Собрав всё, пересчитав потери и ранения, бойцы вспомнили, за чем сюда пришли – сунувшись в пыточную, с удивлением не обнаружили там никого путного, кроме палачей, которые, при отсутствии жизни, не смогли ясно объяснить, куда подевался неслыханный пришелец со своим мраморным посланием.
– Тпру!
Из далёкой эмиграции вернулся на эти земли бывший их владелец Янка Бродоский, с целью восстановить свои права и вновь создать прибыльное хозяйство, восстановив после событий Всеединства.
Помещик огляделся, воображение подсказывало ему, что это и есть заветный дом, хотя на самом деле он ничего не узнавал, ведь сердце не хотело верить, что можно так тотально уничтожить имение. Он неспешно опустился на колени и припал к земле устами, и снова удивился, что она какая-то другая на вкус.
А откуда же было знать ему, деловому феодалу, что здесь уже вовсе не осталось ни людей, ни почвы, содранной тотальными артподготовками, на которые столь щедры были здешние боевые действия?
Остался лишь дед Пєрцух, потому что плохо разбирался в географии и не понимал, куда бежать, он, который уцелел от Всеединства лишь потому, что случайно провалился в каменную нору и таким образом прятался, выползая только ночью поесть ягод. Или, чего греха таить, и жаб, тут Пєрцух очень стыдился, потому что никогда не слышал о цивилизованном французском народе, который жабами не брезговал. Однако дед был прекрасный ныряльщик и потому легко охотился на зелёноглазых. Зимой, когда ягод и жаб не становилось, дед выкапывал вилами из-под снега выпуклокорневую культуру, которой когда-то очень давно славился этот плодородный край. А теперь она продолжала родить сама по себе, потому что теперь никто не применял для этого сильнодействующих химикалий, которые, на самом деле, в своё время были призваны лишь для того, чтобы лишить почвы плодородия и тем лучше обратить зюзюбрев в идеократию, ведь местные не слишком разбирались в лозунгах, чтобы обратиться к ней другим способом.