Утомлённый, он посетил туалет, сел, а потом совершенно автоматически той бумажкой с гигиенической целью воспользовался:
– А-а-ау!!! – криком своим он превзошёл все ранее здесь слышанные – вышибив кабинку, он подставил обожжённое место под холодный кран, от чего завопил ещё сильнее, вышиб двери в коридор, помчался в санчасть, орал и одновременно успевал думать, что такая мучительная боль, а ни разу не применена в органах для допросов...
Тем временем Колайчуков терпеливо ждал его в пустом кабинете, каждый раз любуясь отреставрированным подобием вещественного доказательства Вершителя, нежность переполняла бывшего политработника. Подойдя к столу, где стояло бюст, он решил обнять, прижаться, однако стальные наручники на запястьях мешали, от такого наплыва неожиданных чувств голова пошла кругом, и он нечаянно толкнул скульптуру.
Она упала, ударилась, загудела нутряным стоном и явила ещё одно чудо: снизу отпало донце.
Эта неприятность огорчила Колайчукова и вот почему – он постиг причину своего подвига, стало ясно, почему он мог длительное время носить бюст – он же изнутри оказался пустым. То, что сначала казалось мрамором, на самом деле было отливкой из специального сверхпрочного гипса, удачно тонированного блестящими фактурами лаков.
– Беда, – прошептал про себя политкомиссар.
Он попытался подлезть плечом, проклиная нелепые наручники, поддеть туловищем скульптуру, однако напрасно.
Не оставляя многочисленных попыток, он неожиданно и легко боком влез весь внутрь скульптуры, пронизавшись ею нанизанно и так удачно, что смог с ней на себе подняться на ноги, однако прошёл ими, не видя, мимо стола и вышиб замок вместе с дверью.
Оказавшись в коридоре, легко и прямо преодолел пропускник, оставив после себя ошеломлённого часового, который в который раз поклялся не употреблять местного самогона, настоянного на куриных кизяках, то есть с испуга чуть также не став мраморным, а каким, спроси, ты станешь, увидев, как мимо тебя и вверенного тебе поста лично проходит Вершитель?
Свежий воздух придал нужной силы, он, Колайчуков, шёл, толкая впереди себя действительность, к середине парковой зоны, словно магниты вели его, пока не наткнулся на желанный пьедестал, чёрный такой, потому что полированный. Приложив последние усилия для прыжка, он зацепился за верхушку гранита, за острый угол его, затем перевалился наверх, потратив на это последние жизненные силы.
Отдышавшись, очнулся, придал там тяжёлым накрытием вертикальное положение, правда, для этого нужно было эмбрионально подтянуть внутрь под себя оба колена и полностью накрыться сверху оболочкой бюста, пока оба туловища наконец не соединились; огромное облегчение величиной с памятник окутало его, и благодаря этому он вспомнил наконец то, что ускользало ему из памяти и разума много раз, та тоненькая ниточка наконец не оборвалась: он почувствовал под горлом своими тесными худыми коленями, как они упираются в ворот и там во что-то твёрдое; счастье окутывало и окутывало Колайчукова, пока остатками зубов он не прожевал ворот и прекратился.
Снова вернулась прежняя власть, чтобы иметь возможность теперь мирно мучить, город отстраивался, разрастался, в центре построили Крупнопанельную площадь, украшением которой был Музей беспроигрышной войны, построенный вокруг постамента с бюстом перед входом, центром экспозиции Освяты и стало, которое прошло фронтовыми тропами и дорогами, странствовало тылами и там громило врага, заставив бежать с замученных порабощённых земель – высокий монумент, образ Его, кто сам лично выиграл победу.
Когда стихал дневной шум и последние посетители и сотрудники музея покидали здание, наступала ночь и ждала полуночи, – тогда казалось, что скульптура слегка поворачивается глазами к юго-западу и своим ясным мраморным взором Вершитель устремлялся туда: далеко, в направлении за тысячу вёрст, туда, к болотам и мохам, где как раз уже начинали понемногу выходить из трясин, кочек и топей обновлённые местные блондоны, чтобы вершить и прокладывать вдоль азимута сияющего взгляда, насыпать светлые широкие гати в новое будущее.
86 г., 29.11.89 г., 4.07.98 г., 1.05.2011 г.
Поклониться
Романченко с досадой смотрел на Маричку, он не очень любил девушек, которые одеваются нарочно неэффектно, мол, все вокруг должны напрячься и всмотреться в мою внутреннюю сущность.
– А что у вас есть в своём багаже?
– Роль Мавки, роль Леди Макбет, ну, и разные этюды.
"О, какие контрасты. Наверное, в институте была первой отличницей", – подумал он и вздохнул:
– Вы не поверите, но "Леди Макбет" только что сошла с нашего репертуара, а "Лесная песня" успешно идёт в другом исполнении. Я бы с удовольствием посмотрел вас, но скажу откровенно, актёрских ставок у нас свободных нет, а если будут, то на конкурсно-договорной основе, но когда это ещё будет...
Художественный руководитель отвёл глаза, чтобы она не прочитала в них: "что-то в ней есть", а потом поймал себя на мысли, что он уже напрягся и всмотрелся.
– Ну я бы подождала...
– Ждите. Звоните, – обрадовался он, что разговор закончился, и поднялся.
– Я хотела сказать, а нет ли у вас какой-нибудь другой должности, чтобы я могла работать?.. и ждать, пока не появится.
По ней глазами было видно, что прекрасно знает: на таких должностях иссохло множество претенденток, так и не дождавшись, однако взгляда не отводила. Теперь, когда она стояла, Романченко лучше разглядел фигуру. Он нехотя вынул папку со штатным расписанием, начал листать, хотя и без этого знал наизусть, как эта девочка роль Мавки.
– Так... так... – листал он. – О, тут есть пол-ставки... – нашёл. – Гримером сможете?
Зная прекрасно, что в институте она эту науку также проходила.
– Смогу! – искренне обрадовалась она, не догадываясь, что гримёры теперь дефицит, потому что разбегаются по салонам, студиям, агентствам, то есть вкалывать в театре за мизерную плату не желают.
На следующий день она узнала, что все актёры гримируются сами, и поэтому эта штатная единица должна была работать только на ведущую актрису Наталью Степановну Козубицкую.
Маричку удивило, что эта выдающаяся особа довольно молода, как бы не подобало для ведущей.
– Значит так, милашка, – удивила она девушку, – гримироваться я буду сама, потому что не доверяю кому-то свою бесценную внешность, а особенно, образ бесценного персонажа.
– А зачем же... – оглядела она персональную гримёрку актрисы.
– Зачем я тебя вызвала? Будешь мне читать.
– Что? – не поняла та.
– Пока я буду гримироваться и входить в роль, ты мне эту роль будешь читать. – Она кивнула на столик, где лежала распечатка Мавки из "Лесной песни". – Ты же специалист? Читать, по крайней мере, сможешь? – улыбнулась она.
А что делать, когда должность суфлёра отменили ещё в доперестроечные времена.
Это вполне устраивало Маричку, ведь разыгрывать роль лучше, чем разыгрывать лицо. Удивительно, но выяснилось, что роль она помнит гораздо лучше, чем примадонна, тут у той был пунктик. Забывчивость. Злые языки шептали, что однажды в "Леди Макбет" она выдала несколько монологов Офелии, и худрук Романченко рассвирепел:
– Это же Офелия, а то Макбет, Господи...
– Ну и что? Но всё равно – Шекспир!
И он с трудом организовал районную критику, которая восхвалила это новое прочтение произведения. С тех пор примадонну охватывал страх перед выходом на сцену, однако публика любила её по-настоящему, потому что актриса часто делала очень резкие движения, неожиданные, чем срывала аплодисменты.
Когда у неё было хорошее настроение, она расспрашивала Маричку о её любовниках. Та вспоминала все похождения подружек, всё равно Козубицкая постоянно допытывалась о столичных меценатах.
– Ой, что вы, они такие гадкие...
– А именно на них держится святое искусство, милашка.
– На этих пузатых? Для чего им святое искусство, они же в нём не разбираются. На нём же не наживёшься.
– Зато нагадишься вдоволь. На чём же ещё гадиться, как не на нём?
И умолкла, видишь, разговорилась с камеристкой.
Правда, она позволяла себя разгримировывать, иногда раздевать, потому что возвращалась со спектакля изнурённая и пошевелиться не могла.
– Отдаю себя всю, – шептала она, потом нюхала новый букет и понемногу приходила в себя.
То же самое было и на репетициях, тексты ей не давались, так что Маричка должна была приходить заранее и выразительно их читать, Козубицкая, накладывая грим, внимательно кивала на каждом слове, усваивая, а девушка сдерживалась, чтобы держать нейтральную интонацию, потому что чужих трактовок примадонна не любила.
... И вот Маричка снова стоит на пороге у худрука Романченко, входит и, сияя глазами, говорит:
– Я пополнила свой репертуар.
– Да ну? – улыбается он. – Какой ролью?
– Офелии, Маруси Чурай, Старой дамы Дюрренматта...
– О. Ого. Замечательно. Когда это вы успели? – начинает прятать улыбку.
– В процессе... гримирования.
– Вы хотите сказать, подбирая краски к образу? Сначала грим, а потом слова? Интересная трактовка, – решает он запомнить этот ход для нового своего интервью. – Однако должен вам сказать, – кривит он своё холёное лицо, – что эти роли уже принадлежат и будут принадлежать Наталье Степановне Козубицкой... Ха-ха-ха!
– Маричка, ты плачешь? – разбудила её мама. – Что-то снилось?
– Ага, – утерла слёзы та, – худрук.
– Кто? – испугалась мама.
– Художественный руководитель театра.
– Не даёт хорошую роль?
Мама гордилась, что дочь работает в театре, только не знала, кем. Гордилась, что дочка не подалась на столичные подмостки, а приехала в родной город и устроилась не в какое-то там варьете, а на настоящую сцену. Потому что у неё больная мать, которая воспитала настоящую дочь, а не какую-то там вертихвостку.
– А когда уже покажешь маме себя на сцене? Я подруг приглашу, – размечталась она.
– Так вот репетиции никак не кончаются, – снова улеглась та.
– Ну это же дело серьёзное, – подтянула та одеяло, – это же нельзя вот так сразу с кондачка.
– Ага, – засопела та носом, погружаясь снова в театральные сны.
Маричка пришла в гримёрку задолго до спектакля, чтобы было время сосредоточиться. Потом решительно встала и надела поверх блузки чужие одежды Мавки, пышные листочки обвили её всю, миг – и она уже представила себя на сцене. Это было нетрудно, ведь имела собственную трактовку образа – знала, что будет играть не собственно Мавку, а саму Леся Украинку, имела твёрдое убеждение, что писательница этот образ списала с себя.