А потом ноги подняли его, и он ими долго и легко бежал, чтобы согреться и высохнуть.
Активизация сопротивления и отпора в регионе стали слишком заметными, новость дошла не только до каменного, но и до живого Вершителя. Особенно тревожил новый мифологический фон, не санкционированный сверху. Вот одно за другим и полетели ночными парашютами внутренне-внешние формирования, чтобы выяснить причины происхождения. И к великому счастью ни одно из них не провалилось в коварную трясину Сябраватого болота, потому что оно как следует промёрзло. И никто не попал в лапы врага, который от этого не на шутку испугался и усилил поиски контакта с сопротивлением, что, в свою очередь, заставило последнее вдохновиться на решительные действия: например, завалена водонапорная башня в Яськовичах, правда, она давно уже не действовала из-за мороза и разворованных ринв. Все подпольщики понемногу становились военными людьми, что позволяло сохранять собственное существование лучше, чем гражданским, которые этот опыт приобретали медленнее, чем теряли жизнь.
И вот каждый из них всё чаще задавал вопрос: сможет ли он честно и откровенно взглянуть в глаза Вершителю, когда встретится с ним где-нибудь на опушке или в овраге? Тем более что к склону уже реально полетели эшелоны с войсками и вражеской техникой – это умело действовали агитационно-диверсионные формирования, которые в такой холод могли согреться только отвоёванным углём с опрокинутых паровозов.
Одно из таких подразделений, поскрипывая на морозе новенькими портупеями и блестящими сапогами, перебегало из бурьяна в лесостепь. Им предстояло преодолеть полосу грунтовой, то есть ледяной дороги, и все заученно замерли, ожидая возможной в такой ситуации неожиданности. И она случилась – внимание вдруг привлёк след. Не от танка или гаубицы, хотя бы от подбитого самолёта, чтобы зафиксировать и передать в статистику на Большую Землю, нет.
Это была борозда, густо прооранная кровью. Вся спецгруппа глубоко задумалась над таким проявлением, потому что за весь свой долгий опыт кровавой вспашки, прооранной сквозь жестокость, такого никто не знал.
Перебегая от замёрзшей изгороди к кустарникам и наоборот, формирование бросилось по бороздке, чтобы узнать, что ещё может быть неизвестного в тылу врага? Быстро заметили густую стаю ворон, которые радостно кружили за поворотом.
Когда они того пахаря догнали, то общее удивление мгновенно переросло в коллективную ярость, ведь эти внутренне-внешние вояки имеют наибольшую заботу об личности Вершителя. И вот они видят где? В далёкой глуши какого-то кого-то, который позволил себе тащить петлёй Его образ по дикому битому тракту.
Здесь Колайчуков в сиянии морозного дня увидел родные погоны, до боли близкие, то испугался, не галлюцинация ли это. А ещё ему померещилось, что некоторые из лиц хорошо знакомы ему со времён училища, особенно лейтенанта – все наперерез бежали к нему, и он решил, что если это и видение, то приятное и безвредное.
Перед этим его впервые на одном из пожарищ встречали настоящим хлебом и настоящей солью, он был, наверное, единственным за всю историю края, кто их сразу все и съел, вызвав овации. Поставил за это людям на заваленную печину бюст, а сам залез в неё и двое суток проспал. И двое суток стоял народ. Потом усталые люди полегли вокруг, а он поднялся и потянул свою ношу дальше.
Он не знал, что сразу этим утром крестьяне голыми руками остановили медмашину под Ануковичами и пальцами разорвали всех в ней.
Потому что был слишком ослеплён погонным мерцанием и блеском кокард, которые приближались, и уже уверовал в реальность присутствия коллег, когда самый близкий из них по званию лейтенант выбил его из рассудка ударом в челюсть:
– Я хочу, – сказал он бойцам, – чтобы вы надолго запомнили этого местного выродка, который позволил себе безнаказанно глумиться над высокими святынями, цепляя их для этого на верёвку... Запомните и этот бывший наш священный мундир на нём, разодранный и опозоренный также, и задайте себе вопрос: а с кого же он его снял? Он молчит... Не с кого ли из наших побратимов предыдущего десанта, кто исчез при посадке в коварном и неизвестном болоте? То есть не ждите теперь, здесь в тылу, сочувствия и помощи, потому что три года рабства испортили, видите! уже души и тела тех, кого мы призваны защищать и освобождать из оков.
Я требую, чтобы вы посмотрели на это чудовище ещё раз и наглядно представили себе ту огромную невообразимую работу, которую ещё предстоит осуществить нам здесь сразу же после освобождения этой, когда-то дружественной нам страны... Не отводите же глаз!
Растроганные речью, они понасносили снега, вытряхнули из рюкзаков трофейный уголь, растопили на костре и ладонями и поцелуями омыли изваяние. Лейтенант оттёр собственноручно спиртом из заветной фляги густую сукровицу, смешивая её со слезами. Потом овладел собой настолько, что решил собственноручно пристрелить святотатца, однако сдержал свою ненависть: местность была оживлённая, да и день, морозный воздух далеко разнесёт звук выстрела. К тому же следовало тщательно, спокойно разобраться во всём, что довелось увидеть и пережить, дать должную оценку для статистики – ведь группа имела приказ ещё и выявлять местные настроения и информировать Центр.
Ведь за несколько лет до того, будучи лишь сержантом, он именно формировал эти настроения, готовя их перед отступлением: тогда их спецотряд вынужденно переодевался в ненавистную униформу герготов и проводил расстрельные десанты по сёлам, формируя ненависть к будущей оккупации, жгли живьём в церквях, топили в колодцах детей, чтобы активизировать в них стремление к сопротивлению. Что поделаешь, если не существует другого выхода? И это для того, чтобы теперь собственными глазами увидеть, что ничего из тех великих усилий не дало результатов – как были тогда эти непонимающие аборигены выродками, такими и остались, ничего не уразумев, потому что Идея Всеединства Счастья осталась недосягаемой...
– Разрешите доложить! – вывел его из раздумий политкомиссар подразделения, и он согласно кивнул. – У задержанного при обыске обнаружено вот что:
и показал отбившийся нос и козырёк.
Во второй раз лейтенант невероятным усилием воли удержался наказать на смерть крысу, и лишь потому, что такой неслыханный факт кощунства мог заинтересовать психологов из Центра, и хорошо будет, когда твоё собственное имя лишний раз упомянут в отчётах через высокие канцелярии. Поэтому он снова спрятал в кобуру пистолет, а приказал нарубить веток, соорудить мягкий паланкин, которым будет надлежаще транспортирован в данных условиях Вершитель. А крысу привязать спереди тем же ремнём, чтобы нос и служил неоспоримым вещественным доказательством, погоняли изо всех сил.
И снова яйца Колайчукова сделались величиной с футбольные мячи, потому что баскетбольных тогда ещё не существовало, и он снова пожалел, что в своё время не пошёл в футболисты, а в политэмиссары; хотя, если подумать, то в футболе яйца отбивают ещё лучше; его привели на тайную базу, сделанную под снегом изо льда, и все, кто только имел свободное время, пытали его по очереди, пытаясь развязать наконец язык и узнать правду. И никто не додумался заглянуть в тот рот и убедиться, что языка там нет вовсе, который он выплюнул, чтобы не мешал спасать изваяние, убегая из герготских застенков. Теперь же его пытали подручными средствами, а он лишь смеялся им в ответ, с удовольствием терпя, потому что вот наконец имел твёрдое убеждение, что всё это – призраки. Это счастье – чувствовать себя всесильным. Не могут же святые побратимы, в родных погонах и фуражках подвергать пыткам, и потому он сладко погружался из одного забвения в другое.
Очнулся от вибрации самолёта. Тот отвозил на Большую Землю раненого политрука, который выстрелил в себя, неосторожно чистя автомат, а чтобы машина не гуляла пустой, решено было направить в Центр и олицетворение местных настроений вместе со всеми вещественными доказательствами, чтобы уж там как следует разобрались, потому что лейтенант всё же опасался казуальной загвоздки – ведь речь шла о личности Вершителя.
С трудом разлепил уставшие от гематом глаза и обрадовался ими, увидев напротив себя знакомое до боли изваяние, – в агитационно-диверсионной бригаде, конечно, нашёлся чудесный военный клей, которым обычно лепили взрывчатку к мостам, а поскольку излом носа приходился на природную голубую прожилку, то склейка на мраморе была вовсе незаметной. Что можно сказать и про отреставрированный картуз.
Самолёт закладывал долгий вираж и провалился в воздушную яму, куда в беспамятстве провалился и Колайчуков.
Новые пытки вырвали его из небытия. Специалисты из Центра стремились узнать, каким образом ценное изваяние могло попасть в непроходимые дальние дебри? К прибывшему применили так называемую медтерапию, которая могла в живом существе вызвать сразу шесть разновидностей болевого шока.
Однако Колайчуков сохранял счастливое выражение – никто ведь не догадывался, что взглядом он устремлялся в окно, туда, на срединную площадь, где стоял чудом уцелевший от вражеских бомбардировок постамент, надвершие разлетелось от взрывов, а вот пьедестал был сделан из сверхпрочного коростышевского гранита – стальные осколки лишь слегка поцарапали полированную поверхность.
Ещё три шока вызывались электротерапией. Ещё восемь – физиотерапевтической стимуляцией. Не говоря уже о хирурготерапии, химиорелаксации, а также стоматологических вмешательствах. Всё это он воспринимал абсолютно немо, поразив самых опытных терапевтов.
третье ослабление воли
Обрушилось на него, когда он попал к руководителю Департамента допросов. Оказавшись снова в знакомом кабинете, откуда их всех когда-то благословляли на тыловую акцию, Колайчуков был поражён, что начальник упорно его не узнаёт. Сказанных же слов он не мог понять, потому что из-за длительных терапевтических мероприятий потерял барабанные перепонки. Уязвили же и оскорбили жесты чиновника, которые укоряли, указывая каждый раз на изваяние. Забыв про отсутствующий язык, он пытался возражать, однако присутствующему показалось, что тот корчит шутовские презрительные гримасы, как и подобает закоренелому врагу Всеединства.
Плакать, правда, он ещё мог, допросы и протоколы продолжались. Начальник иногда выходил перекусить. А столовая, надо сказать, здесь была льготная, несмотря на военное время, здесь бесплатно ставились на стол не только соль, но и перец. Вот начальник и натряс его немного, маленькую щепотку, завернул в листок, чтобы потом дома ещё раз воспользоваться.