Странно, но даже новый маяк стоит неподалёку от выкопанного на обрыве кострища, откуда древние поселенцы в ненастье подавали сигналы кораблям.
Я упёрся ногами, чтобы начать панораму именно с маяка, нажал, однако вместо щелчка фотоаппарата услышал:
– Ну нічево нє панімаєт! – не унимался Шура. – Я ж гаварю: гунн єсть гунн!
– Приставучий какой! – это Лена.
– А вы, мєтёлкі, – бурчал старший, – я уж малчу, нічево даже нє говорю о сиськах – хоть бы письки чем-то прикрыли. А то от них, этих фотографов, здесь отбоя не будет.
– Да вы б сами всё лучше бы разделись, – наконец блеснула зубами Таня, – чьво то в одеждах-то сидеть?
– Чьто? Перед этими я ещё раздеваться должен? Чево ещё? – затупил Шура. – Может, голяком станцевать ещё?
– Дурак ты! Ты всё по-своему привык понимать – позагорали бы напоследок-то, гляди, какое солнце?
Отойдя крутой дорогой на безопасное расстояние, я перевёл дух. В видоискатель фотоаппарата вместилось всё:
и лиман, и раскопки, и реактор, и компания под обрывом.
Ещё и ещё нажимая на спуск, вспомнил я наконец, что меня беспокоило, о чём я забыл – когда я шёл сюда, то имел твёрдое намерение напиться из того источника воды, попробовать, какая она настоящая на вкус, натуральная, геродотова, – потому что все те другие находки, какие мы выкапывали здесь, они давали лишь приблизительное представление о том прошлом мире, который ушёл, исчез, со всеми его неразгаданными экспонатами, украшающими музеи в столицах.
Август-сентябрь, 1983 г.
Тобі ор нот мені
Он взял череп в руки, и тот вдруг запел:
Хрустальная чаша, серебряное дно,
Быть или не быть? Всё равно!
Тут Гамлет падал на колено и форсированно шептал:
– Бедный Йорик!..
Аплодисменты были неизменны, такие, что даже Йорик кланялся, особенно хлопала рыжая дама со второго ряда, Анатолий Степанович её заметил, потому что была с пышным букетом, которым прикрывала пышный бюст, тут никакие букеты не спасут; падал занавес, все бросались к телевизору на футбол, но не Анатолий Степанович – он хотел проскочить первым в туалет, но в антракт туда протиснулись зрители, и он понял, что до начала третьего акта не выстоит, да и как там стоять Гамлету вместе с публикой, которая потом всю жизнь будет вспоминать про инцидент: "какал в соседней кабинке с Гамлетом. И писал", вздохнул так глубоко, что прямая кишка превратилась в кривую, и всё улеглось, даже мысли о кризисе и о том, что директор наконец починит все туалеты. Коллектив работал на контрактной основе, потому никто и не решался поставить вопрос ребром. Да что туалет, когда даже выступить против засилья провинциальных экспериментаторов, которые мучили классику, никто не поднимал голос.
"В конце концов, ролька неплохая", – успокоил он себя, ведь ещё со студенческих времён мечтал о ней, и вот неожиданно получилось.
Когда Офелия взяла монолог, в животе у него забурчало. Так, что она подумала, будто это у неё, но текст не прервала.
Закрутило так, что он чуть не кинулся прочь – где-угодно обгадиться, только не на сцене, потому что это сразу войдёт в историю театра; яростные конвульсии дёрнули лицо, туловище, плечи, он наклонился – раздались аплодисменты, Офелия удивилась, что не ей, Гамлет сделал невинные глаза, что он не тянет на себя одеяло во время её ударного монолога. Хотя актёры себе такое позволяют – вот Мавка, например, будет говорить бессмертное о том, что она будет вечно жить, а Лукаш в этот момент начнёт, скажем, закатывать рукав – и всё, всё внимание достанется ему – что поделаешь, такой закон сцены.
Который позволил Офелии заплести вокруг головы толстую русую косу – и первый же её выход срывал овацию. Как-то на гастролях Анатолий Степанович позволил выпросить у костюмера такую же косу, и во втором акте выйти с ней на голове – что в зале случилось!
– Зачем ты это сделал? – рыдала потом Офелия.
– Потому что Офелия у Шекспира должна ходить с распущенными волосами, – отрезал он, хотя кто его знает, что тот Шекспир имел в виду? Что Офелии уже давно кто-то распустил косу, значит все её святые предсвадебные слова к Гамлету пародийны?
– Ага, ты ещё скажи, что он завещал ей перекраситься обратно в брюнетку! – вопила партнёрша, пока её не успокоил режиссёр:
– Анатолий Степанович, будешь выделываться, то я ей отдам роль Гамлета.
– Как? – слёзы у неё высохли вмиг.
– Как у Сары Бернар или Галины Стефановой.
Да, Шекспир отдыхает... Потому что буркнуло снова, Офелия поняла, что не у неё, и успокоилась, спокойно пошла со сцены топиться.
Когда он пронзил шпагой Лаэрта, выскочил хор:
Хрустальная чаша, серебряная крыш,
Быть или не быть – всё умрёшь!
Дальше у Гамлета были проблемы, режиссёр где-то откопал оригинальные шекспировские тексты, беда заключалась в том, что они были на староанглийском языке, а не адаптированные, то есть их бы не понял и ни один современный англичанин.
– Но ведь зал не поймёт, – протестовал ещё на репетициях Анатолий Степанович, потому что староанглийский ужасно напоминал старонемецкий.
– И прекрасно! Гамлет же прощается с белым светом, что тут понимать? Подумали бы, что это такой ход, главное, чтобы критики поняли.
Ага, если поймёт, то будет тебе; чтобы не ломать голову, Анатолий Степанович иногда, когда у него было плохое настроение, позволял вставлять целые самодельные блоки, а настроение было препаршивое, ещё и бурчал нещадно, так актёр выдал!
– ... хундер гафнунг альт зе дер барендикер, – завершил он, то есть умер.
Что тут случилось! Зал встал, особенно рыжая дама со второго ряда, букет с бюстом мешал хлопать, поэтому она кричала "браво!", овации качнули кулисы и даже тяжёлый бархатный занавес затрепетал, потому что из него вспорхнула испуганная моль.
Анатолий Степанович на поклоны не вышел, он мчался в санузел, чтобы опередить всех, "проклятая Нюра, развела сырой водой томатный сок, – осенило его, – нет, чтобы кипячёной", "бур-бур", – согласился обезумевший желудок, "если уж дуришь людей, – ругал он буфетчицу, – так делай же это по-человечески, лень тебе вскипятить? Думать же надо хоть немного при такой жаре!"
Он рванул дверь и чуть не ослеп, глаза стали как у Сары Бернар – едкая дезинфекция висела в клозете, хоть топор вешай, проклятая Нюра не очень заботилась о средствах, а щедро залила хлоркой всё, что тут было кафельного.
– А вы ругайтесь идите к главному, он мне денег на шампунь не даёт, скажите спасибо, что хоть на хлор хватает, потому что когда не будет и на него, тогда вы и не так запоёте, – всякий раз отбрёхивалась она от слишком эстетствующих коллег. – Дайте мне деньги на французские духи L’Instant de Guerlain, дак я вам французскими духами тут всё залью и ещё розами закидаю!
Не театральные, а настоящие слёзы брызнули у него из хлорированных глаз, он попятился, спасая носоглотку.
– Зе дер барендикер! – выругался.
Но, к удивлению, испуганный желудок попустило. Так, что он решил перейти через дорогу к пожарным и там просто по-человечески попроситься облегчиться. Так что спокойно выйдя из театра, "успею", думал он, "спокойно успею", дорогу ему преградила ярко-рыжая дама, и не успел он шарахнуться, как она сунула роскошный букет:
– Ваше искусство, я так благодарна, я хожу на все ваши спектакли, – волновалась незнакомка, – примите в знак уважения.
Каждый такой раз Анатолий Степанович начинал думать: а сколько такой букет стоит? А потом уже начинал переводить цифры на спиртное.
– Спасибо, – прошептал он, окунулся в букет, и его попустило.
Дамочка оказалась ого, что Анатолий Степанович подумал: "если бы сыграла Офелию, то неизвестно, как бы повернулся сюжет у Гамлета", потому что декольте у неё больше, чем бюст.
– Простите мою настойчивость, – тоже зашептала она, – но я давно не решалась заговорить с вами... о новом трактовании образа... о Шекспире...
"Как всё-таки хорошо, что Шекспир написал "Гамлета", а не "Лесную песню"".
– Со мной?
– А с кем же ещё? Не могла бы я пригласить вас на разговор... тут недалеко.
Наконец он заметил в другой её руке немалый пакет, сверху выпирал пузырями изрядный коньяк.
"Подготовилась, репетировала", – подумал он, а вслух:
– Не сегодня, – горько прошептал он.
– Это недолго, – не унималась, – тут недалеко, я здесь на машине.
Мечта каждого актёра... А чего? Перепроситься, заскочить к ней в туалет, а потом... потом начать всё сначала, потому что коньяк – это тебе не разбавленный томатный сок.
– Некоторые ругают такого Шекспира, – крутила она руль и слова, – но, подумав, каким был театр в его времена? Зрителями разве были интеллектуалы? Это были простецкие люди, и, заметьте, зал театра "Глобус" всегда был переполнен.
"Только бы не упустить", – опытно молил у Шекспира актёр.
– Переполнен, – промямлил он.
– Чем он их заманивал? Возьмём комедию "Двенадцатая ночь", её и сейчас никто не может поставить смешно, такая вся длинная и непонятная. Например, гигантский разговор девушек о том, как они любят воробьёв, и какие гнёздышки для них готовят – до сих пор даже у нас – что называют воробьём? А гнёздышком? А представляете, что творилось в тогдашней грубой Англии, когда шёл такой довольно двусмысленный текст?
Машину подбросило, вот-вот, вот прёт... "хорошо, что не в костюме Гамлета", и Анатолий Степанович изо всех сил уткнулся в букет, ища спасения от спазмов, задыхался цветами, умоляя "не здесь, не сейчас".
– Так-так, – шептал он, – он пишет Офелии, что принадлежит ей, пока машинка у него исправна, а её отца называет торговцем рыбой, так на жаргоне тогда называли сутенёров, – скорчился он, сдерживая новую волну.
– Я бы добавила, что трактовка "Гамлета" Лесем Подервьянским гораздо ближе к оригиналу, чем может показаться, потому что о чём пьеса? О чудаке, который толкнул к самоубийству возлюбленную и перебил всю свою родню – не пародия ли это?
– Конечно, – согласился он, сжимая сфинктер.
– Вон за этим сквером, вон мой дом, – показала она. – Потому что молодёжь не ходит в театр, пока не поставили Подервьянского. Моя младшая сестра, вы представляете, совсем таким не интересуется, а вот сделать себе на голове зелёного "ирокеза", так это с радостью. Представляете, ярко-зелёного? Каждого нового парня приводит показать, сомневается, ты его лучше в театр отведи, да и увидишь, кто он за фрукт, как реагирует на искусство, верно я говорю?
– Конечно, – выдохнул он, потому что отпустило. – Была попытка Сашка Игнатуши поставить версию Лесевого "Павлика Морозова", сказать бы, вариант того же "Гамлета" – герой гибнет, перебив родичей тоже во имя идеалов, но наш главный режиссёр испугался.
– Испугался? Чего?
– Что снова окажется в провинции.