– Свежие тампаксы! Свежие тампаксы! – кричала тётка, но этого не снимешь. Хотя уже существовала и звуковая фотография, где аппарат записывал звук к каждому снимку, но ещё не сотворили соответствующей фотовыставки или хотя бы такого альбома. Такую композицию украсил бы пластырь на лбу продавщицы, а вот тампакс на звукографии должен был быть лишь воображаемым, потому что туда ещё ни один аппарат не проник, чтобы зафиксировать.
Сергей обдумывал эту мысль, когда из громкоговорителей рванул рэп "ТНКа", прозвучали лучи, воздух раздвинулся, перестал давить, барвинковые красавицы подхватили рваную музыку, добавляя танцами, когда он увидел, что к этому невольно присоединились и другие, непригодные, люди становились всенародными, потому что флаг изнутри тоже затанцевал, и герб тысячей альбомов затрепетал в рваных ритмах, плотность действительности возрастала, никакое фото не смогло бы вместить, потому что наконец Майдан наполнился общим феромоном, Сергей сдерживал генетические сигналы, музыкальные толчки продвигали его между людьми, он постигал всех, достигал, потому что мысли прятались внутрь, люди – под ткань, под альбомы, пёстрые, но без наличных цветов, внутренние, когда всё идёт наоборот, толпа толпится, каждый сдерживает, каждый успевает, добавляет, причастен, дышит, пыхтит, трясётся, гейкает, машет, поёт, звучит, успевает.
... действительность наконец рванула тишиной, пискнули микрофоны, потом оратор провозгласил начало действа, прозвучали даты, призывы, каждый начал прислушиваться, дыхание толпы стало пустым, а потом застыло в внимании, кобылица дожевала следующую паляницу, хаотические размышления улеглись навстречу общим, день звенел счастьем, превращая в свет и фонари.
Тут Сергей возле воза увидел девочку, она, в веночке, подтянула игрушечную тележку, запряжённую кукольным конём, тот электрически мигал, дёргал ножками; начала рассматривать большое животное, кобылица перестала жевать хлеб, удивлённо уставившись в безделушку.
– Как же дойти до фотовыставки, когда тут столько возникает, – подумал Сергей, а потом подумал: – Бог с ней, с выставкой, может, в другой раз.
У него было очень хорошее подсознание, мягкое, и потому его не надо было даже напрягать, чтобы ускорить дотоле, пока время томно замедлилось, ещё, ещё, почти остановилось и превратилось в фото.
26.06.1986 – 4.07.2011 гг.
Свобода № З
Народ вокруг становился электоратом, сгущался мёдовый вечер, мы с Ируней ходили, пронизанные сиянием, держались пальчиками, чтобы оно не прошло, это было накануне выборов, и боялись, что всё оборвётся. Ведь только что разрешили три рассказа Винниченко в журнале "Киев", сразу Андрей Жолдак сделал пьесу в театре Франко, правда пустили на малой сцене, но именно поэтому влияние было сильнее, такое, что западные немцы, попав на неё, обнаружили: их патентованный переводчик не владеет украинским, так что посмотрели вплотную, не поняв ни слова, но всё почувствовали, и пригласили спектакль к себе на гастроли и так и воспринимали, на языке оригинала, вот что такое малая сцена, потому что это стала вообще первая гастроль театра за бугор.
Итак, пятнадцатого мая мы пришли снова посмотреть, однако спектакль вдруг отменили, его, как говорят театралы, выдавливали из театра, так что, вместо него мы сели с Дибровыми рядом на скамеечке, только начались духовные разговоры, как пришла наша юность в виде Чернилевского, а потом пробежала молодость в подобии Малковича.
– Господа, бухнуть хотите?
– Где? – Ведь бухло тогда было в дефиците.
– Не верите? Вот! – он выхватил из сумки сигнальный экземпляр. – Несу к Рябчуку. Честное слово, выставит! – прекрасно зная, что Рябчук и без того выставит. – Побежали!
Но побежал он сам, потому что сегодня мы уже у Рябчука были, а главное, был такой вечер. Несмотря на отмену спектакля.
В конце концов (сиди-не-сиди, а молодость не вернётся), мы с Ирой направились на Крещатик (где её когда-то было больше) и увидели в подземном переходе, Трубе, как сновали потенциальные украинцы, и вдруг все кинулись влево.
– Воровку поймали! – радовались даже задние в толпе.
Двое интеллигентов с короткими бородками держали за руки хрупкую, с матовой смуглой кожей девушку лет до двадцати – ангела. Хрупкость её подчёркивалась слишком просторными слишком модными шмотками.
– Я уже второй день её пасу, а она ходит и срывает, ходит и срывает, вот схватил, чего ты срываешь, а?
Она слабо обозревала людей и не моргала, за ней на кафельной стене лохмотьями висели портреты Черняка.
– Почему ты других не срывала? Чем тебе Черняк? Других тебе мало?
Наконец до всех дошло, кто-то закричал:
– Милицию! Милицию скорее!
Меня поразила эта девушка не отсутствием реакции на "милицию", а тем, что не такие, как она, должны срывать Черняка – она бы прекрасно вписалась со своими стройными чертами лица в любую богемную тусовку.
Милиции не было, девушка медленно выпятила курносый бю–стик, слабо обозревала окружающий народ, который рассматривал её.
– Второй день срывает, пока за руку поймал, – распалялся бородач.
– Зачем ты, сука, срывала? – взвизгнуло из толпы так, что она впервые моргнула:
– Потому что он, – кивнула на изодранный плакат, – потому что он – жид!
Публика покатилась со смеху. Но не бородачи, они над головами высматривали ментов, и видно было, что такая близость их бы не порадовала. Всех охватило безмолвие.
– Хорошо, иди, – выдавил тот, что держал слева. – А вот ещё раз попадёшься, то... – так и не додумал он.
– Не отпускать! Милицию ждать! – ёжился народ.
Но она освободила руки, слабо начала чистить ногти от клея и бумаги – они у неё были удлинённые, отполированные, очень удобные, чтобы скрести между кафелем на стене. Потом совершенно спокойно направилась сквозь толпу. Ирина заметила, как один из бородачей пошёл следом, потерял и завернул не за тот угол.
Меня поразило её спокойствие.
– И не покраснела даже, – поражалась Ира. – Если бы меня поймали, я бы умерла от стыда.
Просто мы все искренне надеялись, что хамство наконец иссякнет.
– Наверное, под кайфом, – комментировали одни, – таких накачивают и пускают на дело, – объясняли другие.
– Просто классовая борьба обостряется, – добавляли старшие.
– Да какой там! Это дочка папенькина, семейно ненавидит Черняков, будет срывать, потому что другого уже не остаётся, – были резоны.
Люди долго болтали, потому что не хотели расходиться, впервые собравшись единомышленниками.
Лишь восемнадцатого спектакль пустили, правда, только в 21:30. Выборы уже состоялись, город намагнитился, потому что надо переголосовать за Черняка. Львов превратился в Тбилиси, там бойкотировали избирательные участки, а общественных контролёров не пускали к пересчёту, однако там Братунь победил сразу.
"Момент" столько раз отменяли, что наконец на него появились билеты, это потому, что возвращённые на предыдущие показы, и я купил их четыре последних, однако Дибровы не пришли, Григорьевы тоже, пришли двое из Варшавы, но уже умудрились приобрести заранее. Ажиотаж понемногу возрастал, каждый ждал начала и болтал о недавнем телевыступлении Черняка, который всем им задал!
– Неужели снова отменят? – нервничали двое, они передавали друг другу бумаги и посмеивались над ними – это были плакатники, я успел заметить "Черняк – слабак" и такие же слабенькие карикатуры. Один из них, светлый такой, в коричневом костюме, добавил:
– Как же мы на него попадём?
Знакомое лицо, похоже на болельщика украинского искусства.
– Не волнуйтесь, – обрадовался я, – у меня есть свободные билеты, если мои не придут – отдам вам.
– А почему так долго не начинают? – всё равно волновался он.
– Понимаете, режиссёр собрал труппу и "магнитит" их перед началом, и немного затянул.
Господа переглянулись и отошли в скверик, быстро вынули листы и снова начали просматривать.
– Ты знаком с Черняком? – подскочила Галя Криворчук.
– С каким Черняком? Я? – вытаращился я.
– Ну ты же с ним только что говорил, – сияла она. – Ох, он им только что задал!
Тут в глазах у меня зарябило, я не узнал его, потому что на портретах он не такой мягкий.
– Ира, – говорю жене, – ты не поверишь, но сейчас я подарю билеты самому Черняку.
Публику уже запускали, а те двое перекладывали и перекладывали бумаги, присмотрелся – точно Черняк. Начало снова затягивалось, так что они успели упорядочить бумаги.
– Ну, как у вас с билетами? – спросил Черняк.
– Я вам дарю их! – обрадовался я и отдал.
Выдержав паузу, которая между нами возникла.
– Спасибо, благодарю, – он пошёл вперёд, а его секретарь молча сунул мне деньги, так, что я не успел вынуть сдачу.
– Этого не надо, – отстранил он мои усилия.
Спектакль был необычный, такой, что ещё за три месяца до него мне начали звонить возмущённые русские, полагая, что я и есть тот самый Жолдак, потом названивали бдительные украинцы и искренними полтавскими интонациями возмущались, они изощрённо волновались, в каком свете предстают на сцене земляки; это меня и спасало – русских я успокаивал, что говорил про украинцев, которые там выставлены не лучше, украинцев – что наоборот, хотя тут никто не был выставлен, просто необычная эмоциональная форма ещё не укладывалась в представление театралов, которые ещё не демократизировались до такой степени.
– Вставай, земляки, слышь? – обратился актёр к публике. – Теперь можешь выйти на прогулку десять минут.
Ошеломлённый зрительный зал наконец понял, что это антракт. Она не знала того, что знал я, ведь в театре, где дебютируют все Жолдаки, мне рассказали, что Андрея Жолдака после очередного спектакля подстерегли в парадном, плеснули кислотой в глаза.
Вот это признание! Вот это спектакль! В нашем Киеве ещё такого ни разу не было, даже Курбас того не испытывал. Я когда об этом узнал, то струхнул, ведь с целью профилактики могли плеснуть и мне. Познакомились мы с Андреем во время генеральной репетиции.
– К родственнику пришёл, а? – поприветствовался Яков Сиротенко. – Жолдаки обсели, как саранча, – процитировал он, – осталось захватить ещё почту и телеграф.
– Ты не поверишь, но мы незнакомы, – оправдался я.
Потому что это уже третий Жолдак, кто дебютирует в театре Франко. Второй – отец Андрея, Валерий, здесь поставили пьесу в его переводе под псевдонимом Верблюжко. Когда мои родители развелись, развелись и все родственники, так получилось. Правда тогда ещё Андрей был младенцем, помню, как Валерий вёз меня его показывать, на ужасном мотороллере "Тула", мы мчали Брест-Литовским проспектом и он громко хвастался, что мотороллер тем хорош, что на него не нужны водительские права, добавляя страху от погони.