Стригись "под ноль", надевай, Михо, под ментовское шинель полосатую зэковскую робу и садись так в поезд. Нас, "старых урок", они не тронут, а будут всю дорогу уважать и шестерить. Они нас будут бояться, а не мы их.
– Раскусят, – вздыхает он.
– Пока раскусят, как-нибудь договоримся, дотянем до Бельгии, а там срываем погоны и спокойно вышиваем три дня. Три дня! Ура! Послезавтра мы там, Михо! Ты, сын алкаша, в Западной Европе нахаляву!
Миха вздыхает и продолжает рисовать полосатую робу из отцовского комбинезона. Нас бреют налысо по дороге на вокзал. Мы ещё успеваем нарисовать шариковыми ручками разные татуировки на пальцах, так, что только ладони остаются чистыми. А Миха не удерживается и ещё успевает подгримировать "фонарь" под правым глазом, словом, обезобразились досконально, чтобы произвести первое впечатление.
Так мы, откинув на плечи шинельки, люто матерясь, перекосив рожи, врываемся в то "купе" и там видим полные праведного ужаса пятеро пар детских слишком милых интеллигентных глазёнок.
19.08.1983.
Под хвост
– Думай о смерти! – кричал я на родную мать, а она не хотела, потому что есть вещи, которые важнее даже этого.
– Это ваши бандеры так делают, что умирать не хочется, – возражала она и продолжала считать деньги, отложенные на собственные похороны. – Отдам все до копейки на правое дело!
– Какое дело, мам? А вот умрёшь, где я их возьму, чтобы тебя похоронить? Ты знаешь, сколько теперь стоит похороны?
– И знать не хочу. Партия меня лично похоронит, когда узнает, сколько я пожертвовала на Ленина.
– Члєніна! Догонит и ещё раз похоронит! – кричал я, потому что студенты ночью отбили ему нос вместе с лицом, прямо посреди Крещатика приставили лестницу и начали снимать на кино, как один взобрался и ударил молотом, только гранит посыпался.
А теперь партия объявила о сборе средств на реставрацию, и пенсионеры потянули туда свои последние копейки, ведь все надежды на лучшее будущее были связаны именно с его светлым образом лица.
Я с ужасом смотрел, как родная мама связывает в узелок накопленные за всю жизнь деньги, которых хватило бы и на два похорона, и торжественно надевает ордена, чтобы прийти в ЦК при полном параде, она уже видела, как партийцы все её уважают.
В их газете позже опубликовали список, кто сколько принёс и сдал, мама некоторое время гордилась газетёнкой, но почему-то быстро её спрятала, перестала надевать ордена и ходить на политзанятия.
Прошло время, пока я решил раскрыть тайну, осторожно перекопал её партархив и нашёл вырезку. Действительно, моя мама там стояла чуть ли не первой, у меня в глазах замелькала та сумма – ещё бы, сквозь все войны, голодоморы, разрухи она всё же откладывала деньги, покупала облигации, самой большой неожиданностью было, когда за них возвращали деньги, меньшие по стоимости, но всё же! Покупала серёжки, перстеньки, потом снова обращала в купюры, и так несколько раз, счастливо проскочила дефолты – и всё ради того, чтобы бросить всё это Ленину под хвост.
И тут мне открылась правда:
в том списке их партийный верховод пожертвовал денег значительно меньше, чем моя матушка!
Это была сенсация...
– А что, мамочка, – запел я, – слышал от людей, мол, твой босс не особо-то и раскошелился на правое дело?
Мать поджала губу:
– Где ты мог это слышать? – справедливо заметила она, ведь, действительно, ихнюю газетку никто не читал, хоть и рассылалась почтой бесплатно.
– Да вот радио включил, а там передавали, что ты чемпионка. – Мама возгордилась. – А потом ещё передали, что твой генсек пожмотился.
– Что ты врёшь? Какое радио?
– А ну вынь, покажи ту вашу партийную газетку, врёт радио или нет, покажи, мам, – не щадил я.
Хотя она вдруг побледнела, осунулась.
– Нет газетёнки, – прошептала, – где-то выбросила.
– Потому и выбросила! Как же это он пожмотился?
– А где ему взять? Я всю долгую жизнь копейку собирала, а он ещё такой молодой, откуда у него деньги?
– Действительно, откуда? Как он их тратит на машины, катера, дачи, квартиры, дворцы. Ты видела фото? У Ленина такого дворца в Горках не было, как ваш босс себе под Киевом отгрохал.
– Это ложь... – уставала она. – У Ленина был лучше.
– Ты ещё скажи, что это Ленин развратно поменял Надежду Константиновну на молоденькую журналистку и оплодотворил её в том замке? На какие деньги свадьбу гулял? Не из той ли самой партийной кассы?
– Он с ней по закону женился!
– А оплодотворил до закона, ещё и не подав на развод со старой женой, такая у вас партийная мораль, да?
Я почувствовал, что эти резоны она давно уже и сама болезненно тасует, и что они её изнутри съедают, поэтому добавил:
– Ваш Ленин обещал дурачкам коммунизм в 1928 году, где он, светлое будущее?
– Ты же знаешь, он умер, не успел...
– А Сталин ведь не умер в 1936 году, когда он переобещал коммунизм, где он? Говорил, что денег не будет, а у всех всё будет и за так.
– Война помешала.
– Какая к чёрту война? До неё ещё пять лет оставалось. Где ваш священный коммунизм? Хрущёв обещал в 1980-м, где он? Война помешала? К чёрту! Они все дербанили с народа денежки, строили себе дворцы и молодых любовниц, а ты говоришь "война"...
Мама прятала глаза.
Я ещё не знал тогда, что после публикации списка пожертв мама взяла партбилет, надела лучшие свои ордена и ходила в ЦК, возмущённая жлобством своего генсека, и требовала свои деньги назад, даже своим корявым неграмотным почерком написала прошение, но ничего не вернули. Таких, как она, там оказалось несколько – и никто не получил обратно:
– Выходит, мы насдавали на три таких памятника.
– Ага, теперь его можно ещё несколько раз разбивать.
– Какой разбивать? У него ж пополнение в семье, жить же как-то придётся...
– Ага, ещё один бассейн придётся построить.
Тихонько вернулась, тихонько сняла ордена. Тут я не удержался:
– Вот такие дуры вкалывали на высокие идеи, а на самом деле из них возводились дачи, в которых никто не жил, яхты, самолёты, бордели, чтоб было куда партийную копейку тратить. Не даром же ты такие взносы платила? Хорошо, что хоть тебя, дуру, твои коммуняки не взяли и не осудили за это на ГУЛАГ, как многих других.
– Так их потом реабилитировали.
– Всех?
– Всех!
– Фиг всех! Бандер не реабилитировали!
– Что? Чтобы они потом памятники разбивали, ага! А кого надо, не пропустили ни одной души...
– Ага, посмертно, список на миллионы. Вот пойду, сам возьму молоток, возьму лестницу и снова отколочу вашему вождю морду!
– Не посмеешь.
– Посмею, чтоб он знал, как мать дурит. А зачем ему морда? Она и так была провалилась от сифилиса, скажешь, не так?
– Потому что в него эсерка Каплан стреляла отравленными пулями!
– Ага, она ходила в Кремль в бордель к его любовнице Инессе Арманд и мочила ей в утуты те пули, чтоб потом его отравить!
Мама тихо встала, накинула на плечи вязаную из верблюжьей шерсти шаль, которую берегла с эвакуации, и молча пошла к соседке, потому что у той был телевизор.
Я плюнул, а потом быстро вспомнил, что дали горячую воду, и решил искупаться. Когда слышу, как в дверь тихо позвонили. Я подумал, что мама вернулась, чего это сериал быстро закончился? Быстро влез в кальсоны, шёлковые такие, ну, почти шёлковые, за двадцать лет они стали шёлковые, потому что равномерно стерлись, мама очень следила за ними, она очень следила за всем, у неё ничего не пропадало.
Открываю дверь, а там вместо мамы – беркут с автоматами, с бронежилетами, бряцают наручниками, один тычет мне в лицо паспорт матери и кричит:
– Это ты издеваешься над родной матерью?
– Я?
Такие все генетически модифицированные:
– К нам поступило устное заявление, что тут издеваются над ветераном труда и партии!
– Я?
– Голова от буя!
Хватают меня с мокрой головой и как был в кальсонах на босу ногу мимо любопытных соседей и прохожих тащат жопой в бобик, но не так, как положено мордой вперёд, а наоборот, затылком, но я сгруппировался, подобрал ноги от испуга и они меня помытым чистым задом по лестнице, лясь, лясь-лясь, соседям радость, что наконец-то шёлковые кальсоны увидели; по асфальту шорх, шорх, слава Богу был мокрый снег и скользилось, так на босу ногу и кинули в багажник, я лежу там и радуюсь, что после бани даже пива не успел глотнуть, не успел я опомниться, как меня снова вытаскивают, и снова голой жопой тащат в ночь, голыми ногами по голому снегу мимо разных колючих проводов, а лужи попались вонючие, в мазуте, тела рыбой воняют, моя жопа не знала, а пока поняла, то её всю ободрали до крови по отходам с чешуёй-позвонками, не щадя при этом кальсоны, которые даром двадцать лет береглись, чтобы здесь продырявиться до костей, как, говорю, Зою Космодемьянскую босыми ногами по голому снегу, кто такая Зоя Космодемьянская, спрашивают, говорю, её вот так в кальсонах таскали фашисты, ага, говорят, и начали таскать зигзагами, и кидают меня с ними в камеру, что даже зэки испугались, увидев такую мою жопу; что, кстати, её и спасло от секса, тут по традиции политических не особо уважают, но кто захочет любви в крови и в мазуте? Никто не захочет, даже зэки.
– За что такие пытки?
– Не знаю, ни за что.
– Ха-ха, тут все ни за что!
– Ни за что, – говорю, – за Ленина.
– Ха-ха, за Члєніна! Так ты идейный?
– Наоборот, – говорю, – наоборот.
– Так разве теперь за такое пытают?
– Вы же видите...
Камера умолкла, думая над новостью.
Словом, начало моё заднее место гноиться, пока не дали мне стоптанные тапочки и не повезли под суд. Судья, женщина такая строгая, так строго спрашивает меня:
– Петренко Александр Иванович?
– Нет, – говорю я ей, и она удивляется, – Сидорчук Пётр Николаевич.
У неё глаза стали дыбом от такой наглости, ведь она ещё не знала, что я говорю святую правду; альфовцы, когда забирали меня, перепутали меня с паспортом моей матери и записали её фамилию, откуда суду знать, что родители мои развелись ещё до войны и я ношу фамилию отца? Который уже тогда догадался, куда она откладывает каждую копейку, на восстановление культурных памятников, и сбежал.
Судья на компьютере быстро навела справки, а потом спрашивает:
– В чём обвиняетесь? – пытается хоть что-то понять.
– А вот в чём, – поворачиваюсь я к суду спиной и обнажаю окровавленные кальсоны, а особенно окровавленные мои запахи – все только ахнули.
– Спутали меня неизвестно с кем и подвергали при этом лютым пыткам, чтобы я признался, что я это не я.
– Вас подвергали сексуальному насилию? – потому что я показал ей ещё раз.
– Где?
– В бобике или в камере?
– Не знаю, был без сознания.
Судья быстро начинает листать бумаги:
– Так вы ещё и пребывали в трезвом состоянии? – удивляется она, а потом ещё больше: – Так вас арестовано по устному заявлению? – Не нашла она нужной бумажки и неподдельно испугалась.
– По ложному несуществующему? – аж переспросила молоденькая секретарша, с ужасом не глядя на мою изрезанную одежду.
– Откуда мне такое знать, если я не тот, кто есть.