Настаиваю на безоговорочной дезинфекции.
Тут она сделала две ошибки: во-первых, дала направление мне в кальсонах в больницу, а во-вторых:
– Вы оказывали сопротівлєніє при аресте?
– Нет, только подобрал ноги.
– Ага.
И вынесла мне за это приговор на все те три дня заключения, что я пробыл в СИЗО, мол, не даром же органы трудились.
Я лежал дома, лечился, мать отмахивала кальсонами от жопы мух и слёзы, потому что она повыбрасывала все молотки, а лестницу спрятала аж на балкон к соседке:
– Сыночек, мы столько же вместе пережили, и войны, и разрухи. Неужели ты думаешь, что я могла после всего взять и здєлать в милицию заявлєніє? Я просто позвонила в ЦК и как ветеранша партии и как лучшая взносчица попросила впервые у неё хоть какой посильной помощи, что мой сын издівает меня идеологічєскі, глумясь, топчет святыни.
Мама штопала кальсоны, я слушал, утирая ей слёзы, но при этом я думал, пока не забинтовал кровоточащую вещественную улику и пошёл с ней написать в суд заявление, что меня, как несправедливо осуждённого по несуществующему обвинению, долго валандали. Даже вдруг ту несуществующую письменную жалобу на меня "поданную" принесли:
– Читай, – показывают.
– Это ха-ха, а не заявление. Тут же почерк молодой, вот как у вашей секретарши, ну, никак не почерк ветеранши партии. Вот на спор – проведём графологическую экспертизу?
И кто бы поверил? Я выиграл полностью, что меня было добавлено последним в тот длинный список, реабилитирован; правда, жаль, не посмертно.
Под правдой
– Я тут такое раскопал... – услышал я в телефоне вместо "здравствуй", что подумал, будто речь идёт о криминалитете.
– Что? – пытался узнать голос.
– Это Толя, – догадался назваться он. – Ну, тот экскаваторщик, что копал вам под дачу.
Как хорошо иметь знакомого экскаваторщика, особенно когда очень интересуешься историей: пока он копал мне фундамент, то выгреб немало трипольской керамики, и мы за обедом имели долгий разговор, где тот сокрушался, что ничего не знал, а мог так много найти:
– Как-то раз я – раз, а там пусто, кости, труха всякая, ничего ценного, я – раз, аж вырыл котёл, медный здоровенный такой, но зелёный весь, уже в дырах, никуда негодный, что я даже в металлолом не понёс, потому что весь гнилой.
– Да это же скифский казан, – подскочил я тогда, – а что ещё там было?
– Совсем пустой погреб, я залез был, а там такие вроде как наконечники для стрел, но слиплись, некрасивые такие, медные.
– Ну?
– Погнал ковш дальше, пока всё не выгреб.
– Куда?!
– Как "куда", в самосвал, кто ж знал, что скифское, – сокрушался он.
А теперь его взволнованный голос я еле узнал, потому что сам очень разволновался, представив там новые скифские чудеса.
– Так что раскопал? – затрясся я.
Долгая пауза, потом он тихо и испуганно прошептал:
– Саркофага... типа такого каменного весь.
– Стой! Не рой! Где ты?
– Под Лаврой, под кабель канаву тянем, ну типа, на пригорке там, ну типа, на горе, – еле объяснил он, – под тёткой, что Родина-мать.
– Ничего там не трогай! – кричал я, бегая, натягивая штаны.
Над канавой толпились разные прохожие, горячо спорили, потому что внизу, наполовину засыпанный, виднелся гранитный саркофаг, так горячо спорили, что Толя раз за разом отгонял их от ямы ковшом.
Я прыгнул вниз, и тут мне на голову посыпались студенты во главе с профессором Толочуком, только и можно удивляться, как быстро слух разлетелся по Киеву.
Лопатами быстро и осторожно откинули землю с резных в граните узоров, на скифский стиль не похожи, скорее на наше барокко.
Затрещали сверху фотоаппараты.
Потому что Толя немалой монтировкой отогнал студентов и осторожно надавил ею в паз. Скрипнула цемянка. Всё замерло. Студенты набожно начали отодвигать крышку, она, тяжеленная, нехотя сдвинулась с места, а потом как-то быстро упала набок, что все едва успели отскочить.
Внутри лежит, сложив руки на груди, немолодой мужчина, на нём тёмно-рыжий сюртук и такие же тёмно-синие брюки, ботинки блестели бы, если б не были покрыты пылью. Имеет густые брови и немалые лохматые усы, точь-в-точь как у Фридриха Ницше. Отлично выглядит, но как он оказался здесь, на горе?
– Шевченко... – первым узнал Анатолий и выронил лом.
Да, это Он. Я не мог ошибиться, я его знаю, у меня дома стоит бюстик Поэта, я очень гордился им, а ещё тем, что угадал лучший его стих, а потом уже наткнулся на резоны самого Поэта, ведь он считал таковым "Протоптала стежечку через яр". Самый совершенный из его наивных стихов, в народном стиле, ведь кто ж народнее Шевченко? Я не могу ошибиться, кто теперь лучше его знает, как не я?
– Тарас Григорьевич, – слышу я сам себя.
Однако руководитель студенческой практики Толочук высокомерно по-научному кривит губы, потому что рядом его ученики:
– Это никак не может быть Шевченко. Ведь как же тогда может быть известный исторический факт о перевозке его тела из Санкт-Петербурга в Украину? А могила в Каневе? Да вы шутите, добродей, а раз так, то и я посмеюсь: ха-ха-ха. Шевченко!
Его горячо поддерживают студенты.
– Как это не Шевченко? – упёрся я. – Это он, я хорошо его знаю, ведь он лично считал лучшим своим стихом "Протоптала стежечку через яр"...
– Это ваши резоны в области поэзии, а не науки истории – факт о пребывании гроба на Чернечей горе в Каневе, чего ещё никто никогда не подвергал сомнению. Ха-ха, говорю вам, добродей, любезный вы наш романтик.
За Лаврой было. Сверху стальная женщина смотрела на нас железными глазами.
Я сел на свежую землю рядом с Анатолием, он молчал и вяло ковырял её своей железякой.
Тем временем они вместе закрывают саркофаг, и мой знакомый экскаваторщик должен засыпать его грунтом, потом я стою и смотрю, как его машина, снуя туда-сюда, утрамбовывает траками, где только что была раскопана яма, а когда все заложили её обратно дёрном, то вообще угадать её место стало невозможно.
2.09.1983.
Секретные сыновья
(апокриф из цикла "Прощай, суржик!")
Он не любил смотреть на небо в этот период своей жизни, после того, как оно изменило его навсегда.
– Боже, какая прозрачность, – случайно взглянув туда, подумал лично Герман Герринг, и выругался, что там нет места для него.
Однако привычка контролировать прозрачность воздуха осталась и мучила его, старого пилота. Правда, он слышал, что коммунистическая Россия хочет предоставить в нём немецким лётчикам тренировочную базу.
Ага! Унизительное Версальское поражение запрещало Германии самолёты, однако немецкая теоретическая мысль создавала лучшие в мире, правда, только на чертежах, итак – дать присовокупить СССР тайным договором к передовой немецкой инженерно-теоретической мысли, которой тогда в нашей стране ещё не было. Так-так, на бумаге, но когда будущие боевые самолёты возникнут вживую – а кто будет в Германии летать на этих будущих монопланах, если все бывшие асы, типа Герринга, умеют управлять лишь бипланами? То есть четырёхкрылыми самолётами, а не двухкрылыми, как полагалось.
– А, может, и дадут? От этих большевиков можно ждать чего угодно. Особенно, если получат взамен наши научные открытия, – ещё раз чертыхнулся он.
Ведь он происходил из древнего аристократического рода, будучи незаконнорождённым сыном барона-еврея Эйзенкранца, в чьём дворце он неоднократно воспитывался; но в тот момент Геррингу было не до того, а: какую цель преследовал СССР в этом обмене? Чтобы, главным образом, насолить Антанте, которая также наступила коммунистам на хвост, отобрав по унизительному Брестскому миру исконную нашу Аляску.
На временно приукрашенном перроне города Липецка его встретил лично Валерий Чекалов, этот молодой крепыш-пилот сразу вызвал у Герринга симпатию, наверное, потому что и тот сам был крепышом.
Тренировочный комплекс поражал, особенно масштабами. Чего добавляло и то, что почти всех местных наших курсантов-лётчиков было уволено, расчищая места для иностранных гостей, как это у нас заведено.
"Здесь можно за несколько лет подготовить полный боевой состав страны", – радовался Герринг, а руки аж засвербели к штурвалу. Однако его посадили в макет-муляж, в котором он осваивал особенности управления современным истребителем, а ещё немало добавлял знаний и навыков Чекалов, который работал лётчиком-испытателем и знал больше, чем инструкторы.
От него Герман услышал впервые о цельнометаллическом моноплане, что было похоже на фантастику.
– Зажимают идею старые пердуны, – сетовал новый друг, – говорят: "мы на таких не летали, то и вам не надо", ну, не падлы? – ломаным немецким пытался объяснить он.
"Вам бы ещё нашу технологию", – с ужасом подумал Герринг.
Они подружились, и причиной была молодость Чекалова, ведь старший возрастом ас не Герринг не мог сбивать его в воздушных боях над Эльзасом и Лотарингией.
... Дом культуры завода "Свободный сокол" был переполнен по случаю праздника Первого Мая, потому что немцы тоже свято чтят этот праздник по причине того, что их социал-националистическая партия тоже рабоче-крестьянская.
Посмотреть на немцев-союзников сбежалась вся окрестная публика, не успел Герман отметить, что русские девушки, несмотря на скромные платьица – а легко могут дать фору всем немецким фрёкенам, как неожиданно наткнулись на юную Маню Канкину, местную подругу Валерия, с которой тот переписывался ещё из армии.
Он представил немца:
– Герр Герман Герринг.
Но тот, щёлкнув шпорами и поцеловав ручку даме, поправил не очень грамотного в немецком языке друга-русского:
– Херр Херман Херринг!
Неожиданно Маня так звонко рассмеялась, аж закашлялась, что Герман невольно подумал, что немецкие девушки так никогда не смогут.
– Что тут такого смешного? – растерялся он. – Моё имя происходит от имени моей страны Хермании.
На что девушка засмеялась ещё сильнее.
– А её название в свою очередь происходит, – тут он гордо выпрямился, – от древнего нашего героя Херманариха.
Аж запищала Маня от такого имени, а потом вдруг покраснела, потому что как скромная девушка не могла объяснить эту игру слов со звуками. Она же не знала, куда в своё время был ранен Герринг, потому что тогда бы не позволяла себе такие двусмысленные шуточки.
Начали танцевать, однако, несмотря на это, она через каждые три шага начинала снова и снова хохотать. Причём так заразительно и искренне, что Герман просто не мог не влюбиться в эту девушку.