Разве не потому, что мировые политические репрессивные режимы в своё время пытались «перевоспитать» и тех и других, заключая их в общие камеры. Мотивируя это тем, что пребывание педераста в мужской тюрьме (а лесбиянки в женской) никак не создаёт для них эффекта наказания, а скорее наоборот – позволяет эротически распространяться, неслыханно увеличивая сексуальные возможности.
Огромное количество католического педофильного духовенства, оказавшись в мужских зонах заключения, тут же нарушило вселенский религиозный порядок, потому что уже не они исповедовали прихожан, а прихожане начали исповедовать их, таким образом наказывая за неустойчивые нелегитимные отношения с детьми. И тут следует как следует задуматься Ватикану, чтобы использовать свой международный авторитет и сдвинуть возрастной ценз несовершеннолетия для уголовной подсудности за так называемое совокупление с детьми. Ведь в эпоху тотальной акселерации молодёжи иногда трудно определить нижний уровень возрастной осудности. Такие нововведения значительно усилили бы авторитет церкви, который именно по этим причинам сильно пошатнулся.
Недаром же ортодоксы-верующие требуют от Папы Римского осудить так называемую педофилию и гомосексуализм ксёндзов, в то время как другая часть глубоко религиозных людей требует, чтобы Папа публично покаялся и заменил церковные тезисы, клеймящие однополую любовь, на диаметрально противоположные. Потому что простые люди сами по себе не в состоянии что-то редактировать в Святом писании, созданном ещё тогда, когда даже отношения между ортодоксальным мужским и женским началом не обрели достаточного развития (напомним, что Библия признаёт лишь одну сексуальную позицию между мужчиной и женщиной – это когда она на спине, а он сверху. Что ныне является полным символом женского унижения, где ей отводится подчинённая роль, и уж никак не равноправная).
Можно, в конце концов, созвать новейший Вселенский Никейский собор, который пересмотрит эти постулаты так же, как прежний Никейский собор кардинально пересмотрел тогдашние, и тем самым позволит радикально разделить общество.
Кстати, ни в Библии, ни в Евангелии нигде и слова не сказано о целибате – запрете брать брак церковникам. То откуда же возник такой странный обычай? Там запрещён грех содомский и грех гоморский, однако о педофилии Святое Писание молчит, – не является ли это причиной такого массового её распространения среди ксёндзов?
Добавим, если строго карают за педофилию священников, то почему законодательство никогда не карает за то же самое двух малолетних, которые предаются между собой совокуплению? А разве это – не двойная педофилия? Лживые законники оправдывают здесь своё бездействие тем, что, мол, это же недозревшие дети, которые не подпадают под взрослую юрисдикцию, однако таким следует заметить, что когда они предаются коитусу, то тем самым их взрослость бесспорна!
То есть когда детям выгодно – то они дети, а когда невыгодно, то они, видишь ли, взрослые, что каждый раз загоняет правоприменение в тупик. А страдают в результате патеры, которые вместо того, чтобы нести слово Божье простым людям, часто лишаются такой возможности, потому что им по всем тюремным зонам затыкают рты в буквальном смысле этого слова, и страшно даже подумать, чем именно затыкают.
Такое не согласованное с потребностями жизни законодательство до нагальных нужд (беззаконие) в своё время породило массовые миграции зоофилов вплоть до африканских высокогорных джунглей, где они могли спокойно предаваться ласкам с зелёными обезьянами. Результат этого известен – возникновение СПИДа... (Сексуальных Последствий Интернационального Секса).
А вот если бы общественная мораль не трактовала как извращенцев этих сексуальных мучеников, а предоставляла бы им законное право любиться в наших городских зоопарках (или в цирках), то, конечно, такой бы всемирной катастрофической болезни никогда бы и не возникло. А вот теперь скоро человечество тоже позеленеет.
... Каждый раз, когда в прогрессивных странах собираются секс-меньшинства на гей-парады, то вдруг и оказывается, что их гораздо больше, чем так называемых секс-большевиков. Добавим: ещё большее количество однополых по известным причинам зашуганного предубеждения на этих парадах не дефилирует – так что возникает вопрос: а чем же на самом деле является так называемое большинство? Почему же это натуралы никогда не собираются на свои парады или хотя бы фестивали? Да потому что они по-фарисейски скрываются от общества, чтобы оно не увидело их подлости, неполноценности и малочисленности! Именно поэтому их следует лишить сегрегационной власти. Ведь они ещё и доселе диктуют свои порядки, в то время как истинная демократия – это когда обществом управляет настоящее большинство, а не мнимое.
Приведём примеры: во всех клозетах встречаем лишь таблички «М» и «Ж»... А куда податься по своим метаболическим нуждам педерасту? То ли в мужской туалет, то ли в женский – а результат один: полный дискомфорт в дефекации, когда ты вынужден совершать её в условиях, которые совсем не совпадают с твоим гендерным статусом...
В значительно ещё более ужасной ситуации оказывается каждый транссексуал или трансвестит, для которых на планете Земля ещё и доселе (!) не создано ни одного (!) соответствующего санитарного заведения. О какой цивилизованности человечества можно вообще говорить, если это человечество ещё и до сих пор не самоидентифицировалось, чтобы нормально, простите, посрать?
Ну, и о самом главном:
почему-то нигде и никогда в масс-медиа не поднимался вопрос о весьма массивной массе ещё одной специфической сексуальной стати, которая справедливо также может претендовать на большинство.
Речь идёт об онанистах.
Эти запуганные так называемой моралью индивиды тихонько чахнут по углам и анонимно предаются прелюбодеянию. За них некому заступиться, некому заявить об их человеческом стремлении вступать в брак. Как этого уже ныне добились педерасты.
Да-да, речь идёт о праве каждого онаниста на законный брак. С самим собой.
Спиной
(из цикла «Прощай, суржик!»)
Даже если ты не служил в милиции, то никогда не прикуривай, стоя задом к двери. Эта мысль когда-то может пригодиться каждому, кто не знает, что может скрываться за теми дверями. Особенно когда бугор даёт тебе деньги, отсчитывает немало из толстой барсетки под расписку и говорит:
– Иди, наконец, и рассчитайся, наконец, со всеми бригадами, в первую очередь с кровельщиками.
Ведь сам не любил работяг, особенно знаться с ними. Сказано, из хама не выйдет пана. Он же не сказал, что те кровельщики все из Катюжанки. Я, слава Богу, додумался по дороге в подсобку купить «Наполеона», потому что я о нём ещё с советских времён мечтал, но тогда не было денег. И вот только эта бутылка меня и спасла тогда, она как знала, зачем я её взял.
Те прибегают, начал раздавать я деньги, строго слежу за карманами, особенно за боковым, где лежит бутылка, всё раздал точно по бумажкам, и все страшно довольны. Но тут они стали недовольны, потому что увидели, сколько у меня их ещё осталось, и начали качать права, что я их обсчитал. Всё им мало. Мы взяли снова бумажки, всё сошлось, но человек – это такое существо, когда он у кого-то видит пачку толще, чем у тебя, он считает, что его обманули. И он тихонько берёт каждый по кровельному молотку и тихонько все идут за тобой, а ты идёшь счастливый с заветной тридцать лет бутылкой «Наполеона» и даже не хочешь оглянуться назад, потому что, может быть, ты своим счастьем обижаешь кого-то, кто считает себя классово обманутым и твоё счастье они воспринимают как свой личный грабёж. Они же не знают, сколько раз ты на того «Наполеона» смотрел, ведь были такие времена, что в ликёро-водочном кроме него месяцами ничего другого не стояло.
– Это ж подумать: пятьдесят четыре рубля! – любовались тогда все в простом гастрономе, как в музее.
Захожу я, как дурак, в свой парадняк, и что? Достаю, дурак, сигарету. Ну она тебе нужна? Ты дома не можешь выйти на балкон и там себе дымить всю ночь? Нет, надо в парадном придержать волнение, потому что жена моя тоже из той доисторической эпохи, знает, кто такой «Наполеон» и радостно разделит с тобой радость.
И вот тут я повернулся спиной к тёмным тем дверям, потому что, может быть, я и не мудак, может, просто ветер оттуда был сильный, и вот так согнувшись, начал прикуривать, дурак, не зная, что там уже целая бригада кровельщиков жадная, и уже первый кто-то протиснулся с молотком и изо всех сил ударил тебя в темя. Видишь, суки, ножом не бьют, а тем, к чему привыкли их рабочие руки. С первого же удара молоток провалился внутрь, но им, сукам, всё мало, жадные, ну и ещё раз ввалили мне в голову.
Там потом было море крови и не только на полу за ночь натекло, а и по стенам, наверное, я бился с ними и не давал молоток вынуть, потому что он так и остался во мне. Ну разве им до молотка, когда они деньги у меня вместе с внутренним карманом вырвали и помчались жадно делить. И вот сразу после второго удара мне – блысь – открываю глаза от сильного холода и думаю ими, откуда это летом взялся такой холодрыга? И пробую повернуть голову вбок, чтобы увидеть ещё нескольких голых в подвале. С трудом встал, нашёл выключатель. Но, наверное, я не понял тогда, что я в подвале, потому что меня тогда очень сильная обида взяла: на всех вокруг такие добротные покрывала. И даже на пустых столах. А на мне – ничего. Дубак же какой, ведь подвалу наплевать, что над ним лето, он, гад, до костей уже пронял. Вот я встал и начал честно покрывала делить между всеми пациентами, и что интересно, ни один не встал и не запротестовал. И так честно вышло, что мне хватило ещё и на подстилку, не буду же я, как они все, мудаки, тут на голых столах лежать. И так я пробую хорошо укутаться, потому что до утра в этом подвале ещё проспаться надо, завтра же на работу.
– Какая это падла тут свет оставила? – слышу я вдруг грозный голос.
Это заходят сюда люди в белых халатах и сердится, наверное, их начальник.
– Это чтоб всю ночь тут горело? И так денег не напасёшься, – ругался главврач. – Потому что этим всем тут, если хорошо подумать, свет уже никогда не нужен.
И хочет выключить, и хотят уйти прочь.
– Как это, бля, ненужный? – говорю я и встаю. – Как вы на покрывала жмётесь, то хоть свет оставьте.
Как они бросятся в дверь, но тут сработало, слава Богу, то, что они в дверях зажались все, я иду к ним и тяну покрывало.
– Где справедливость? – говорю. – Что одним по два, а другим по одному?
Я же не знал, что молоток мне из головы ещё не вынули, так он там, кровельный такой, с широкой пяткой, ею застрял.
Ну они немножко обоссались, кто больше, кто меньше.
– Или хоть отопление в палате включите, бля, мы же тут всё-таки люди лежим.
То ли от досады, то ли от того, что у меня голова почему-то болит, я сел и заплакал.
Это их немного успокоило, начали шептаться.
– Так что, в реанимацию? – шепчут одни.
– В какую? – говорит главврач.