Андреевский спуск Страница 25

Товарищ делает то же самое, ещё и по дороге с крайнего столика прихватывает бутылку коньяка.

Кто это такие? — не понимают родители молодожёнов. — Мы их, разве, приглашали?

Несколько краснолицых молодцов, не дожидаясь команды, бросаются в проход и бегут следом за ворами — сначала по коридорам, потом по бесконечным скользким лестницам, соединяющим гостиницу с главной улицей города. Преодолев два пролёта, парни видят, что под ними, прямо по курсу, на обочине притаился и фыркает милицейский «бобик». Боком глаза они замечают слева от лестницы неосвещённую строительную площадку, карабкаются на забор и вместе со своими распухшими пузырями плюхаются во тьму. Мат, пыхтение и глухая беготня проносятся мимо — сначала вниз, потом вверх по склону. За это время темнота становится менее густой, и в ней начинают проступать очертания прямоугольников и кубов. Парни понимают: это не просто стройплощадка. Здесь скоро должен восстать памятник главному гиганту человечества. Потому и забор тут без дыр, и земля не засрана ни бытовым мусором, ни металлоломом…

Большинство людей убеждены, что главный гигант человечества (железный, каменный или деревянный — не суть) появляется, как и все мы, сразу и целиком. Из глыбы мрамора или гранита. Скульптор едет в карьер и говорит рабочим: отрежьте мне кусок вот этой скалы. Те добросовестно выполняют заказ, грузят бегемота на баржу или на рельсы и везут в мастерскую, где мастер шесть дней в неделю и много лет долбит гранит зубилом, скоблит, потом полирует, и наконец устанавливает его на каком-нибудь командном возвышении. А сам, уставший, но довольный, едет на курорт.

Но это не так. Оказывается, главный гигант рождается не в одной, а в нескольких утробах, из которых выходит по частям, разрозненным и не связанным между собой. Эти части пакуются в ящики и коробки, а потом на закрытых грузовиках свозятся под будущий пьедестал. Одни фрагменты тела лежат в контейнерах, накрытых фанерными щитами с лозунгами, другие — в ещё запечатанных ящиках, а остальные — просто в брезенте. Процесс рождения великана — всегда тайна.

Не исключено, предполагают парни, что некоторые из этих частей тела по ночам тайно спариваются и даже размножаются. Вот почему здесь сейчас не две и не три, а пять голов. И у каждой из темени торчит крюк.

Да и лозунги с транспарантами — это не только защита от непогоды и вандалов. Это — наши заповеди, на них всё, что нужно для жизни: цифры и показатели разных отраслей промышленности, здравицы «да здравствует», имена героев, достижения и прозрения в будущее.

А вот, спрашивает студент товарища, как ты думаешь — что они делают с лишними членами?

А я, говорит товарищ, думаю... Всё! Пошла нефть!

И у меня, — студент прицеливается в обтянутую красно-белой клеёнкой фанеру и начинает освобождать на неё свой мочевой пузырь. — Пошла! Вместе с трубопроводом «Дружба»!

Кайф, — стонет товарищ.

Ага, — рычит студент.

Про все члены, — выдыхает наконец товарищ, — я не знаю, а вот головы не пропадут. Парки, привокзальные площади, актовые залы, военные училища... Надо только крюки вытащить.

Народ, — говорит ему студент, — и парты!

Где?

Вот!

Его кисло-горячая струя растворила краску на транспаранте и превратила «партии» в «парты».

Семья, — отвечает ему товарищ, — мат!

Его струя прожгла дырку там, где только что торчал мягкий знак.

Парты, — говорит студент, — смешнее.

Мат, — говорит товарищ, — главнее.

Так, споря, они покидают гостеприимную площадку, спускаются на магистраль и ищут, где бы в тепле, под дружескую беседу, выпить свадебный коньяк. По дороге к ним присоединяются приятели, у которых тоже есть чем согреться, но негде.

Как хорошо было бы, — размышляют они вслух, — если бы у нас повсюду были кофейни. Как в Париже. Чтобы можно было весь вечер сидеть, рождать гениальные идеи, писать стихи на салфетках, читать их длинноволосым девушкам, и между поцелуями говорить о кино.

По пути им попадаются кофейни, но не успевают они как следует устроиться, как зоркая власть выдёргивает из-под них стулья и превращает сидячую точку общественного питания в стоячую. А там, где сидеть не запрещено, зорко следят, чтобы никто не распивал своё, а культурно ел вареники, убирал за собой посуду и уходил подальше от греха. Конечно, можно было бы устроиться где-нибудь у детских качелей, но там есть риск, что на запах вина сбежится местная фауна. Что им делать? Разве что найти тусклое, но не загаженное парадное. А если выгонят — перейти в другое, где есть батарея, или терпеливые жильцы, или удобный выход на крышу — если вдруг придётся бежать. К концу первого курса в центре города не остаётся ни одного подъезда, в который бы они не совались. И нет таких тем, которых бы они не касались: университетские новости, погода, музыка, геополитика, искусство, женщины и любые проявления несправедливости.

Как же так, — говорят они, передавая бутылку по кругу, — что во время гастролей ведущих театров билеты на спектакли достаются не интеллигенции, а филипстерам?! Мещанам! Волосатым мясникам с золотыми гайками на жирных пальцах!

Из квартиры, чьи двери выходят на широкое подоконье, где только что приземлились парни, высовывается мужчина с молотком. Сначала он угрожает, но быстро срывается на жалобы: у него двое маленьких детей, у обоих грипп. Весь вечер не могли уснуть, только задремали — пришли эти горлопаны. Дети просыпаются, плачут и слышат каждое матерное слово из парадного. Как так можно?!

Ему отвечают, что нет закона, запрещающего людям зайти в парадное погреться…

На помощь мужчине спешит женщина в халате с одноручной пилой. Видимо, плотники. С появлением женщины у мужчины прибавляется пылу.

Я тебе, — обещает он очень высоким голосом, — дам закон! По голове! Молотком!

А пупок не развяжется?

Женщина подскакивает к студенту, ведь именно он утер нос её мужу, и по-матерински его стыдит:

Вы ведь, наверное, студент? А мой муж — преподаватель. Неужели для вас нет авторитета?

Авторитет, — учит её студент, — надо заслужить.

Ты уже его заслужил!

Женщина замахивается и направляет пилу студенту в пах. Если бы муж вовремя не схватил её за руку, жизнь студента могла бы на этом закончиться.

Бегите! — умоляет он парней. — Она у меня неадекватная!

Пока супруги возятся, парни успевают перебраться в более безопасное парадное — в новом семнадцатиэтажном доме с высокими окнами, двумя лифтами и ещё не заслюнявленными вестибюлями — хоть катайся на скейте. На последнем этаже, похоже, ещё никто не поселился. Лифт сюда почти не поднимается, и можно часами смотреть на вокзальные огни и движение жёлтых автомобильных фар вдоль чёрных стрел улиц.

А вот посмотрите, — продолжают парни начатую в предыдущем парадном беседу, — кто наши преподаватели!

Все смотрят и соглашаются: у них нет Учителей, которые были бы одновременно и примером, и источником знаний, и компасом. Нет! Вот, например, сегодня вести семинар по философии к ним пришёл какой-то исключительно худой мужик неясного возраста.

А вот объясните нам, — спросили его студенты, — в чём, по-вашему, суть диалектики? Потому что мы с этим до конца не разобрались.

Ага! — обрадовался он, будто всю жизнь ждал этого вопроса. — Но сначала скажите: от чего вымерли динозавры?

Студенты раскрывают рты…

Что, не знаете? Молодцы. Никто не знает. Потому что это вам не мамонты. Значит! Для науки это — загадка. Для динозавров — трагедия. А для детей что? Забава. Игрушка. Там, где эти три истины пересекаются, вот там и зарыта диалектика!

Студенты вмиг его полюбили. И теперь, с высоты верхнего этажа, на всё парадное наперебой сочиняют эпос о его жизни и подвигах.

Никто не знает ни его имени, ни звания, потому что он пришёл на замену и даже не представился. Почему? Потому что он — вечный натурфилософ, странствующий инкогнито. Мир знает его как Келдыша. Ведь, несмотря на свою тщедушность, он когда-то в Копенгагене, на конкурсе «Гадкий утёнок», выиграл гран-при в категории «количество фрикций на единицу времени».

Некоторые приписывают его дар травме, полученной ещё в утробе. Там он сидел не один, а с братом-близнецом, и они как-то не поделили игрушку — забавную мышку Лук-Ва. На самом деле они хотели овчарку, но родители решили, что овчарку не прокормят, и чтобы прекратить нытьё, ещё до дня рождения подарили им грызуна. Братья подрались, и с этого началось мировое неравенство. Поэтому в восьмом классе один из них прошёл на районную олимпиаду по биологии, а другого (это и был наш Келдыш!) отсеяли.

Ты, Ванадий! — крикнул тогда Келдыш брату. — Неправ!

Балаболь! — ответил тот, не оборачиваясь.

Но мы, — пригрозил Келдыш, — пойдём другим путём!

Иди! — махнул рукой Ванадий и растворился в недрах академической науки.

А Келдыш стал странствующим философом. Как-то он забрёл в метро и, спускаясь в задумчивости, бросал монетки на эскалатор. Потому что, во-первых, презирал деньги, а во-вторых, траектория каждой монеты напоминала ему притчу о суетности всего сущего. Несколько монет попали в голову (одна — прямо в глаз) немому, стоявшему на другом конце эскалатора. Немой хотел заорать, что он с ним сделает, но, по объективным причинам, не смог. Тогда он дождался, когда Келдыш спустится, обхватил его и поднял в воздух. Ведь немые, как известно, очень сильные. Но тут подошвы его сапог застряли между зубцов эскалатора. Механизм остановился, немой грохнулся лицом на ступени, а Келдыш вырвался и с криком: «Мир ловил меня, но не поймал!» — заскочил в вагон. Но когда поезд тронулся, он увидел перед собой немого. Тот оставил на эскалаторе левый сапог и теперь одной рукой тормозил поезд, а другой вытягивал из вагона вспотевшего Келдыша.

Парни так увлечены мифотворчеством, что не слышат, как грохочет и останавливается лифт, и как из него выходят двое коротко остриженных существ с одинаковым волчьим взглядом. Этот взгляд срабатывает как стоп-сигнал. Он выключает мысли, смех и любые реакции, кроме самой примитивной. Благодаря ей парни за секунду оказываются в лифте, жмут на нижнюю кнопку и вырываются на мороз — кто без портфеля, кто без шапки — но живые.

Кто эти люди? И что они делают на ещё не заселённом этаже?

Все эти вопросы парни обсуждают уже в другом доме, который в начале прошлого века выстроил какой-то зажиточный промышленник.