Андреевский спуск Страница 31

Отец сядет на свой мотоцикл, долго будет куда-то ехать, заблудится в лесу и заночует там. Через неделю он приедет к теще и заберет маму с детьми обратно. Как бы там ни было, а туберкулез — очень заразная болезнь. Какое-то время бабушка не будет разговаривать с мамой. Папа бросит аспирантуру и начнет пить. Потом кто-то посоветует ему завести любовницу. Мол, жена от ревности станет шелковой, лишь бы его не потерять.

Неужели, спрашивает себя мальчик, я этого хочу? О, нет! Если уж случится что-то плохое — только не по моей вине.

Вот его ещё совсем юные родители. Папа — чубатый и худой, как дощечка, в плавках на веревочках. У мамы — причёска по тогдашней моде.

А вот и то самое дерево с тарзанкой. Что ему делать? В какую бы сторону он сейчас ни пошёл, он уже знает, почему его так манит верёвка. Он видел, что она проходит через всю его жизнь. Начиная отсюда.

Подожди, — говорит ему кто-то, — подожди минутку! Единственное, что ты знаешь, — это то, что сейчас из-за тебя в семье разразится скандал. Твоя семья расколется. И эта трещина так и не зарастёт. Ты это знаешь, потому что ты это уже пережил. Это уже случилось, и ты ничего с этим не поделаешь! Да, верёвка тебя манит. Но подумай! Что она, эта верёвка, добавила в твою жизнь? Счастья? Удачи? Безопасности? Достатка? Что? Назови хоть что-нибудь одно! Это вообще может быть мираж. Продукт взбудораженного воображения. Предсмертные грёзы. Воспоминание детства. Желание что-то доказать себе и — заодно — неизвестно кому! Мол, «посмотрите, какое я маленькое, а уже какое прыгучее!» Этого нельзя делать! Иди в дом! Там твоя семья. Какая бы ни была. Другой у тебя нет. Вот и держись за них. Что у человека ещё есть, кроме родных? Вон они зовут тебя.

Мальчик оборачивается к дому, видит родителей, суетящихся на кухне, и переводит взгляд на дерево. Там, где верёвка, проходит граница. Сейчас там закончится их и начнётся его жизнь. Он не чувствует страха. Ни мысль, ни чувство не мешают ему. Ноги сами несут его к обрыву, руки хватаются за гладко отполированные канатные узлы. Верёвка, почувствовав прикосновение, подхватывает мальчика и заносит в небо. Не туда, где всё молчит и нечем дышать, а лишь на уступ первого небесного этажа.

Но и с этой высоты видно, что и тропинки, ведущие к пляжу, и заросшие кустами склоны, и деревья на берегу на самом деле — не то, чем кажутся. Чем? Мальчик не знает. Он видит, но ни дать определение этому явлению, ни хотя бы описать его ещё не умеет. Ему всего пять лет. Зато он парит над всеми, кто попал в его поле зрения, и радуется за них. Оказывается, среди них нет добрых или злых, красивых или уродливых. Смелые частицы единого движения — вот кто они такие! Поэтому бессмысленно на кого-то обижаться, кому-то завидовать, кого-то осуждать или, наоборот, ставить кого-то в пример. Как ты узнаешь, в какую сторону кто из них пойдёт в следующую секунду? Где тут верное, а где ошибочное направление? Всё связано и сцеплено друг с другом, как шестерёнки в часах. Вот и всё, что нам надо знать.

И река — это то же самое дерево. Притоки, изгибы, заводи — это её ветви, они же руки, они же вопросы и ответы. Не словами, а движением, неожиданным поворотом течения, горой посреди равнины, плёсом с птицами и вербами. Куда течёт эта река? В какое море? Если это и есть вся картина, то где в ней прошлое, а где — будущее? Как ни таращит глаза мальчик, горизонт от этого не приближается. Наверное, думает он, если подняться ещё на несколько этажей, тогда можно будет увидеть и море.

Вот бы родители были здесь с ним! И сестра, и дед, и обе бабушки. Почему же они всего боятся? Откуда в них такая неуверенность? Потому что они никогда не качались на тарзанке. Только если они разбегутся, схватятся за верёвку и оторвутся от земли — только тогда им откроется то, что он сейчас видит. Он обязательно объяснит им это.

Но ведь ты, — останавливает его мысль, — маленький мальчик, а они — взрослые люди. Если они до сих пор этого не знают, то, скорее всего, уже и не узнают.

И ему нечего на это ответить.

Зато, успокаивает он себя, я не такой. Я всегда буду при верёвке.

Сейчас ты, — ехидно напоминают ему, — упадёшь, испугаешься и забудешь о ней.

Возможно, — отвечает он, — но, по крайней мере, она всегда здесь.

Ан-дрю-шо! — пронзает его женский отчаянный крик, как стрела.

Он вздрагивает, раскидывает руки — и падает.

ПОСЛЕ ЭТОГО

… Показал инсульт… на участки мозга, где… сколько пробудет, а тем более… коматозное состояние… трудно предсказать… не исключено… нужно готовиться к… здесь единственная надежда на…

Он открывает глаза и видит лицо жены. От крика её рот свело судорогой. Слеза ползёт по щеке, как по канавке. За женой стоит кто-то в белом.

Врач. В ушах у него всё ещё звенит имя пациента. От неожиданности он вздрагивает и обрывает себя на полуслове.

За ним — окно с пустым, выцветшим небом. Лишь в углу окна на ветру покачивается верхушка осины. Переливы зелёного с белым напоминают пену на гребне морских волн.

Жена смахивает слезу. Вокруг её глаз — пустыня. Паутинка морщин, россыпь пигментных пятен. Но под этим — та же самая девушка, которую он встретил в коридоре университета. Он и сейчас стоит там, а она всё так же идёт ему навстречу.

Боль швами стягивает её лицо. Изгиб правой брови, морщинки над переносицей, приоткрытые и натянутые губы — только нестерпимая боль может так её изменить.

Боль и пик наслаждения. Тот день, когда он впервые вместе с ней это испытал, никогда не растворился в прошлом. Он всегда при нём.

Что-то — мысль или дурное предчувствие — вырывается на поверхность и мечется по её лицу. Что это может быть? Древняя обида? Упрёк? Очередное «я больше так не могу!»? Или один из тех вопросов, на которые нет ответа? «Как так?» Или «за что?» Или «когда будет кара?» Или награда. Или хоть какое-нибудь объяснение всему, что она с ним пережила.

И вдруг буря, разыгравшаяся на её лице, утихает. Волны сходят на рябь. Боль, давние обиды и разбуженные гневом вопросы опускаются на дно. Наконец, и рябь исчезает.

Она наклоняется над ним. Окно, осина, врач — всё это исчезает. Остаётся только лицо.

Женское лицо, освещённое любовью.

Начало и конец.

Конец и начало.

1995 — 2006