Андреевский спуск Страница 22

Потому что, если я открою рот — вам мало не покажется!

Она распахивает дверь и зовёт следующего пациента. Какая-то небольшая женщина со своим губастым сыном мгновенно заполняет кабинет и прижимает жену к дребезжащему стеклянному шкафу с зелёнкой и бинтами. У мальчика ухо замотано камфорным компрессом, сложенным в несколько слоёв из жёлто‑серой ваты. Мальчик кашляет так, будто у него не лёгкие, а барабан полкового оркестра. Оказавшись в кабинете, его мать первым делом хватает стул. Вместе с врачихой они двумя мощными струями выталкивают жену в коридор, где её пристально добивают взгляды страдающей очереди.

— Ну и что нам делать?! — спрашивает жена.

Муж молчит.

— Уже без пятнадцати пять!

— Ага, — отвечает он.

Когда хоронили его мать, они долго сомневались — брать ли ребёнка на кладбище или нет. В итоге решили взять, чтобы у дочери не возникло вопросов, куда пропала бабушка.

— Я хочу, — сказала дочь им перед сном в тот день, — к бабушке.

Им объяснили, что бабушки нет, и когда люди умирают, их кладут в труну (это такая деревянная люлька) и хоронят в землю.

— Почему бабушку положили в люльку?

— Чтобы ей было приятно. И уютно.

— Что она там делает? Спит?

— Нет.

— А что?

— Она просто лежит.

— И не спит?

— Нет, она спит. Но не так, как мы. А ты не думай об этом. Повернись на бочок и спи. Хочешь ещё сказку?

Большинство сказок, которые читает ей муж, она уже знает наизусть. Со всеми папиными интонациями. Быть папиной дочкой ей нравится. Каждый вечер они с папой гуляют, если позволяет погода. У них есть любимые темы и даже маленькие секреты. Дочь говорит, что вырастет и станет фигуристкой. Каждый день придумывает новые пируэты и ждёт вечера, когда папа их похвалит. Но в спортивных магазинах на её маленькую ножку нет коньков. По выходным они ходят в новый ботанический сад — совсем рядом. Летом собирают гербарий — несколько листочков, чтобы дочка запомнила. А зимой изучают уголок хвойных насаждений.

— А где, — спросила она вчера, — травка?

— Под снегом.

— Она умерла?

— Нет, она живая. Но она спит.

Муж объяснил дочке про соки. Зимой они прячутся от холода в корнях, под землёй. А весной поднимаются вверх, и травка оживает.

— Сколько ещё ждать?

— Месяц, два… Как получится.

— А сейчас нельзя?

— Что именно?

— Разбудить травку.

— Нет.

— Почему?

— Она ещё хочет спать.

— А мы тихонько. Она не заметит. Принесём домой, согреем, дадим молочко. Ей будет приятно. Пусть она у нас живёт.

Мужу пришлось разгребать несколько снежных кочек, прежде чем он нашёл под снегом пучок длинных стеблей. Дома дочь положила траву в игрушечную люльку.

— Здесь ей лучше, — объявила она. — Кто ещё о ней позаботится?

* * *

— Кто ещё о ней позаботится?

Муж лежит лицом вверх на диване. Жена ушла за дочкой из садика.

— Не волнуйся, — сказал он ей. — Я что‑нибудь придумаю.

Едва захлопнулась дверь, как его накатывает слабость. Он хочет встать — но не может.

Врачиха работает до шести. Если он сейчас пойдёт и вырвёт у неё выписку, то, может, успеет отнести её в новый садик. В крайнем случае — завтра. Прийти утром и объяснить директорше, что вчера произошла накладка. Но для этого нужна выписка.

Как могло так случиться, что все проблемы сошлись в одной точке? Что ему делать с врачихой? А с офицером гебни? А со своим призванием?

Муж бродит глазами по корешкам книг. Вот где все его советчики. Каждая из книг — продукт борьбы добра со злом. И не только тогда, когда их писали. По издательствам, в парткомах, на заседаниях цензоров люди теряли должности, лишались льгот, ложились на каталку «скорой помощи», чтобы этот комок знания оказался на книжной полке. Чтобы те, кому повезло застать этот момент, весь день излучали счастье. Чтобы остальные, искатели мудрости, заводили знакомства с продавцами, заведующими складами и злыми товароведами в букинистических лавках. Чтобы те, кто не умеют заводить таких связей, ходили по сырости на книжный базар, который власть перебрасывает то под мост, то в промзону за депо.

Из приобретённых там сокровищ он не прочитал и десятой части. Это правда. Когда же ему читать? У него, кроме стационарных курсов, ещё вечерники и заочники. Зато каждую книгу он ловил долго, а поймав — перелистывал перед сном и ставил на почётное место на полке. И за это они теперь день и ночь служат ему верой и правдой. Как армия на параде? Нет! На поле боя. На фронте бесконечной войны за судьбу человека. За него. Даже не снимая с полок, книги сквозь переплёт излучают свой смысл. И от этого, если остановиться и напрячь слух, можно услышать, как комната наполняется сначала звуками, потом ритмами и, наконец, мелодиями.

— Вставай, — хором поют книги, — иди и сражайся за своего ребёнка!

Муж поднимается, хватает пальто и сразу разрабатывает план действий.

Прийти с тетрадью к врачихе под шесть и дать ей последний шанс… Она, скорее всего, откажет. Тогда выйти, дождаться её снаружи и без свидетелей пригрозить: «Либо вы сейчас делаете то, что я скажу, либо…» А тогда что? Главное — чтобы не было свидетелей. Тогда она ничего не докажет… А для этого нужно железное алиби… Жена — заинтересованное лицо… ей не поверят… Нет… Это должен быть кто-то посторонний… Но кто?

Офицер! Гебист! Какой гениальный ход! Сделать дело и прибежать в отель. Где-то за сорок минут до семи. Поболтать с продавцами в киосках. Дождаться офицера и сказать: «Как так к семи? Я же думал, что мы договорились на шесть, поэтому пришёл на пятнадцать минут раньше, за четверть шестого! Поэтому мне уже надо бежать. Потому что меня дома ждут.»

— Что за план?

* * *

— Что за план?

Тем, что уже без пяти шесть, час пик, его троллейбус еле ползёт, а до поликлиники ещё сколько остановок. На приём к врачихе он не успевает — значит, придётся применять силу.

На нём — обтянутка‑курточка и кеды, чтобы легче бегать. Кажется, у него жар. Или жара в салоне. Тогда почему окна покрыты инеем? Его бросает в пот и знобит. Это грипп или нервы?

Кто-то снизу толкает его сначала в живот, потом в плечо. Дедушка, наверное, проспал свою остановку и теперь шарит всех грязным рюкзаком. Муж плюхается на его место и расдмухивает носком по обледеневшему стеклу.

Троллейбус, не останавливаясь, мчит мимо остановки. Обиженная очередь машет пакетами и кулаками. Какой‑то пацан весело швыряет снежок в водителя, но тот нажимает на педаль и выводит транспорт вне досягаемости вражеских пушек. Снежок ещё не успевает прилететь в лобовое стекло «москвича», а троллейбус уже преодолевает занесённый перекрёсток на красный.

На углу, у гастронома, что-то раздают. Либо апельсины, либо мандарины. За киоском, но отдельно от очереди, стоят двое мужчин. Как будто прячутся от кого-то. Очень знакомые фигуры… Подожди! Это же художник! А второй? Не может быть… Офицер! Тот самый с желнами! Гебист!

— Что это? Бред? Сон?

Муж дышит в окно изо всех сил. Троллейбус тормозит и замирает у нескончаемого щербатого забора. Следующая остановка — поликлиника.

Кто-то подсказывает ему: сойдёшь с троллейбуса — тебе капец! Ничто тогда тебя не спасёт. Это как прыжок с трамплина… Только без лыж. Какие шансы приземлиться цельным? Нулевые.

Водитель набирает скорость, затем тормозит и объявляет остановку. От трения тел в толпе иногда искрится или дымит.

А вот и поликлиника. Скрипят челюсти дверей. Поток, направленный к выходу, затягивает и кружит двух женщин. Одна сопротивляется и кричит, что это не её остановка. В то время как другая машет руками и хохочет.

Уже почти на ступеньках, когда между мужем и дверями остаются лишь сжавшиеся тела, и снаружи, навстречу движению, сквозь пальто, шубы, куртки и искажённые рты, легко поднимается кто-то. Какой-то военный. В папахе, с кокардой.

— Неужели Полковник? — Да. Тот самый, что сегодня утром сидел у него на занятии. Он. В новой полевой форме. Три его звезды светятся, как три солнца. А лицо, повернутое к мужу, говорит: «Хапайся!»

ВТОРАЯ ОСТАНОВКА

Здесь только что закончился один исторический этап и начался другой. В том, которого уже нет, люди целыми коллективами ходили в кино. Целые конторы, предприятия и школы — вместо работы или занятий. Ходили смотреть фильмы о том, что они пережили и как им было тяжело. Некоторые плакали, даже ветераны войны. Особенно когда в финале героя возвращали несправедливо отнятый орден. Плакали и те, кто не был на фронте, и те, кто ещё по возрасту не служил. Остальные сидели в темноте и удивлялись, кто они такие. Потому что только у нас свои уничтожают своих. Дети спрашивали родителей, почему те молчали, когда идеалы очерняли. Родители отвечали, что везде есть и плохие, и хорошие. Мы хорошие, но слишком доверчивые. За эту доверчивость мы и пострадали. Поэтому мы не позволим никому диктовать нам.

Наконец этот этап без объявления закончился. Люди поняли это по тому, что прекратились культпоходы в кино. В результате изменений в них стало больше опыта, но меньше уверенности.

Муж тем временем стал студентом. И у него всё наоборот: больше уверенности, чем опыта. Он уверен не потому, что видит то, чего другие не видят, а потому что есть внутренние причины. Что-то в нём бродит, дрожит, раздувается и замирает. Это давит на разные органы и что-то требует от них. Природу этого феномена он ещё не понял. Учебник по философии говорит, что вокруг есть ещё неразгаданные явления, которые наука рано или поздно выявит и расследует. Но студент не может ждать. То, что разрывает его изнутри, может взорваться. И если он не перенаправит это во что-то полезное — оно его разорвёт.

Утром отец выговаривает ему, что вчера он пришёл домой чёрти во сколько, трындел и не давал им спать. Сыновью гитару называет балалайкой, а манеру игры — «трынди-рынди, лопаются ногти».

Студент говорит, что ищет себя.

Отец говорит, что для этого есть день.

Студент говорит, что для призвания не существует ни дня, ни ночи.

Он представляет призвание как какие-то санки, которые сами ведут тебя, ты лишь тормозишь на поворотах. Разница лишь в том, что санки сначала нужно затянуть на гору, а призвание тянет тебя само.

Отцу кажется, что это глупость. Выдумка тех, кто вместо того, чтобы пахать — хочет прыгать по жизни. Снимать сливки и не платить за них.

— Призвание? — говорит отец. — Я тебя уже полчаса зову, а тебе, как заложило уши!

Студент говорит, что не слышал.

— Не слышал? — говорит отец. — А только прикидывался.

Студент стоит на своём и ждёт, что мать заступится за него.