Андреевский спуск Страница 16

Тем утром она проснулась и сказала, что отныне будет разговаривать со всеми. Муж, как всегда, отводил её в садик. Уже на пороге он услышал, как она здоровается с воспитательницей, а потом что-то говорит другим детям. Он, не прощаясь, выскочил наружу, чтобы дочь не увидела его слёз. Жена ждала его под садиком. Увидев его лицо, она схватилась за сердце, но он вовремя её поддержал. Они до сих пор не могут прийти в себя от своего счастья.

Сейчас они, как и в любой будний день, спешат. Муж ведёт дочку. У садика он штурмует автобус и едет на нём до конечной. Жене — в противоположную сторону: сначала пешком, потом на автобусе и снова пешком. Когда сюда дотянут метро — будет проще.

А пока она докармливает дочку, а он на ходу заглатывает кашу — ему ещё нужно побриться. В ванной, несмотря на два пореза, он думает не о йоде и не о лезвии, которое нужно было бы заменить ещё месяц назад, а о том, с чем можно сравнить жизнь. Не абстрактное бытие и не существование белковых тел на окраинах космоса, а то, что происходит именно с ним.

Вчера они ходили в филармонию. Иностранный виртуоз исполнял фортепианный концерт. И уже с первого аккорда мужчина понял: всё это — о нём и для него. Шум, всплески, зигзаги музыкальной реки, танец косматого дирижёра, семь потов на лбах исполнителей — это всё портрет его жизни. Он здесь — фортепиано. А оркестр — эпоха, в которую его без предупреждения родили.

Дирижёр даёт отмашку, оркестр разворачивает панораму современности. Вот — стремнина, а вот — боковые течения. Отсюда дует попутный ветер, а из-за угла — встречный. Отсюда — все волны. Там — водоворот, а тут — заводь. Здесь вода проточная и прозрачная, а вон там — стоячая и вонючая. Ещё бы.

Чего хочет оркестр? Чтобы никто не прерывал музыку, потому что музыка — это строй и структура, и украшенная узорами рама.

Посмотрите, говорит оркестр, какая везде красота! Есть ли в мире что-то подобное? И тут же объявляет: нету! Так что берите ноты, выучите их и играйте всё, что кому написано. Потому что здесь о каждом позаботились. Нас доведут до финала, где мы извлечём из всех инструментов щемящий аккорд и погрузимся в тишину.

Все согласны. Все, не отрываясь от нот, стараются.

И тут вступает фортепиано — молодое и задиристое. Оно вставляет где не надо диссонансы, усложняет каждую фразу и рушит гармонию.

Так, говорят ему, нельзя!

Почему, говорит оно, нет?

Потому что концерты нужно играть по правилам.

Ваши правила, говорит оно, не для меня.

Почему это?

Потому что я — уникальное.

А мы тогда кто?

А вы, говорит фортепиано, — штамповка. Вас легко копировать и менять местами. Вас не жалко выбросить. А я — ручная работа. У меня своя мелодия. И я обязано её пропеть при любых обстоятельствах.

Оркестр, не прерываясь, объясняет фортепиано, что оно не первое и не последнее. В каждом произведении есть такое добро. Вместо глубины и утончённости — прыть и размах. Пусть. Потанцуешь, споткнёшься, обидишься на весь мир и до последнего такта будешь тарабанить вразнобой свой собачий вальс.

Не дождётесь, говорит фортепиано и взмывает на самую вершину виртуозности.

Это, говорит оно всем, из-за вас говорит зависть. Вы бы тоже так хотели, но у вас нет ни смелости, ни сил, ни таланта.

Создаётся впечатление, что дирижёр, столкнувшись с таким дерзостью, швыряет в сверчка все свои инструменты, чтобы тот больше не пикнул. На деле же оркестр повсюду, где можно, поддерживает фортепиано и только делает вид, что сердится. Потому что оркестр знает цену ручной работе, без которой все произведения будут на одно лицо. Для публики всё выглядит так, будто фортепиано бросает вызов, а оркестр хлещет его смычками и дудками. Но на самом деле всё наоборот: оркестр даёт ему то опереться, то оттолкнуться — лишь бы оно как следует высказалось, лишь бы дотянуло свою песню до конца. И чем яростнее они сражаются, тем больше уверенности, что слушатели не уснут и не уйдут в буфет, а досидят до конца, чтобы узнать, кто кого победит. Слушатели знают, что любой концерт — это вариация на тему известной всем сказки. В ней сначала всё красиво и весело, потом туго и больно, а в конце, когда герой побеждает, всем становится ещё лучше, чем было прежде.

На этой мысли мужчина плескает одеколон «Арамис» себе под подбородок, чтобы прижечь порез и не испачкать кровью воротник рубашки. Выходя из ванной, он накладывает только что найденный образ на свою собственную жизнь и видит, что в реальности, то есть вокруг него, нет ни равновесия, ни гармонии. Дирижёра и того нет. Каждый свисток щебечет свой монолог, на что-то жалуется, кому-то угрожает, но из-за шума никто никого не слышит.

Разве, не в первый и не в последний раз спрашивает себя мужчина, в таком хаосе возможно проявить себя?

Он не сомневается, что при других обстоятельствах к этому моменту он уже мог бы быть известным художником (достаточно взглянуть на тот пейзаж, что висит на кухне, или автопортрет над его письменным столом). Или рок-звездой (собственных песен у него наберётся на два с половиной альбома). Или учёным — молодым и перспективным гуманитарием широкого (благодаря самообразованию) профиля с нестандартным взглядом на большинство так называемых аксиом.

А кто он сейчас? Почасовик-преподаватель, который уже третий год обслуживает всех, кого на него навесят. В этом семестре ему дали группу на так называемых курсах резерва ООН. На этих курсах солидные мужчины, отобранные для будущих поездок за границу, год с отрывом от производства изучают политэкономию, историю с географией и один из иностранных языков. Среди них есть такие, кто может похвастаться несколькими внуками, а есть и те, кто без детей. Но все они — хорошие дядьки.

Нужно спешить, говорит себе мужчина, нужно определяться!

Он повторяет это и выбегая из ванной, и по пути в садик, и в автобусе, и под деканатом, куда он забегает, чтобы посмотреть номер своей аудитории.

* * *

Под деканатом, куда он забегает посмотреть номер своей аудитории, его уже ждут. Высокий, худой мужчина в синем костюме, сером пальто и при галстуке. Лет тридцати, может, пяти, стрижка «под венгерку», скуластый — скулы похожи на ступеньки.

Он представляется и протягивает мужчине своё удостоверение сотрудника Комитета государственной безопасности. Мужчина отдёргивает руку от документа и сразу же об этом жалеет. Сотрудник органов прячет корочку в карман и не даёт мужчине запомнить ни имени, ни звания.

Офицер говорит, что хотел бы поговорить, но не здесь и не сейчас, потому что у мужчины сейчас занятие. Офицер знает, в какой он группе, и даже называет номер аудитории. Не сейчас, а скажем, вечером. Мы, предлагает офицер, могли бы встретиться в семь ноль-ноль в фойе гостиницы (он называет самую крупную в городе), чтобы нам никто не мешал.

Мужчина молчит.

Ну что, — говорит офицер, — вы на это скажете?

На что?

На то, что я вам сказал.

Я не знаю…

Офицер некоторое время играет скулами, будто это клавиши аккордеона.

Вы, — говорит он мужчине сквозь зубы, — не волнуйтесь.

Я, — говорит мужчина, — сегодня занят.

А завтра?

И завтра тоже.

Послезавтра?

А о чём, — спрашивает мужчина, — нам говорить?

О вас.

А по какому поводу?

По поводу будущей жизни.

То есть?

То есть о том, как она вытекает из прошлого.

Из какого…

Из вашего прошлого.

Я этого не понимаю.

Вот об этом мы и поговорим. При встрече.

Давайте сейчас.

У вас сейчас пара.

А в двух словах?

Так не получится.

Мимо них в разные стороны полным ходом движутся потоки студенчества и преподавательского состава. Храм науки напряжённо ждёт звонка, и всё живое спешит спрятаться за дверями аудиторий.

Офицер госбезопасности складывает свои плоские губы в коромысло. Вместо вёдер под ним ходят волнами жилистые скулы.

Мужчина не может оторвать взгляд от такого зрелища, пока его мысль шарит по проходным памяти. Где, хочет знать мысль, и чем именно он мог заслужить такое внимание органов? Да, он уже сталкивался с ними, но всегда ускользал без последствий. Начиная с первого курса, когда на праздник Октябрьской революции смесь водки с креплёным вином погнала бывших одноклассников аж на центральную улицу. Там тогда было много людей, ждавших салюта. Стены домов, фонари и тротуары были украшены транспарантами, плакатами и прочей агитацией. От переизбытка дурной энергии кто-то из парней начал выкрикивать имена любимых футболистов, спровоцировал драку и весь салют провёл на асфальте, под ногами празднующих горожан. Мужчина, который тогда ещё был юнцом, горячим, но не агрессивным, бросился спасать товарища, для чего выдернул из грязного штатива флаг одной из братских республик. В тот же миг его окружили три амбала, заломали руки, бросили в «бобик» и повезли в полуподвал, отведённый под органы, неподалёку от станции метро. В полуподвале ему велели описать всё, как было, проверили, кто он и что он, и убедились, что он не националист одной из братских республик.

Но что, — спрашивает у офицера мужчина, — вам конкретно от меня нужно?

И этим вопросом становится ясно, что мужчина не понимает, как работают органы. Потому что социализм — это учёт. А охрана учёта — дело хлопотное и не менее героическое, чем все те подвиги, про которые сейчас снимают многосерийные фильмы. И добросовестное исполнение своих служебных обязанностей требует от каждого в штатском воина такой же чистоты зрения и молниеносности реакций, как и от наших до сих пор не рассекреченных разведчиков. Ведь он тоже не имеет права на ошибку.

Задача офицера — присматривать за курсами ООН. Он обязан узнать о каждом из кандидатов на заграничную поездку больше, чем тот сам о себе знает. И не только факты, но и кто как на что смотрит. И как при этом дышит. Когда кто храпит, а когда просто сопит. Персонально. Без оглядки на звания и заслуги. Чтобы потом не было ни ЧП, ни инфарктов. И чтобы никто даже мысленно не посмел тайком бросить тень. Ни на свершения, ни — тем более! — на недостатки.

Но условия для роста тут, что уж говорить, не лучшие. Не сравнить с другими родами войск. Какой бы ни был отбор, через какое бы мелкое сито их ни просеивали, а кадры попадаются разные. Подлость, зависть, интриги здесь — в ассортименте. Офицер знает это не понаслышке. Как-никак, а к разведработе он причастен ещё с первого курса. Его, тогда ещё студента факультета иностранных языков, вызвали в деканат. Вместо декана в кабинете сидел круглый дядечка в штатском. Он подал первокурснику знак закрыть двойную дверь и сказал, что органы возлагают на него большие надежды.