Андреевский спуск Страница 18

Мужчина не понимает, что т а к о е он им сказал. Спросить не у кого. Разве что можно догадаться по их глазам. Но лучше туда не заглядывать. Хоть мужчина и младше своих студентов всего на десять — пятнадцать лет, всем вдруг стало ясно: между ними — пропасть.

Лидер, он же староста группы, кладёт конец молчанию. С нажимом на каждом слоге он, не вставая, заявляет, что ему не нравится этот разговор.

Какой ещё разговор? Мужчина никогда бы не позволил себе болтать лишнее в аудитории. Вся его мимика об этом говорит.

Но старосту не обманешь. Он здесь не для того, чтобы позволять щенкам поднимать лапу на наши устои. Не для того он всё детство ходил по стерне, босиком, полуголодным, чтобы какой-то городишка тут разводил вольнодумство. Что знает этот зелёный о жизни? Может, он когда-то горбатился в поле? Или в шахте? Может, он пережил войну? Или видел, как немцы гнали через село колонну наших пленных? Да где там! А вот ему, старосте, это до сих пор снится. Пыль, жара, согбенный солдат, у которого, наверное, дизентерия. Вот он на жестах просится в кусты. Ему не позволяют. Но он не может сдержаться и, сжав ягодицы, как утка, семенит в бурьян. Его сразу же сносят выстрелами из трёх стволов. И тело на радость оводам целый день лежит в пыли. Ночью отец тащит солдата за село и роет для него яму. До войны отец был учителем математики. И во время оккупации тоже. Немцы в их селе не останавливались, а налетали волнами. Сначала забирали яйца, потом кур, потом всё, что можно было съесть. Румыны, наоборот, сразу крали всё, что плохо лежит. Но ни румыны, ни немцы так и не смогли за всю оккупацию найти их корову. Мать прятала её в погребе, и та, чуя чужого в доме, в сарае или хлеву, ни разу не выдала себя звуком. Если бы не её молоко — семья бы не выжила. Мать взбивала какой-никакой кусок масла, варила к нему картошку или свёклу — и вот уже не голодно. Но хуже всего было потом, когда стали отправлять подростков, в основном мальчиков, на работы в Германию. Сначала брали по годам, потом из-за недобора хватали и детей. Отец два дня и три ночи прятался с сыном в кукурузе. И не только они. Немцы об этом узнали, окружили поле и стали стрелять. Те пули до сих пор звенят у сына в ушах. Потом пришли наши — как раз под утро, а вечером отца забрали в город, где дали десять лет сибирских лагерей. За то, что он жил на оккупированной территории, значит — служил немцам. Как учитель. А что же, спрашивал он, мне надо было делать? Партизанить, сказали. Он сказал: где? У нас нет лесов, одни лесополосы. Но это не помогло. Корова умерла в том же году, и мать завела телочку. А ещё у неё была дореволюционная швейная машинка "Зингер", и она из старья и мешковины так одевала сына, что он у неё был первым модником. Когда отец вернулся, его в школу не взяли — он ещё не был реабилитирован. И на физическую работу он не годился из-за травмы спины. Потому до пенсии работал счетоводом. А когда их усадьбу отрезали под детский сад, устроился сторожем на стройку, а потом и садовником. Они с матерью разбили повсюду клумбы, обсадили площадку акациями и платанами. Создали детям сказочный мир. А когда пришёл документ о снятии судимости, сын уехал в город, поступил в институт, выучился на горного инженера, и его направили за границу, на урановые шахты, сначала в Германию, потом в Румынию. За пределы своего соцгородка они почти не выходили. Время было послевоенное, в лесах могли прятаться недобитки фрицев и мамалыжников. Зато на шахте у них был дружный коллектив. Все работали охотно и с огоньком. А смену отработал — гуляй, сколько хочешь. Шнапс, цуйка, водка, пиво, вино — сухое, мокрое — пожалуйста! Всё у тебя будет: новенькая "Победа", кожаное пальто и молодая жена — библиотекарша из соседнего гарнизона. А какой трофейный ковёр он привёз родителям! Музейный экспонат, а не ковёр! И теперь какой-то сопляк вот так хочет всё это обгадить?! Получай!

По призыву старосты вся группа из десяти пожарных стволов обливает мужчину ненавистью. Потому что для каждого из них попасть на эти курсы — всё равно что слетать на Луну. Потому что все они хотят на корабль — не космический, обычный, с огнями, с уютными каютами и официантами. Потому что они всю жизнь карабкались из мазутного трюма на вершину скользкой мачты. Туда, где их не достанет ни кнут, ни нищета.

Вот что ему, думают студенты, не так? Зачем он раскачивает корабль? Может, он диссидент? Из тех, кто вечно с претензиями. Кто в позу становится и не хочет терпеть, как все мы терпим. Наверное, ему когда-то прищемили хвост, и теперь он отказывается идти со всеми под флагами мимо трибуны. Ну да, таков уж он, урод. Но как же он тогда устроился на такую хлебную работу? Разве что он проверяет нас? Точно! Весь жизненный опыт подсказывает студентам: их преподаватель специально их провоцирует. Такая у него служба.

Ладно, говорят они себе, считай, твоя провокация удалась. Считай, что мы дураки, но искренние. Тогда держись!

В углу, за спинами студентов, сидит какой-то незнакомец и наблюдает за всем происходящим. Студенты чувствуют его присутствие, но на всякий случай не оборачиваются. Мужчина тоже старается не таращиться на гостя. Да и солнце, бьющее прямо в окно, не даёт ему поднять глаза.

Кто бы это мог быть?

Мужчина не исключает, что это какой-то проверяющий по линии ООН. Или одиннадцатый студент, которого деканат в последнюю минуту вставил в группу. Но почему его никто не предупредил? Может, это ещё один гебист? Вряд ли. Два за утро? Ради одного почасовика? Если бы, говорит себе мужчина, они хотели его уволить, сделали бы это через секретаршу. Но тогда что здесь делает этот кадр?

Студенты не сомневаются, кто это. Это — их настоящий куратор! Он работает на том уровне, где принимаются решения, и сейчас с командной высоты следит за ходом провокации. Майор или подполковник. Наверное, на поездку за границу есть пять мест. А их здесь десять. И его задача — выявить пятерых с гнильцой. Вот для чего этот сосунок завёл разговор! Он — винтик. Делает, что приказано. А этому смотрящему дадут третью звёздочку. И уйдёт он в отставку полковником. Пятьсот рэ. Чистыми. И это только пенсия. Ещё и подберут где-нибудь должность кадровика. Жить можно!

Ни мужчина, ни студенты не хотят рисковать. Все ждут, чтобы кто-то необдуманным словом сорвал молчание и отвёл от остальных бурю. Но дураков здесь нет. Поэтому за них это делает бешеный звонок.

Десять сердитых мужиков выходят из аудитории на законный перерыв, а мужчина остаётся с Полковником один на один.

Оставшись с Полковником, мужчина убеждает себя, что тот ему — не угроза. Может, он вообще не полковник. А просто гражданский, случайно заглянувший сюда. У мужчины и без того есть, о чём тревожиться. Например, как после перерыва свести ситуацию к шутке. Или как быть с гебистом. Проигнорировать? Или наоборот — пойти в гостиницу и прямо в микрофоны (номер наверняка прослушивается) выложить всю правду. Как подобает порядочному человеку.

Хриплый, отродясь не смазанный звонок не даёт мужчине закончить мысль. Но мужчина не любит, когда ему мешают думать. Чтобы не оглохнуть, он затыкает уши и жестами просит Полковника подождать.

Тот кивает.

Потому что даже при худшем раскладе, говорит себе мужчина, жизнь не остановится.

Полковник согласен.

Потому что, развивает мысль мужчина, жизнь не только линейна, она ещё и поливариантна.

Полковник, конечно, не может этого услышать, а значит — и оценить парадокс. Но мужчина знает, что тот думает.

Он думает: неужели?

А мужчина ему на это: представьте себе!

Полковник представляет.

Жизнь, продолжает мужчина, у нас полосатая. И сейчас я как раз в той полосе, где то тучи, то мрак.

Полковник кивает.

Мужчина: а цветку для роста нужен свет.

Полковник согласен.

Мужчина: вот бы за что-то ухватиться — насколько легче было бы тянуться…

Полковник: хватайся.

Мужчина: что?

Полковник: хватайся!

Откаркавшись, звонок на сорок пять минут зарывается в нору. Солнце сменило угол, и теперь мужчина может без щуренья смотреть на Полковника. Но его уже нет.

Студенты, переступая порог, откашливаются, и по комнате расплывается приторный запах табака.

* * *

Приторный запах табака живёт в жестянке из-под «молотого перца», которая служит пепельницей. Справа от неё — чайник с крепким заварком и кружка со следами коричневых губ. Между чайником и пепельницей — раскрытая книга. По обоим краям — мелкие пометки. В другом конце столика — сине-оранжевая ёмкость из-под греческого апельсинового сока. Из неё торчат безукоризненно заточенные карандаши. Деревянный, ничем не накрытый квадратный стол. Структура его досок служит фоном, на котором разворачивается немая драма. Формы предметов ведут продуктивный диалог с пятнами, силовые линии древесины спорят с буквами на жестянках, угол, под которым лежит книга, что-то доказывает носику чайника. Даже окурки, заботливо вписанные в натюрморт, перекликаются с карандашами.

Это — подвал. Друг мужчины здесь следит за котлами, которые являются сердцем системы отопления этого здания. Одни сутки он дежурит, две отдыхает. Без выходных и праздников. Он — художник. Без формального образования. Но он ближе к свету, чем самые просвещённые из официальных светил. Он — доказательство того, что можно жить в обществе и быть свободным от него, воплощение мужской мечты о Творце. О независимом и бескомпромиссном Мыслителе. Внутренняя эмиграция и метафизика ссылки — вот две темы, над которыми бьётся художник как в жизни, так и в творчестве. Он знает, что для режима он — первый кандидат на уничтожение. Потому что режиму, опирающемуся на молчаливое большинство мещан, художники не нужны. Пропагандисты, халтурщики, куплетисты — да. Но не свободные художники. Потому режим руками мещан сметает их на обочину, под свои красные ковры, и рассчитывает, что они там рано или поздно задохнутся. А сытый внешний мир этого даже не заметит.

«Мы тебя», — однажды заявил редактор, которому художник принёс свои работы, — «в искусство не пустим».

«Нет», — сказал художник, — «это я вас туда не пущу».

Редактор спросил, откуда у художника на это силы.

Художник ответил — из Космоса.

Ага…

Так! Вы все — женское начало.