Андреевский спуск Страница 15

А во-вторых, они неправильно выстроили свою жизнь. Она у них делилась на приятную молодость и проблемную зрелость. А нужно наоборот. Надо в молодости всем переболеть, попробовать всё, что есть вокруг, выработать иммунитет — и погрузиться в зрелость.

Муж с женой стоят под её дверью и боятся посмотреть друг другу в глаза.

Сорвав голос, их ребёнок включает музыку, под которую шмыгает носом и жалеет себя.

Ага! Это, наверное, пришло наше главное блюдо.

Друг детства слышит звонок и идёт открывать дверь. Он возвращается с какой-то женщиной. Длинные каштановые волосы, голубые глаза, исключительный рост. Мечта любого фотографа. И не только фотографа. Друг детства прижимает женщину к себе.

— А вот и наша сестра. Наша мастер лабиальной терапии.

На каблуках она кажется выше него. Зато он вдвое шире. Мужчине он её не представляет, но это ни капли не смущает медсестру. Она садится на кровать и изучает его, как будто это законсервированный экспонат или анализ в пробирке.

— Готовы ли мы к процедурам? Да? Что у нас сегодня? Массаж? Ингаляция? Физиотерапия?

Друг детства целует медсестру и направляет её в ванную. Слышно, как она открывает воду. Она — настоящая медсестра и, как друг детства, работает в поликлинике четвёртого управления. Её муж тоже там работал. Сейчас он сидит. Ему дали три года за злоупотребление служебным положением. Сам, говорит о нём друг детства, виноват. Умник. Чистюля. Медсестра — его третья жена. Друг детства намекнул ей, что мог бы через своего отца помочь. Тогда её доктор уже на Новый год был бы дома. Поседевший, испуганный, но живой. Это сладкое слово — свобода. Такие дела делаются, было бы желание. Сначала она отказывалась. Зато теперь сама просится. Втянулась в это дело.

Мужчина подозревает, что друг детства имеет отношение к посадке чистюли-доктора. А может, и нет. Может, просто воспользовался случаем.

— Да ты сиди! Не бойся! Чего подскочил? Где тебе звонить? Ты ж сам говорил, что жена уехала куда-то. Или у тебя магнит посильнее? Я по роже вижу! Кто она, рассказывай! Или, может, это не она, а он? Бедный друг! А? Сейчас это модно. Давай, колись. Здесь все свои.

Бульдог, Бульдозер, Буль-Буль — так его дразнили в школе. Если бы он пошёл в актёры, его брали бы исключительно на роли ментов и мафиози.

Весь мир, поучает он мужчину, — тюрьма. И лучше быть не заключённым, а охранником. Верно?

— А!…

В комнату входит медсестра. Сначала она складывает губы бантиком, а затем растягивает его, пока рот не начинает напоминать экзотическое морское существо. В ванной она заплела волосы в две косички. На ней теперь белая медицинская шапочка и халат — слишком короткий и слишком большой. На кармане вышиты инициалы друга детства.

— Объясни товарищу.

Медсестра становится спиной к другу детства, а лицом к мужчине. Сквозь незастёгнутые пуговицы халата просматривается её свежее загорелое тело.

«Только, — говорит себе мужчина, — не смотреть. А сказать “я сейчас”, выбраться в коридор и что есть силы к двери».

Вместо этого он сидит и глазами ощупывает розовую шишечку медсестриного соска.

Неужели они всё это подстроили? Вряд ли. Никто не мог знать, что он зайдёт в гастроном.

Друг детства бормочет что-то про пепси и поднимается.

«Если он сейчас, — говорит себе мужчина, — сделает шаг к двери, а потом повернётся и встанет у меня за спиной — я пропал».

Друг детства делает шаг к двери, поворачивается и становится за мужчиной.

«Где, — не понимает мужчина, — я ошибся? В подъезде, когда друг детства ковырялся в замке? Потому что лучшего момента для побега не бывает. Или в троллейбусе, когда, пропуская тех, кто пёрся на выход, он завис на подножке. Почему тогда не спрыгнул? Друг детства бы и не заметил. И больше бы они никогда не встретились».

Не надо было заходить в гастроном, вот что! А надо было спуститься по Узвозу на Контрактовую площадь, сесть в автобус — и через двадцать минут оказаться на Печерске.

В этот момент медсестра наклоняется к нему. От неё пахнет зубной пастой. А сзади друг детства дышит на него водочным перегаром. Но так не должно быть! Это слишком высокая цена за одну случайную встречу! И для таких ситуаций должен существовать аварийный выход.

Линва! — вспоминает он.

Медсестра расстёгивает последнюю пуговицу. Мужчина видит, как его правая рука стягивает с неё халат, а левая лезет ей между ног. Пальцы друга детства на его плечах — это последнее, что он ощущает. В следующую секунду удар чем-то тяжёлым по чему-то хрупкому прерывает эту групповую сцену.

Что это могло быть? Одно из предположений — что линва действительно была там и была замаскирована под дверную ручку. Мужчина не сумел до неё дотянуться, и тогда она сама размахнулась и ударила его по темени. Только так можно было его оттуда выдернуть.

ТРЕТЬЯ ОСТАНОВКА

Он — на кухне своей квартиры. Кухня выходит на восток, поэтому каждое солнечное утро всем остро хочется жить. Над столом — полка. На полке — детский рисунок лошадки, чёрный кувшин и написанный им пейзаж. Над полкой, словно треугольником, висит полотенце — настоящая народная вышивка с петушками и растительным орнаментом, антикварная вещь. На стене — карта мира. Его дочке пять лет и три месяца, и она уже знает все океаны и названия большинства стран. Ничто так не развивает, как наглядность.

Семья завтракает. Его жена здесь ещё совсем молода. И ему нет двадцати семи. Каждое утро он просыпается первым и варит всем кашу. Завтрак — его прерогатива. Если крупа твёрдая, он заливает её водой с вечера, утром доводит до кипения, солит, даёт повариться десять минут на слабом огне, снимает с плиты и укутывает в одеяло. Поэтому каша у него всегда получается рассыпчатая. Только так можно сохранить вкус и текстуру каждого зёрнышка. Сейчас он разложит кашу по тарелкам, добавит молоко, изюм, курагу и немного мёда.

У них хорошая молодая семья, и им хорошо вместе. Хотя был период притирки и свои трудности, особенно пока они жили с её родителями. Но неприятности лишь сплотили их. Теперь у них своя двухкомнатная квартира. А три месяца назад сама собой ушла их главная беда. В свой пятый день рождения их дочка заговорила. То есть начала говорить со всеми, а не только с ними.

Ребёнок развивался нормально — физически и умственно. Сначала были звуки, потом слова и, наконец, предложения. Она любила слушать сказки, знала наизусть много песен и стишков. Но где-то после трёх лет она вдруг перестала говорить. Только мама и папа слышали её голос. Даже с дедушками и бабушками она вела себя как волчонок — цеплялась за родителей и лезла к ним на руки.

Дед, отец мужчины, считал, что это какая-то ошибка в воспитании. — Нас, — говорил он внучке, — бояться не нужно. Мы же свои. — И советовал как можно скорее отдать её в детский коллектив. Так они и сделали. В садике она, хоть и бегала с детьми и выполняла всё, что говорили воспитательницы, за почти два года не произнесла ни слова.

Единственное объяснение, которое родители смогли найти — то, что когда умерла её любимая бабушка, ребёнок получил психологическую травму. В результате девочка отказалась общаться с миром. Хотя возможны и другие объяснения. Та же воспитательница в садике со своим солдафонским подходом. Кроме того, ребёнок могла что-то где-то услышать или увидеть — такое, что попало в её тонкую психику. Например, однажды при ней дед показывал отцу дом, где жила его любовница. Ещё и хвастался, на сколько лет он старше неё. Старик был уверен, что ребёнок, сидящий на заднем сиденье, ещё ничего не понимает. Но это всего лишь одна из неподтверждённых догадок. Кто может точно указать, где заканчивается причина и начинается следствие? Факт тот, что бабушка умерла от разрыва аорты, а директор детсада уже несколько раз намекала, что их ребёнок не справляется с программой, так что, возможно, родителям придётся искать для неё учреждение, соответствующее её уровню развития. Каждому, сказала она, своё.

Их педиатр дал направление к психиатру городской детской больницы. Тот направил к невропатологу, невропатолог — к логопеду, а логопед — к другому психиатру, очень седому и уважаемому.

Во время визита родители признались врачу в своей беспомощности. В том, что они воюют с тенью. Те, кто должен бы им помогать, только делают вид, будто что-то знают. Ещё и пугают.

— Я вас понимаю, — сказал им психиатр.

Они рассказали ему и о детском психологе, которая занималась с дочкой. Выставляла перед ней кучу старых игрушек, а сама выходила из кабинета.

И о логопеде — прыгающей аспирантке, которая раскладывала карточки с картинками и спрашивала ребёнка: а что это? А это? А это? Девочка ещё больше пугалась. Ведь и взрослый не всегда понял бы, что там изображено.

Не говоря уже о враче, которая открыто посоветовала им сдать ребёнка в интернат, а самим завести другого — «нормального». Мол, вы ещё молодые.

Когда до конца отведённого времени оставалось пять минут, психиатр прервал родителей и сказал, что ребёнку нужно стимулировать нарушенную функцию речи.

— Как?

— Надо сделать её жизнь невыносимой. Перестать удовлетворять её потребности. Полностью игнорировать. Пусть помучается. Пусть почувствует, что у неё нет другого выхода, кроме как начать общаться с миром. Это будет для неё уроком!

Всю дорогу от психиатра мужчина не выпускал дочку из рук.

Тёща настояла, чтобы они отвели ребёнка на обследование в психоневрологический диспансер. Потому что там, мол, опытные специалисты.

В диспансере комиссия из двух женщин во главе с мужчиной выслушала их, постучала дочке молоточками по коленкам и села совещаться.

— Так какой диагноз, — спросил глава, — будем ставить? Триста семнадцать или триста пятнадцать?

Мнения сначала разделились, а потом совпали.

— Триста пятнадцать. ЗПР. Задержка психического развития. Поставим на учёт.

Мужчина так и не простил тёще это обследование.

Одна знакомая, узнав о их беде, посоветовала украсть и уничтожить все бумаги, оставшиеся после обследования. Другая предложила обратиться к бабке в другой области, которая по фотографии ставит диагнозы и лечит на расстоянии. Денег не берёт, но просит помочь по хозяйству.

Муж с женой выбрали лучшее фото дочери и отправили его вместе с подробным письмом. Но ответа так и не получили: бабка, как потом сказали, не умела читать.

Тогда же они от других людей узнали, что и совсем рядом есть не менее зрячие и таинственные старушки, которые шепчут и плюют — и снимают сглаз и наслания.

Их мытарства оборвались в тот день, когда дочке исполнилось пять лет.