Андреевский спуск Страница 10

К тем, кто хоть немного понимает в иностранных машинах, сейчас не пробиться. Автосервис «Элита», который себя всюду рекламирует, — наверное, бандиты. Распотрошат всё — попробуй потом кому-то что-то докажи. А этот новый ректорский водитель — пацан и болтун. И тот механик, которого он всем подсовывает, наверняка такое же «добро».

— Не о том, — вдруг слышит он голос, — ты горюешь!

Мужчина вздрагивает, и тема ремонта будто шелуха осыпается с его уже неделю не мытых кудрей. Что это было? Кто такой умный?

Он сидит в своём служебном кабинете, один на один с отчётом о научной работе кафедр за этот семестр. Чей это был голос? Может, радио? Или телефон? Нет, звонка не было. Но кто-то определённо к нему обратился. На «ты». Неужели это — то, о чём предупреждал врач? Галлюцинации. Предвестники близкого паралича.

— Я не хочу, — шепчет мужчина.

На тёмном фоне двери вырисовывается серая фигура. Что-то вроде знакомое. Смахивает на офицера тайных органов, который когда-то годами его донимал. Но чего он сейчас хочет?

— Уходи, — шевелит губами мужчина. — Тебе нечем меня шантажировать. Всё скрытое уже вышло наружу. Сейчас никого ничем не удивишь. Листья опали — и видно всё дерево, каждый этап его растительной жизни. Если представить, что дерево — это и есть модель жизни. А если нет? А если жизнь — не дерево? И не животное, и не минерал. А, к примеру, тень.

Мужчина крутит головой, но нигде не видит ответа. Может, ответ ему и не нужен. Потому что нет вопроса. Потому что никому ничего не интересно. Что же тогда есть? От неуверенности контуры незваного гостя ещё больше размываются.

— Я вас слушаю, — говорит мужчина.

Гость всё больше напоминает их бывшего директора подготовительных курсов, которого уволили после конфликта с ректором. Тот не обиделся, раздобыл где-то деньги, основал фирму и торговал недвижимостью, пока партнёры его не «выпотрошили». Но он и тогда не обиделся — пошёл воспитателем в интернат, где над ним глумились малолетние воры. Впал в депрессию, пережил срыв, лечился в «Павловке». Сейчас он редко бреется и на вопрос: «где ты теперь?» — отвечает: «на творческом хлебе».

— Я вас слушаю, — говорит мужчине посетитель. — У вас ко мне какой-то вопрос?

— Нет.

— Тогда что у вас ко мне?

— Ответ.

— Какой?

— Что интеллигенция не может выжить на зарплату.

— Я знаю, — отмахивается мужчина. — Но…

— Осознание, — не слушает его гость, — собственной ненужности в этой стране кричит. Принципиальность воспринимается как отклонение от нормы. А поиск подработки съедает всё свободное время…

— А что конкретно вы…

— Метастазы коррупции!…

— Я понимаю, — говорит мужчина. — Но какова цель вашего визита? Если вы кого-то устраиваете, то у нас сейчас прозрачная система тестирования…

— Нет.

— Но я могу порекомендовать преподавателей, которые подготовят. Частным образом.

Гость, до этого лишь покачивающийся, начинает расслаиваться. На друга детства, с которым мужчина собирал марки в один альбом (из-за которого они и поссорились). На кафедрального доносчика. На чёрно-белых детей и взрослых с затёртых групповых фотографий. На женщин, к которым мужчина в разные периоды жизни был причастен телом или душой.

— Я не понимаю, — говорит мужчина. — Что это за парад? Что им всем от меня надо? Большинства уже нет. А те, кто жив, — где их искать? И зачем? У меня на это нет времени. Я болен. А если у них претензии к жизни — это не моя вина. Я её не придумывал. Меня тоже породили и без спросу забросили сюда. Но в отличие от большинства, я сопротивлялся. Десятилетиями. Как мог. А в прошлом году я ввёл систему экзаменов. Чтобы всё было честно. Но теперь я устал. Я еле справляюсь. Что кому непонятно? Уходите все!

Мужчина выбегает из кабинета. В коридоре, а потом и на лестнице он несколько раз оглядывается. Никто за ним не гонится. Значит, это и не был посетитель. Это было проваливание. Помутнение.

* * *

К счастью, логика и координация к нему возвращаются. Настолько, что он, не предупредив жену, в субботнее утро выходит пройтись вокруг дома. Поравнявшись с остановкой, он неожиданно для себя садится в автобус, и тот везёт его аж на Узвіз. А почему бы и нет? Сегодня там городской праздник. Да и погода позволяет.

Обрывками мыслей он отталкивается от участников массовки и от надутий ландшафта, пока невидимая волна несёт его вверх, к ещё не определённой цели. Будто законы физики, обязательные для всех, на него здесь не действуют. Будто он не часть толкучки и шума, не один из персонажей очередного действа. Будто события не раскручиваются, как пружины, зацепляясь одна за другую персонажами, каждая в своём темпе.

Там, где улица вливается в площадь, стоит его аспирантка. Она его видит, отводит взгляд и закрывает шлюз. Кому нужен научный руководитель, который идёт ко дну? Хотя она и не ставила на нём окончательный крест. Но в понедельник она пошла на разговор к ректорше, и та взяла её под своё крыло. Какая разница, под чьим крылом защищаться. Мир образования — это тьма. Здесь хорошо разве что пресмыкающимся. А у аспирантки длинные, стройные ноги — идеальный инструмент для прыжков с кочки на кочку. Она и красивее, и ловчее других. Чувствует ситуацию и умеет в последний момент оттолкнуться от того, что вдруг стало балластом. Жизнь — это постоянное обновление.

Интересно, — оборачивается мужчина, — заметила она меня или нет?

Пока он вглядывается, Узвіз стремительно затягивает её. Заметила или нет — какая разница? Это даже не событие. Это пена на быстрине.

По обе стороны от мужчины мелькают видеотека, художественный салон, затем галерея с художниками. Параллельно с домами, над головами людей, неизвестно где и откуда течёт время. Сколько его кубометров утекло, пока мужчина преодолевал улицу Боричів Тік, пересекающую Узвіз? Чем и как это измерить?

Между театром «Колесо» и гончарными мастерскими он сталкивается с женой ректора. Мужчина кивает ей. Но ректорша его не замечает. Её взгляд ищет живую воду. Только она теперь способна исцелить её мужа.

Ректор, не долечив ухо, отправился на свой хутор (только так он позволяет называть свою дачу). Там за первой рюмкой, не найдя закуски, он впадает в раздумья и обломком карандаша рисует на скатерти свой портрет на фоне современности. Изрезанный мыслями лоб. Выдающаяся челюсть, опирающаяся на пьедестал ладони. Короткие пальцы, каждый из которых мог бы пробить кирпич.

За второй рюмкой на картине вместо соседских дач вырастают небоскрёбы знаний и духовности, обсаженные калиной, на которой свил гнездо похожий на индюка аист.

За третьей рюмкой аист сдувается, здания рушатся, и всё, что ректор вырастил, захватывает крапива. Количество выпитого вместо того, чтобы перейти в качество, взрывается мощным инфарктом. Портрет сначала валится на стол, потом — на пол.

Опрокинутый им стул ещё качается, когда в дом врывается ректорша. Не найдя следов измены, она нависает над ректором, шлёпает его по ягодицам и забрасывает вопросами. Ректор молчит. Она наклоняется, вопит и бежит к соседям. Через час ректор оказывается в реанимации, а утром его переводят в отдельную палату с телевизором и телефоном.

Это, — уверяет всех ректорша, — ошибка. Такого быть не может. Он у меня выносливый. У него широкая кость. Он привык и к переменам, и к нечеловеческим дозам. Он ко всему приспособится. Он неуничтожим!

И это правда. Ректор и из реанимации управляет высшей школой. Но никто не спешит выполнять его распоряжения. Все знают, что ректор поссорился с проректором, и что либо один, либо другой в скором времени рухнет. Поэтому деканаты и кафедры разбились на лагеря и выжидают, кто из руководителей первым доберётся до финиша.

Ректорша давит на вышестоящие инстанции, ломится в закрытые двери и доходит до вице-премьера.

— Где справедливость? — спрашивает она его. — Где?

Как так, что её муж валяется в больнице, а вице-премьер попивает эспрессо, которое ему подаёт секретарша — дородная, коротко стриженная женщина на каблуках.

Вице-премьер говорит, что ректору сейчас нужен покой.

Ректорша напоминает ему, кто выдвинул его на высокую должность, и кто из них был главным, когда они работали в одной структуре…

Вице-премьер говорит, что тишина и режим быстро поднимут ректора на ноги.

А она заявляет, что, в отличие от кое-кого, она прекрасно помнит, как ректор с вице-премьером в молодости вместе бегали по бабам! Вдогонку за электричкой! По шпалам!

Вице-премьер просит ректоршу подождать и пятится к выходу.

Ректорша ждёт какое-то время, потом ещё немного и для верности — ещё пять минут. В углу висит увесистое зеркало, из которого на неё смотрит зашуганная мышка. За дверью стриженная секретарша припудривает нос.

— Сколько ещё, — спрашивает ректорша, — можно ждать?

Но та её не слышит.

— А где же ваш вице-премьер?

Секретарша берёт со стола бумажку и уходит.

Через некоторое время ректорша делает то же самое. На выходе из Кабмина она узнаёт от охраны, что вице-премьер во главе делегации улетел за океан представлять нашу культуру.

Тем же вечером в морозилке своего холодильника ректорша находит завёрнутое в целлофан мумие — продукт синтеза четырёх стихий, прошедший через пищевод реликтовых горных существ. Как же она могла забыть про него?! Вот чем надо лечить ректора! Ни в чём больше нет правды. Но, к её несчастью, с момента покупки мумие выдохлось и усохло до размера мазка.

Ещё не рассвело, а ноги уже несут ректоршу на рынок. Она выпытывает у бабушек, не торгует ли кто мумие.

— Вы идите на Узвіз, — советуют ей бабушки. — Там сегодня чем только не торгуют.

Но, оказавшись на Узвізе, она забывает, зачем пришла. Лишённая цели, ректорша позволяет улице вытащить её из течения на залитое шумом обочье и там тихонько притопить.

А тем временем у дома, в котором когда-то жил знаменитый писатель, останавливается помощница ректора по связям с общественностью. Вокруг неё — старшие по званию и возрасту университетские коллеги. Они ей что-то живо объясняют, а она, не разжимая губ, время от времени кивает. Ректор — в реанимации. Проректор — на больничном. Перессорившаяся профессура ждёт, чем закончится битва титанов. Ректорши нигде нет. Говорят, она заперлась в доме и не отвечает на звонки. В этих условиях помощница ректора берёт на себя бремя управления.

Мужчина не может отвести от неё взгляда. Ему не терпится увидеть, чем закончится этот исторический эксперимент.

— Дайте ей полгода, — думает он, — и она будет сидеть в моём кресле,

Но на подходе к Замковой горе он краем глаза выхватывает из толпы жест.