Разве он, отец, до сих пор не знал, какой у него был красивый парень? Люди говорили, что он ему, старику, как с лица снятый, так сильно походил на него, но он в это не верил. Он был мелкого, слабого телосложения, его лицо обросло настоящей щетиной, а Михайло был словно образец! И не просто высокий, но плечистый и сильный, а лицом словно у какой девушки, только над устами пробился ус. Девушки в селе знали хорошо, какой он был, однако он держался от всех так далеко, был такой стеснительный и замкнутый, что никто не мог сказать про него, чтобы он смотрел за одной дольше, чем за другой. Теперь должен был он его потерять! Три года не видеть его в своей хате, разве что изредка в праздники, в чужой одежде, остриженного, пропитанного чужими обычаями — он вернётся уже не исключительно его сокровищем!
А горькая суровость [35] в войске, перед которой каждый заранее дрожал! О, какой тяжёлый груз возложил господь бог на него, отнимая у него сына на такой долгий срок!
Как будет ему жить без сына? Как будет бурдей выглядеть без него? А особенно, когда зима настанет, пойдут вьюги, метели, словно злые силы, промчатся бешено по полям и занесут даже самый глубокий след?!
Молодой парень противился всему упорно. Смеясь, выходил из дому и смеясь возвращался назад. Как олень, перепрыгивал весной глубокие рвы в полях, по которым неслась разбушевавшаяся вода, а осенью, словно птица с высоты, различал даже в густейшей мгле все предметы на пустынных просторах.
— Тату! — перебил вдруг Михайло мысли отца.— Не пустили бы вы меня к плугу? Вы сегодня какие-то слабые, и плуг не врезается достаточно глубоко в землю. Гоните волов, а я буду идти за плугом. Я так люблю это делать, и кто знает, когда снова за плугом ступать буду!
Старик молча уступил сыну место. Был тронут и с радостью пошёл к волам.
Михайло схватил живо за плуг и повернул его так быстро в земле, что железный блестящий лемех вонзился глубоко в землю, так что корни растений слышно разрывались, а большие продолговатые комья земли рассыпались грубой лентой, мягко волнуюсь в одну сторону. Словно играя, разрывал серебристый лемех чёрную землю. Иногда он прятался глубоко в её хрупкой массе, а иногда выскакивал, сверкая ярко в утреннем солнце, на её поверхность и гордился ровными, длинными бороздами за собой.
— Осенью вам уже Сава во всём поможет, тату! — заговорил Михайло после долгого молчания.— Он не очень охочий до работы, но кто же должен вам помогать? Вы должны его принудить к труду, потому что он слишком много ходит по селу. Из-за этого он дерзкий! [36] Вы слишком добрые, тату, а Сава умеет использовать доброту.
— Я тревожусь за Саву, Михайле!
— Эй, чего тревожиться, нечего! Он ещё глупый, наш младший, и немного упрямый, но он добрый парень!
— Бог его знает, но он порой такой, что словно камнем в сердце станет.
— Ну, он такой, как я говорю! Если бы имел разум, не терял бы времени, шатаясь с ружьём целыми днями по полю и в лесу, а приложил бы, как следует, руки к земле, которая его кормит, и сидел бы на месте. К тому же, слушает Григория (ему было стыдно назвать перед отцом имя Рахиры), а тот подговаривает его к злу и всякой пустоте. Однажды видел я, как он прятал старательно от меня какое-то зелье, с которым хотел, очевидно, что-то затевать.
"Что у тебя есть?" — спрашиваю я его.
"Что у меня? Угадай!"
"Откуда я могу знать, что у тебя?"
"Если не знаешь, то и не должен тебе говорить!" — ответил. Я засмеялся.
"Ну и голова у тебя умная!" — говорю я ему и снова смеюсь. Хотел я его рассмешить, но он всё мрачнел.
"Ну, Саво,— говорю,— имеешь зелье от ворожки? Кому хочешь им поворожить? Хочешь отогнать трутней от пчёл? На то ещё время!"
"Хочу им разогнать тех, кто у меня на пути!" — говорит он.
"Вот-те на! — шутил я дальше.— Может, хочешь избавиться от непрошеных свидетелей, когда стреляешь по зайцам? Я бы советовал тебе лучше совсем оставить, ведь теперь стрелять нельзя".
"Мне можно!"
"Саво, брат! — говорю ему уже без смеха.— Почему ты такой мрачный?"
"Лучше беспокойся о том, как тебе будет в армии, а не обо мне!" — ответил мне.
"Я уж побеспокоюсь об этом, когда буду там! — сказал я ему.— Но ты оставь это, из чего может выйти беда. Зелье, доброе или злое, годится только женщинам в руки или цыганам, но не молодому парню. Возьми лучше лопату да обкопай те пару яблонек возле бурдея. Пусть земля возле корня обновится, чтобы цвели и плодоносили. Как хорошо, что я их обкапывал до сих пор каждый год: липоване никогда нашу хату даром не миновали. Иди, Саво, иди!"
"Что мне с того будет?" — спросил он, надувшись.
"Тебе? Ну, и сказал снова так умно, что и старая баба не перекрестила бы тебя! А что имеет пчела — как говорит тату — от того, что мёд собирает? А что имеет земля от того, что родит и нас кормит? А что имеют тату и мама от того, что имеют нас и кормят? Что, спрашиваю? Так уж бог дал, и так должно быть! Смотри на всё, как я что делаю, чтобы и ты так делал, и чтобы старость была довольна тобой и не тосковала по мне. Так будет и для тебя лучше".
Он молчал.
"Саво!" — говорю.
Он отвернулся от меня, перенеся взгляд с зелья на мои ноги.
"Саво! — говорю.— Дай мне это зелье! Мне стыдно за тебя, что у тебя оно в руках!" А он — подумайте только, тату — сделал в воздухе над бурдеем рукой что-то вроде кружева, но так быстро, словно молнией. Сплюнул три раза перед собой, бросил мне зелье под ноги и убежал.
"Глупец! — крикнул я, рассерженный, вслед за ним.— В этот раз прощу ещё тебе это бабское колдовство, но во второй раз оно тебе не удастся".
Я, тату,— говорил слегка взволнованный дальше,— и не хочу на него руку поднимать. Пусть не поминает меня лихим словом, когда уйду из дому. Да и люблю я его всё-таки, и жалко мне было бы его ударить. Но я вижу, таки вижу, тату, что его подговаривают.
— Что подговаривают, это верно; и не всегда помогает бить! — ответил старик печально.— Мама всё говорит, чтобы его бить, но я не могу решиться. Всё думаю, что со временем прибавится ему разума. Он молодой, вот в этом-то и беда. Глупый! С человеком, как со злаками. В одном месте зерно скорее зреет, в другом — позже. Один раньше приходит к разуму, другой позже.
— Это правда! — серьёзно подтвердил Михайло. Потом заговорили о земле и о том, как оно будет, когда он уйдёт в армию.
— Если вам будет тяжело, то продайте молодых бычков! — советовал Михайло отцу.— За скотиной нужно ухаживать день и ночь, а у вас и так забот будет достаточно, даже если Сава станет помогать. Слава богу, у нас есть за чем ухаживать. Продайте их, а деньги спрячьте хорошо, а когда я вернусь, купим другой скот.
— Этого я уж не сделаю! — ответил Ивоника.— А если бы сделал, то сразу на их место купил бы молодых, ухаживал бы, как за зеницей ока, потому что они были бы твоими, как и эти, сынок мой. Когда вернёшься со службы домой, возьмёшь их себе. Пусть они привезут тебе сундук и добро твоей жены домой, если даст бог дождаться, когда ты женишься; я их уже для тебя предназначил. Начнёшь с ними хозяйствовать, а потом, как со всем управишься, продашь и купишь на их место других, молодых. Они хороши для начала. Всё, что я за их следом вспахал и засеял, приносило мне пользу [37].
Михайло почувствовал себя словно охваченный пламенем. Слова отца вызвали в нём стыд, а вместе с тем чувство страха. Отец думал, очевидно, о какой-то богатой невестке, упоминая о добре жены, а у него были совсем другие мысли...
Он отвёл мысли отца от себя каким-то вопросом о семенах и сильно обрадовался, когда увидел, как полем направлялся к ним Онуфрий. Это был старый панский сторож, что жил у малого панского леса, имел там своё поле и хатину и сторожил лес, а порой и сам ещё лучше его обкрадывал.
Люди в селе прозывали его "дурноватым", хотя он был лишь фантазёр. Был в походе 59-го года, служил двенадцать лет в войске и рассказывал каждому, даже младшему ребёнку, свои приключения из того героического времени. При этом вставлял тут и там итальянские слова, которые на самом деле никак не связывались с его рассказами, но имели цель украсить повествование. Он живо называл имена значительных военных героев из того похода и тем затыкал уста слушателям, которые осмеливались иногда выразить странные сомнения относительно его историй.
Воспоминания о его военной жизни изменяли его совершенно, и казалось, он видел всю величие, всю красоту и благородство [38] того времени только теперь, и это увлекало его. Он украшал каждый, даже самый мелкий эпизод фантастически, говорил, словно поэт, и лгал, свято веря в то, что говорил. При этом хватал в руки то, что попадалось: лопату, грабли или даже метлу — всё равно, лишь бы оно напоминало оружие — и, рассказывая свои невозможные приключения, размахивал этим во все стороны перед носом слушателей. В такие минуты бывал столь серьёзен, что слушатели, смеясь во весь голос, в следующие мгновения становились совсем серьёзными и сами впадали в восторг его воодушевления. Летом, когда обходил лес на осмотр [39], вешал перед собой на грудь лейку для поливки огородов и бил по ней, как в барабан, так что звон разносился по всему лесу, и он радовался этому, словно ребёнок.
Был женат и имел одну дочь и двух сыновей. Один из них был вором и при одной краже лошадей утонул, а другой, идиот от рождения, сидел при отце дома. Дочь любил больше всего, гордился ею и, пожалуй, из гордости советовал каждому парню брать её в жёны, а каждому хозяину в хозяйки.
— Не думайте,— говорил,— что она пошла в мою жену! Она пошла в меня, и кто её возьмёт за жёну, будет мне вечно благодарен! Разве я плохой хозяин? У меня всего достаточно.
И вправду, в его садике было "всё". У него были самые благородные плоды, малина, земляника, крупные ягоды и прочие фрукты, что растут в лучших садах. Имел грядку паприки [40], которой, как хвалился, даже сам староста не имел в своём огороде. Был в молодости у садовника одного боярина в Молдавии помощником и научился ухаживать за садом. В своём саду имел и маленький пруд с рыбой. Всё, что в том саду росло, носило имя "Каiser" [41] и должно было означать этим своё высокое и благородное происхождение. Каiser-яблоки, Каiser-грушки, Каiser-паприка, — лепетал он, словно рекомендуя их зрителям. У хаты имел бурдей, как у Ивоники в поле, только гораздо меньший. Там он с удовольствием сидел летом, а зимой прятал пчёл. Был суеверный, но не в такой мере, как Ивоника. Когда останавливался у ульев, командовал, громко выкрикивая, словно среди солдат, и жил в убеждении, что они понимали и слушали его.
Самая торжественная минута была для него тогда, когда он вытаскивал свой военный абшид [42] и показывал его своим гостям.