Те же старухи помогали ей в разных случаях советом, а молодица была подругой её души и в работе. Больше она не искала ничьей милости. Ивоника шёл за ней след в след. Жил со всеми хорошо, но в большой дружбе лишь со старым Петром.
Марийку никто и никогда не видел в корчме. Очень редко на ярмарке, а в праздники или в воскресенье после обеда, вместо того чтобы пойти куда-то на разговоры в село, она ложилась на завалинку от солнца и спала, а если нет, то смазывала себе и сыновьям головы и расчёсывала их гладко и красиво, так, как делала это во времена, когда они были ещё маленькими мальчиками, и говорила о скоте и земле и о том, как оно — если бог даст дожить — будет в будущем. Иногда ходила с Михайлом или Ивоникой межой в поле и осматривала хлеба...
Сегодня было ей тяжело на душе, и её думы были мрачные и безотрадные, гнули её к земле.
С утра, когда Ивоника и Михайло пошли на бранку в город, она накинула на себя сердак и побежала напрямик чёрным полем в соседнее село, к далеко и широко известной цыганке-ворожее, чтобы узнать у неё по картам, останется ли Михайло дома или возьмут его осенью в солдаты.
А ворожка считала что-то между картами да считала, перешёптывала какие-то непонятные слова, а затем сказала ей вот что: "У тебя большая тревога, но ещё большая печаль ждёт тебя и твоего мужа отныне. Перед тобой лежат потоки слёз; они в конце концов высохнут, и ты будешь кровью плакать. Пороги суда переступать будешь, за один раз вытопчешь тропу к нему... такой тяжкий жаль понесёшь с собой той тропой... Среди бедных раздавать будешь своё добро и от людей будешь убегать, а то, что тебе всего милее, уйдёт от тебя как можно дальше, а то, что стоит от тебя подалёку, станет тебе близко к сердцу. Всё зависит от бога. Как бог захочет, так и будет! Он может всё отвернуть. Михайло падает домой".
Так. И с тем вернулась. Была совсем прибитая. Ворожка всегда угадывала, когда приходили к ней, да и в этот раз, видно, правду говорила. Поэтому она уже теперь плакала, ей было так горько на душе, что не могла совладать с собой. Она знала, что Михайла остригут, хоть он теперь и "домой падал", и что уйдёт он от неё осенью на два-три года, а может, и навеки... Она не сомневалась в словах ворожки. Говорила та так, что нельзя было иначе, как верить. А если бы и половина того была правдой, то всё её ждало какое-то несчастье, её ждали, — как сказала ворожка, — кровавые слёзы... Эта ворожка была колдуньей. Разными зельями и заговорами отбила у родной сестры мужа, и тот, покинув жену и детей, пришёл к ней и жил с ней как муж с женой, хоть она была старше и уродлива. Она знала всякую силу и не говорила впустую. К ней обращались все девки и парни из соседних сёл, она всем помогала. Одним зельями, другим заговорами. Говорила, как из книги, и угадывала по картам, кто приходил к ней с сердцем и верил в то, что она говорила. Она верила в то, что она наворожила... Тихо плача, делала теперь одну работу за другой. Разложила огонь, поставила ужин, пересчитала всех кур и уток и сложила в узелок завтрак на завтра. С рассветом должен был идти Ивоника с Михайлом пахать в поле. Хлопоча то тут, то там, она не заметила, как Сава вошёл в хату и, став в углу под печью, следил за ней молча, наполуглумливо, наполуудивлённо. Он был высокого роста, выше своего брата, но нежно сложен, как мать. Лицом походил тоже на неё и был бы красив, если бы не его вечно блуждающий взгляд, в котором было что-то холодное [30] и неспокойное. С его нежного, почти детского лица поражал его взгляд неприятно и отталкивал от себя. Этих глаз он не унаследовал ни от отца, ни от матери. Если глаза Ивоники были зеркалом самой доброты сердца и честности, а взгляд Марийки мягкий, обычно глубокий и печальный, в улыбке несказанно ласковый и красивый, то его глаза, большие и серые [31], не имели ничего общего с его детски-молодым лицом. Обычно они будто колыхались по земле, скользили от одного предмета к другому, однако когда останавливались на чём-то и задерживались на миг, начинали мигать холодным, как сталь, блеском, и в том блеске расходились. Пугали именно тогда, когда хотели что-то разглядеть. Очевидно, смена и игра его глаз были бессознательны, но оттого не менее тягостны... Холодным, как нож, зимним блеском, что постепенно усиливался, он отталкивал от себя, и нужно было улыбки его молодых нежных уст, чтобы привлечь душу к себе.
— Мама! — перебил вдруг тишину звонким голосом.— Ужин ещё не готов?
Она встрепенулась испуганно и оглянулась.
— Ай, чтоб тебя там! — крикнула с высоко нахмуренными бровями, словно вдруг почувствовала сильную физическую боль.— Как же ты меня перепугал! — И словно раздражённая этим, продолжала: — Так уже ужина хочется? А почему ж ты вернулся так скоро из бурдея? Напоил скотину? Ты должен был там сидеть, пока отец не придёт и пока Михайло сам туда на ночь не пойдёт!
— Так! И голодный? — спросил он.
— Разве я для них раньше варю, когда они пересиживают в бурдее! Всем в одно время варю.
— Если я голодный, то их это не трогает.
— А где ты был доселе? Разве всё там, в бурдее? — спросила едко.
— Жаль вам, что вы не были там, где я ходил? — ответил насмешливо и стоял, словно стройный дуб, перед ней и резал сердце холодным блеском глаз.
— Бог бы тебя наказал, Саво! Мне от тревоги черно перед глазами, а ты ещё приходишь и ешь моё сердце!
— Эй, разве я ем ваше сердце? Может, я и тому виноват, что вы плачете? Может, вы по мне плачете? Не плачьте по мне, потому что я ваших слёз не нуждаюсь. Даже если умру, не нужно по мне плакать!
— Саво! — крикнула она с ужасом.
— Молчите! — сказал мрачно и сам замолк. Смотрел на землю, будто искал на ней шарик, что перекатился с одного места на другое, и склонил молодое, обычно бледное лицо, что потемнело от гнева, который так внезапно нахлынул ему в сердце.
— Молчать, говоришь ты! — сказала она и усмехнулась горько.— Когда я среди людей слышу, как про тебя говорят, я и так должна молчать, сын мой! — вела медленно несказанно горьким голосом.— Даже не могу перед ними пожаловаться, потому что мне стыдно. И мне так стыдно, что от стыда не раз в землю бы провалилась, что мой сын выбрал себе девушку, у которой стыда нет, дочь человека, что сидел в тюрьме, что славится вором на всё село и что твоего отца хотел в тюрьму запихнуть, а теперь, где может, бесчестит. Его дочь такая, как он, даже ещё хуже, а ты к ней лезешь, бегаешь за ней! Ха-ха-ха! Стыдись, Саво! — смеялась презрительным, горьким смехом, а потом утерла слёзы с глаз.
Он стоял, как прежде, не изменив ни позы, ни движения, с опущенной головой и непостоянным взглядом, и следил за всеми её движениями и шагами. Он любил свою мать, кажется, любил её больше, чем отца и брата, но бывали минуты, в которые ненавидел её, так как теперь, всей душой своей, когда она жаловалась на Рахиру и брызгала презрением, как крапивой [32].
— И потому вы плакали? — спросил он медленно с поражающим сарказмом.
Она взглянула на него, а затем сказала:
— Нет, ты не стоишь того, чтобы я по тебе плакала! Я плачу, что Михайло осенью пойдёт в рекруты!
Он поднял брови высоко вверх и спросил совсем холодно и спокойно:
— Поэтому?.. Ну, так плачьте, здоровы, дальше! Я думал, что у вас уже каша готова, а вы заводите, как по мёртвым. Если так, то я могу себе снова идти...
— Иди, иди, откуда пришёл!
— Я иду, откуда пришёл, — вспыхнул он, — чтоб вы знали! Чтоб вы таки знали! — И глаза его замигали холодным блеском.
— Иди! — крикнула она, взрываясь гневом и грозно подняв руку вверх.— Если бы ты сегодня шёл в солдаты, я бы богу благодарила! Если ты смеёшься над мамиными слезами, то пусть собаки плачут по тебе, а если тебе слова мамы и отца безразличны, то пусть тебе враги твои советуют. Иди с моих глаз, убирайся!
Он отвернулся и вышел медленным шагом во двор. Тут постоял немного, дыша тяжелее от внезапного волнения. Думал, но не пошёл сразу туда назад, откуда пришёл. Зашёл вперёд тихо в стойло, где стояла одна дойная корова, и начал там шарить. Искал яйца. Когда повыбирал их из гнезда, вернулся ещё в курятник, взял первую курицу, что сидела сбоку под рукой на жердях, и выскользнул неслышно во двор. А затем пошёл туда, "откуда пришёл"...
II
Марийка осталась снова одна. Больше не плакала. Сцена с Савой прогнала мягкие слёзы от неё. Несказанно горькое чувство омрачения овладело ею и искривило болезненно её уста.
Почему Сава был таким злым? Почему был таким злым, когда ребёнком был таким добрым и искренним, таким, как Михайло?
Разве не работала она для обоих, с тех пор как они родились, разве не жила только для них? Чем обидела его? Разве не кормила их одинаково, не одевала? Как малым, так и теперь большим мыла собственными руками их головы и бельё; всей душой радовалась видеть их хорошими хозяевами, чтобы люди уважали их в селе, чтобы уважал их свет. А однако... когда Михайло уже с малых лет угадывал их волю по глазам, принимался за хозяйство, как взрослый, работал, горбатился [33], был при этом добрым и ласковым, как шёлк, Сава был ленивым и упрямым, твёрдым, как камень, в устах у него каждую минуту полно злых слов, что доводили родителей до раздражения. Никогда не мог на одной работе долго выдержать, всё земля горела у него под ногами; ему было милее всего, когда работа и дом были за плечами, когда мог закинуть ружьё на плечи и бродить лесом и полем. Это он лучше всего знал. Расстреливал всех воробьёв с гороха, а зимой зайцев, что лезли под хату в сад и обгрызали молодые фруктовые деревья. Но это и было всё, во что он вкладывал свою душу!
Он должен идти в солдаты вместо Михайла. Он!.. Это было бы для него чистым счастьем! Там бы, конечно, сделали из него человека! Его дружба с Рахирой — боже, покарай её! — прекратилась бы, и с тем покинула бы его вся злая натура. Всё было бы, как бог любит. С тех пор как он с ней встречается, становится с каждым днём хуже, ленивее и упрямее, доставляет всем лишь тревогу и печаль. Да и если бы ещё на этом закончилось! Но если он захочет на ней жениться, что тогда? Она вздохнула тяжко и глубоко, зажгла свет у печи и хотела именно выглянуть во двор за Савой, действительно ли он ушёл — ужин был уже почти готов, пусть бы уже никуда не шёл, — когда именно в тот миг двери со двора открылись и вошёл Ивоника. Он ступал молча, тяжёлым шагом, словно никого не видел в хате, прямо к постели, и начал с себя снимать одну вещь за другой и бросать на постель.
Марийка смотрела на него с испугом, ожидая, и не имела смелости спросить, что случилось, её сердце само предчувствовало, что произошло что-то плохое.
Наконец, он заговорил:
— Мы потеряли нашего мальчика, Марийко! — сказал, но слова выходили у него так медленно и тяжело из уст, словно горло и губы были переполнены слезами.
— Боже, боже, боже! — вскрикнула Мария и отчаянно ударила ладонью об ладонь.— Что вы говорите, Ивонико?
— Потеряли, Марийко, потеряли!
— Всё пропало! — сказала беззвучным голосом.— Почему бог так тяжко нас наказывает, Ивон, скажите, почему? — И после долгой мрачной минуты, во время которой оба так тяжко молчали, спросила:
— И где же он?
— Пошёл прямо к бурдею, скотину посмотреть и плуг наладить.