И он никогда не упускал случая похвалиться тем документом. Показывал его каждому чужому человеку, что случайно или намеренно заходил в его хату. Тогда обычно говорил:
— Прошу покорно ещё подождать! Я ещё кое-что покажу! — доставал из цветной коробки [43] цикории большой, уже потемневший от постоянного складывания и разворачивания лист и, раскладывая его с необыкновенно важным видом перед гостем, спрашивал:
— Ну и что же? А правда?
Случалось, что в селе никто не мог похвастаться таким документом, и он гордился им до смешного, водил по нему пальцем, словно по реестру своих предков. Затем просил гостя садиться на липовой лавке, что тянулась вдоль всей стены от угла до угла, — про неё он говорил, что досталась ему в наследство ещё от деда, — и угощал гостя мёдом. Когда же гостем у него бывал кто-то из панского дома, он суетился вокруг него, как воробей (был страшно худой и тонкий), раз за разом приговаривая: "Прошу кушать; я знаю, как с панами обращаться; я был в Вене, в Италии и в Яссах. Я не какой-нибудь местный деревенский дурень". А крестьянам говорил: "Ешьте, ешьте, не стесняйтесь! Я знаю, что вы глупый мужик, что не видел того, что я. Я был в Вене, в Италии, в Яссах".
Очень любил водку, а так как был больной и не мог как следует есть, внушил себе, что может есть только после водки. Время от времени посылал свою жену за ней, а так как и она не была против этого чудодейственного напитка, всегда охотно исполняла его желание в этом направлении и ходила с радостью, хоть и далеко было от их хаты до Гоппляца, до Менделя, и приносила лекарство.
Сегодня у неё не было времени, он задал ей спешную работу в огороде, и потому отправился сам к Менделю. Кроме того, должен был уладить кое-какое дело у пана и хотел с кем-то переговорить и разузнать, что нового слышно в селе.
Издали он уже узнал Ивонику с сыном и поприветствовал их только ему свойственным образом. Поднял, словно дикий, руки вверх и закричал во всё горло:
— Гей, ге-ей! бог в помощь!
А потом рассмеялся.
Когда подошёл уже близко к ним, поднял правую руку вверх, словно пророк, опустил её довольно грубо, как камень, на голову парня и произнёс:
— Ты солдат. Я уже слышал про это. — Затем добавил: — Гей, что то будет осенью за рев, какие стоны!
И снова рассмеялся, при этом его добродушное и необыкновенно худое лицо становилось симпатичным и притягательным.
— Иначе быть не может, потому должны всё сносить, как бог даст! — ответил Ивоника благочестиво. — Но постойте и расскажите, что нового. Как там ваши пчёлы?
— Мои пчёлы? А, хорошо! Я о них так позаботился, что им лучше живётся, чем мне. Кабы мне так сладко, как им. Я уже слаб, умру скоро.
— Эй что вы, бадико! — вмешался Михайло. — Дни считает бог, а нам остаётся лишь забота о том, чтобы их прожить.
— Да и работать... — закончил Ивоника. — Мы сегодня начали пахать, и пашется, слава богу, хорошо. Может, будет в этом году хорошее лето. Если весной земля легко пашется, год будет удачным.
— Там, на панских полях, начали уж кто-то ещё на той неделе пахать, — добавил Онуфрий, — да, видно, плохо пахалось, потому что не закончили загона.
— Потому что земля была ещё мёртвая. Я видел! — ответил Ивоника. — Пока сам господь бог землю не смягчит, нечего и начинать. До Благовещенья нечего и начинать. Времени ещё вдоволь; лишь бы теперь погода установилась.
— Так и есть! — согласился Онуфрий, оглянулся и сел на землю, подогнув под себя ноги. Потом вынул из-за пояса табак и трубку и закурил.
Ивоника и Михайло воспользовались этой минутой и сели завтракать. Волам подбросили душистого сена...
— Говорите, что нового, бадико Онуфрий! — спросил весело Михайло, любивший старого болтуна.
— Ай, чёрт его знает, что нового! — ответил старый, словно нетерпеливо. — Кабы я знал, что ты за девчатами бегаешь, что они у тебя в голове, то сказал бы тебе, что самая бойкая из них, весёлая Марицена, принесла своему отцу и матери горе в дом. Ну, уже получила она за то от своего отца добрых тумаков по спине, но всё пропало. А тот даже не хочет признаться в беде. Но это тебя, наверное, не касается, га? Ты сам, как девица, ну, а люди не молчат, вот я и рассказываю. Старик пошёл к панотцу и пожаловался, а панотец сказал:
"Да что ж, — говорит, — это ещё не такой большой грех, но выдай девицу замуж. Она ещё молода, и если будет порядочно жить с мужем, то бог простит ей грех. Никто её не сватает?"
"Да один там сватает!"
"Ну, так хорошо! Пришли обоих ко мне, принеси, что нужно, — и дело кончено. Это ещё не такое большое несчастье. Будет жить, как бог велел, всё будет хорошо".
Правда, что это ещё не такое большое несчастье, — рассуждал старый дальше, — но всё же это позор! Ну, зато у неё есть поле. Слышу, получит несколько десятков пражин поля, сотню денег и тёлку. Потому и жених нашёлся быстро. Мою Ивону никто не сватает, хоть лучше неё нет порядочнейшей девицы в селе. Такое у нас село. Такого я не видел ни в Вене, ни в Италии, ни в самих Яссах. Наш панотец слишком добрый. Я бы ими командовал иначе, если б я был панотцем.
— Оставь панотца в покое! — вставил Ивоника. — Ему кажется, что его несчастье самое большое.
— Оно и вправду беда. Где ж это видано, чтобы попадья так запивалась? — продолжал Онуфрий. — Вот недавно дралась с двумя женщинами в корчме из-за какого-то полотна. Говорила, что должны были принести панотцу на крестины, да не принесли. А раз даже пьяная напала на старика в церкви. Едва женщины вывели её из церкви. Тогда была такая война, как в Италии. А бедные его четыре дочки так плакали и кричали, что аж жалко было. Оно так и есть, что это позор, — продолжал дальше, сплюнув далеко перед собой сквозь зубы. — Из-за неё не могут дочери выйти замуж, хоть и деньги имеют, и хорошее приданое. Да и дивись, какая она сильная, когда хочет. Пьёт, весь год пьёт, а в Великий пост и капли в рот не возьмёт. Вот какая крепкая!
— Старенький панотец угостил бы сватов и одним мёдом, лишь бы пришли! — сказал Ивоника с чувством. — Но никто не приходит, потому что каждый боится, что и молодые когда-нибудь станут запиваться, как старая. Раз приехал какой-то молодой панич к ним, они нарядились все четверо красиво и уселись вместе за стол. А старый панотец просил гостя, говорят, очень просил, чтобы выбрал одну в жёны. "Или эту, или ту, или вот ту, которую захотите, берите, они все хорошие хозяйки и порядочные дети, и все получат одинаковое приданое", — приговаривал.
— Да и, говорят, молодой уже хотел одну брать, но как старая узнала, что он не учится на панотца, напилась и устроила такой скандал в хате, что, говорят, хорошо ещё, что никого не побила. Так люто злилась на всех.
Он как уехал, так больше и не возвращался к ним. Бедные девицы от горя постарели и поседели, и сидят и поныне. А старый, — добавил зло Онуфрий, — старый, господи, прости мне мои грехи (здесь ударил себя ладонью несколько раз по губам), не думает уже ни о чём, кроме как о том, чтобы как можно больше денег собрать. Словно бы у него ещё недостаточно!
— Нет у него их там много, Онуфрию! — добавил Ивоника.
— Эх, нет! Кабы я столько имел да и вы, но беда, что не имеем! — ответил Онуфрий. — Он теперь только этим себе голову забивает. Вот недавно еду с паном на бричке, а он идёт. Белая борода спадает ему на грудь, а сам сгорбился почти вдвое, ведь он, бедный, уже старый. Ему больше семидесяти. В нашем селе он уже больше сорока лет. Идёт, а как увидел нас, поклонился. Пан слез с брички, подал руку, поклонился и говорит:
"Как поживаете, батюшка?"
"Плохо, плохо! — ответил он печально. — Люди не умирают!"
"Вот это да! — думаю себе, — смотри, какой старый мудрый! Хочет, чтобы мы умирали. Деньги за похороны бы брал, мало ему! Правда, попадья пьёт, дома сидят четыре девицы, но разве мы должны умирать из-за этого?"
— Для того он и панотец, чтобы нас хоронить, а за похороны деньги брать! — сказал Ивоника. — Хоронил сорок лет, почему бы ему и теперь этого не делать? Другие то же самое делают! Даром не сделают!
— Однажды говорил, что мир кончится! — сказал снова Онуфрий. — Если кончится, то зачем деньги собирать? На том свете господь бог сам нас прокормит!
— Что вы такое говорите, бадико Онуфрию! — воскликнул Ивоника, который превыше всего любил справедливость и правду, и потому рассказы Онуфрия никак не приходились ему по душе.
— Уж если я говорю, то можете верить! — воскликнул Онуфрий с нажимом и ударил себя сухим кулаком в грудь, так что в них что-то отозвалось. — Я говорю правду. Раз рассказывал людям на одной сходке [44] у себя, чтобы больше давали на службу божью, потому что настанет конец света.
Вы этого не слышали, бадико Ивоне? Ну, впрочем, если не слышали, то не удивительно. Вы так редко заходите в село или на Гоппляц, что ничего не знаете. Всё только следите за своим бурдеем да за тем, что возле него делается. Видели, может, нового профессора? [45] Говорили с ним? — расспрашивал дальше Ивонику.
— Нет.
— Ну вот, опять ничего не знаете! Он так пьёт, что может с попадьей руку пожать! Он не деликатный пан. Как напьётся, сразу с мужиками в глотку лезет. Так не должно быть. Я был в Италии, и такого не видел. Наши люди жалеют по прежнему, да и хотели бы, чтобы он вернулся, но он, наверное, уже не вернётся. Пан говорит, что мы лучшего не стоим, чем этот, если не умели того уважить. Что если нам нужен хороший учитель и хороший панотец, то нам нужен и хороший дубец!
Все трое весело рассмеялись на эти слова, а Онуфрий говорил дальше:
— Может, пан и правду говорит! Бог его знает! Но я уже должен идти. Не горюй, Михайлик, что Марицена выходит замуж! — обратился он к парню, весело подмигивая глазами. — Смотри только, чтобы вернулся домой, как я, с медальоном, тогда я погуляю и посвищу на твоей свадьбе, хоть я и старый. А если будешь уже в армии и познакомишься там с каким добрым парнем, у которого ещё что-то есть, то скажи ему, что у Онуфрия Лопаты есть девушка, красивая, как писанка, и добрая, и работящая, и пусть её сватает. Пусть сам придёт, на храм пусть придёт и посмотрит на неё. Если она ему приглянется, то свадьба может быть в мясоеды. Он не пожалеет, что возьмёт её в жёны, он мне вечно благодарен будет. Скажи ему это! Это, и что у меня есть всё, и где я всюду бывал, и что я не такой дурак, как все остальные мужики в нашем селе.
Потом встал, вынул трубку изо рта, вытер его широким рукавом от рубахи и спрятал трубку за пояс. Затем постоял ещё минуту, уставившись глазами в землю и в одну точку, думая о чём-то. Наконец, не сказав больше ни слова, молча подал отцу и сыну руку на прощание и, словно невидимой силой потянутый, отошёл быстрым шагом.
Отец и сын улыбнулись молча и, позавтракав, снова взялись за начатую работу.
III
Был май.