Он был богаче других хозяйских сыновей, но всё же говорил с ней как с равной. Когда просил спичек, или воды, или спрашивал, дома ли пан, всегда был очень вежлив. Никогда не позволял себе с ней шутить и не говорил пустых слов. Тоска по нём росла в ней всё сильнее, становилась всё более нестерпимой. Она ведь не была ребёнком, ей было уже двадцать лет, не была ни глухой, ни слепой. Знала, что любила его.
Словно преступление, хранила это в своей молодой печальной душе, не зная, что с этим делать, и омывала свою любовь ночами в слезах... К ворожке боялась идти, а если бы и пошла, что бы та ей сказала?.. Она ведь была бедная служанка, а он сын богатых родителей.
Стала такой серьёзной и мрачной, что её окружение почти это заметило. Она сама того не осознавала.
А её мать и брат всё грозили ей время от времени, что выдадут замуж за горбатого соседа. У него была и хата, и поле, и скотина... и он был, как говорили, добрый человек...
Незаметно легла линия боли вокруг её юных невинных уст...
Был один вечер в июле.
Анна ходила к жене старого Онуфрия по грибы и как раз возвращалась домой; их хатка стояла под панским леском, и узкая тропинка вела от неё через поля мимо бурдея Ивоники прямо к сельской дороге. Было поздно. Чудесный, ясный, тихий вечер. Небо с необычайно глубокой высью было усеяно звёздами, а между ними — месяц жаркий и уверенный в своей победе. Даль была ласковая и ясная, а над полями, на которые обильно спала роса, казалось, раскинулась серебряная сеть.
Нива с гречихой белела нежным цветом возле высокого и буйного жита, а дальше капли росы блестели, словно застывшие слёзы на житe и пшенице в лунном свете. То тут, то там поднимался с более влажных мест лёгкий прозрачный туман. Глубокая тишина царила повсюду, только кузнечики [57] перекликались часто, оживляя широкую и далёкую даль. Кроме того — ни звука. Всё стояло недвижимо, величаво, впитывая покой ночи, что приближалась медленным шагом и завораживала всё магическим лунным сиянием.
Анна шла поспешно узкой тропой, что вилась почти незаметно наискось между гордым житом. Жито доходило ей почти до груди и было таким пышным и буйным; такого давно не видели на полях этого села. То было именно поле Ивоники, через которое шла тропой и которое время от времени ласково поглаживала рукой, словно приласкивая.
Была серьёзна, как обычно. А там, у старого Онуфрия, слышала разные новости. Он рассказывал, что к нему заходил на днях Ивоника, хотел купить у него один улей [58], но Онуфрий не продал; он, как говорил, никому не продаёт своих пчёл, держит их только для себя; рассказывал Ивоника, что у них все очень огорчены, что Михайло уже в октябре собирается уходить, и что он, Михайло, сильно печалится.
Неустанно ищет себе работы. То за одно берётся, то за другое. То идёт в поле, то хлопочет возле скотины, возле пчёл. То снова чинит что-то возле забора, чтобы метель и снег зимой не свалили его на землю, то снова роет канавы по полям, чтобы в дождливое время земля не переполнялась водой, то снова берёт в руки топор... Всё хочет оставить отцу в порядке, когда уйдёт, потому что... может, никогда не вернётся! А Мария плачет, что вскоре придётся копать колодец для её слёз... Но они все дураки, сказал потом ей Онуфрий. Он был в Италии, в Вене, и вернулся домой с почестями. Но все люди в этом селе — последние дураки, сказал он Ивонике на все его жалобы.
Она думала о том, как это будет, когда молодой парень уйдёт. В её серьёзной душе давно уже поселилась боль разлуки и росла всё больше. Она давно знала, что он должен идти; знала это раньше всех. У пана, где семью Ивоники любили и уважали, не раз говорили о том, что парень не будет и не может быть освобождён и должен будет отслужить в армии свой срок. Но они не верили и всё пробовали разными способами спасти сына. Теперь же убедились, что там говорили правду. С ним самим она никогда об этом не говорила, что он уйдёт. Он теперь довольно часто приходил на панское подворье. Две недели назад принёс от своего отца мёд в подарок для пани. Передал ей, и она отнесла мёд в комнаты. Когда хотела потом миску вымыть и отдать ему чистую, он сказал:
— Оставь это! (Обращался к ней на "ты", несмотря на то, что она была бедная служанка). Это дома сделают! Что ты делаешь, Анно, и как поживаешь? Я еду послезавтра с отцом на ярмарку на Петра в город. Хотим продать одну корову и купить молодых бычков. Что тебе оттуда привезти?
При этом взял её за руку и искал её взгляда. Жаркое пламя словно охватило её, и она вырвала руку. Он, очевидно, шутил. Так обычно спрашивают, когда едут на ярмарку. Только её дикая душа не могла принять эту шутку, и она ответила почти резко:
— Что хотите!
— Я тебе привезу красивое кольцо! — сказал он неуверенно.
Затем вошёл один из слуг в кухню, и он молча удалился.
Теперь ярмарка Петра уже прошла. Она только слышала,— старый Ивоника бывал почти каждый второй день у пана, любил всех дома, как отца и мать,— что продали свою лучшую и самую дорогую корову и что Михайло плакал по ней. Но её надо было продать,— рассказывал он,— потому что не мог заводить слишком много скотины на зиму. Всё это требовало ухода и труда, а он сам не сможет за всем как следует присмотреть. К тому же ему будут нужны деньги, и Михайло тоже в армии будет нужны деньги.
Повсюду встречала его имя, слышала что-то о нём, слышала, как его всё время хвалили... О боже, пусть уже будет, как Бог захочет! Она могла свою судьбу разве что Богу доверить. Всюду выглядывало что-то печальное, но, видно, уж такова её судьба... Она склонила голову и ускорила шаг. Уже стало поздно. Ночь наступила окончательно.
Она оглянулась, а вокруг ничего, только поля и поля, только небо и звёзды. Вдали по одну сторону, куда она направлялась, белели частично прикрытые садами стены отдельных деревенских домов, а совсем далеко, на лёгком возвышении, поднимались между верхушками старых лип два высоких дымохода панского дома.
Ей ещё предстояло пройти всю ниву жита Ивоники, затем клевер, а потом миновать дом Докии и лишь тогда выйти на дорожку, ведущую к панской усадьбе.
Недалеко от неё крикнула перепёлка, спрятавшаяся в житe, потом перелетела почти перед лицом; кузнечики стрекотали, казалось, прямо возле неё, а если бы кто захотел оглянуться за ними, чтобы увидеть, откуда доносилось их стрекотание, то оно уже слышалось с другого места. Это была их кузнечиковая тайна, которой они дразнили ночных путников.
Вдруг недалеко возникла фигура, осторожно раздвигая обеими руками неподвижное море злаков, и подошла прямо к ней. Это был Михайло.
Она испугалась. Он появился, словно из-под земли вышел, её существо поддалось могучему влиянию неожиданного мгновения и не могло освободиться.
— Добрый вечер, Анно! — сказал сердечно, снимая шляпу, и подал ей руку.— Откуда возвращаешься так поздно?
— От Онуфрия с грибами! — ответила послушно, как ребёнок, дрожащим голосом.
Он молчал минуту и смотрел на неё. Стояла перед ним тёмная, прямая, замкнутая высоким житом, словно ель, её голова была склонена низко на грудь, а руки опущены вниз. Ночь была такая светлая и прозрачная, такая прекрасная и тихая — ничего, кроме стрекота кузнечиков...
Он видел ясно её голову и её грустно очерченные уста.
— Анно! — начал взволнованно.— Посмотри на меня! Я знал, что ты шла к Онуфрию. Я ждал и высматривал всё время тебя... хотел с тобой поговорить.
Сказав это, положил обе руки на её плечи, оглядываясь при этом испуганно назад. И он был стеснительный и робкий; никогда в жизни не говорил так с девушкой. А когда и сделал это, то не доверял даже самой тишине ночи и молчаливым полям.
Она взглянула на него, затем опустила глаза. Всю серьёзность её существа охватило её и полностью завладело. К тому присоединилось дикое волнение, что замкнуло ей уста.
— Анно! — продолжал он нежно, несмело притягивая её к себе.— Ты молчишь так, будто я хотел тебя обидеть; может, потому, что идёшь через моё поле? Этой тропой ходит каждый, кто хочет. Ты можешь десять раз больше других ходить, если захочешь. Я выстелил бы тебе эту тропу лучшими коврами моей матери. Я люблю тебя!
Она побледнела, глянув на него дико взволнованными глазами, и продолжала молчать. Счастье было такое великое, но и такое неожиданное, что она остолбенела и не знала, что сказать.
— Я люблю тебя, Анно, уже давно! Ты такая красивая и добрая! Хочу взять тебя в жёны, только тебя! Только тебя одну-единственную! Ты должна сказать мне, хочешь ли ты и любишь ли меня?
Парализующая серьёзность ушла из её души. Она обвила его шею руками и повисла на ней.
— Ты любишь меня? — прошептала наконец.— Любишь меня, Михайле? Я этого не знала! Я такая бедная... У меня ничего нет... У меня нет земли... Но я тебя люблю...
— Я не спрашиваю о земле, кукушечка...
— Но я тебя люблю... знаешь?
— Хотел знать...
Они поцеловались.
Со всей серьёзностью, которая была ей свойственна, прорвалась её глубокая любовь; со всей мощью молодой, лишь изредка культурой тронутой души разлилась она теперь и заиграла громко. Она была вся полна любовью, вся проникнута этим всесильным, доселе всегда лишь робко скрываемым чувством.
Но так, как всё это сложилось, было почти невероятно. Самый порядочный, лучший парень в селе и один из самых желанных любил её. Её, у которой ничего не было, которая была бедна и лишь подвергалась гневу матери и толчкам брата, о которой ни один парень в селе не заботился, которая не существовала ни для кого, кроме своих хозяев.
— Я столько ночей проплакала! Бог один знает! — прошептала тихо, пряча с робкой нежностью голову на его груди.
— Почему, милая? — спросил он, гладя её чёрные, блестящие в свете волосы и прижимая к себе, как ребёнка.
— Да так! Как же мне было не плакать? Всё было таким печальным! У меня нет ни горсточки земли, ни денег. Моё сердце что-то подтачивало, как червь. Я и не знала, что ты меня любишь, и что...
— И что хочу взять тебя в жёны? — закончил он фразу и улыбнулся.— Но теперь уже знаешь! Теперь тебе не нужно больше плакать! Отгони печаль и возьми вместо неё меня! А если тебе снова станет тяжело на сердце, то выйди и поцелуй меня! Пока я ещё здесь, целуй меня! Пока я ещё здесь...
— Да и пока я жива по свету буду ходить, Михайле! — сказала, обняв его крепко за шею и с несказанной искренностью подставляя юные, непорочные уста для поцелуя.
— И пока я жив по свету буду ходить! — сказал с глубокой трогательностью, с искренней верностью и сердечностью, и поцеловал её.