Он был несказанно счастлив в этой тихой, ясной, лунной ночи, глубоко тронут и растроган, и при этом сам для себя совершенно новый. С ним никогда ещё не бывало того, что теперь.
Было так чудесно и прекрасно, и то, что она так сильно его любила, эта красивая, разумная, тихая девушка, которая не имела себе пары и не знала равных, наполняло сердце невыразимой радостью.
— Я тебе кольцо принёс, что купил на Петра в городе! — сказал он и вынул его из-за пояса. Потом надел его ей на палец.
— Держись меня, Анна, когда я уйду! — произнёс он серьёзно.— А я тебе тоже слова не нарушу! Скоро вернусь, сыграем свадьбу!
— Ты не вернёшься скоро, Михайле! — сказала она и вздохнула.
— Чего вздыхаешь? Не вздыхай! Не смущай мне ещё больше сердце, я и так от тоски земли не вижу. Дома ничего не вижу, кроме слёз. Мама всё плачет, а отец молча вздыхает. Я всегда думал, что до этого не дойдёт.
— Я это знала, Михайле! Слышала, как пан и пани говорили, что ничего не поможет, что ты обязан отслужить свой срок. Пан спас бы, если бы можно было. Они любят тебя. Тебя, твоего отца и твою маму. Я только перед своей матерью боюсь и перед братом. Они всё грозят мне соседом...
Она замолчала и снова прижала голову к его груди. Он молчал минуту, мягко поглаживая её голову, а потом сказал:
— Терпи, но не иди за него! Бог нам поможет! На Рождество, может быть, получу отпуск и приеду. У меня есть надежда, что всё будет хорошо. Держи мне только слово, а как я вернусь из армии живым, тогда не побоюсь ни твоей матери, ни твоего брата.
— А твои родители, Михайле? — спросила она и, подняв голову, посмотрела ему испытующе и боязливо в глаза.
Он пожал плечами и принуждённо улыбнулся. Знал, что они будут против, особенно его мать. Она желала ему не меньше чем королевну, но он был уверен в сердце, что добьётся её. А отец его любил сильно, и если отец согласится, мать вынуждена будет согласиться тоже.
— Ты этим не тревожься! Оставайся дальше у пани и будь мне верна, молись за меня, когда я там. Если там не погибну, всё будет хорошо.
Она тихо заплакала.
Он заметил это.
— Теперь уже плачешь! Я ведь ещё не ушёл и не умер! Подожди пока с плачем! — утешал он её, а между тем и его охватило какое-то чувство грусти.— Поцелуй меня лучше ещё раз!
Он ласково обнял её и поднял ей голову.
Тут она спохватилась.
— Мне нужно уже идти! — сказала она испуганно, приглаживая волосы.— Я задержалась! Боже мой! Что там скажут? А я совсем забылась! Скажу, что у Онуфрия задержалась. А там, у Докии, уже спустили с цепи большого пса, а мне придётся проходить мимо её дома.
Она подняла одной рукой с земли корзину с грибами, а другой ещё раз обняла его за шею.
— Будь здоров, Михайле; доброй ночи и приходи! Приди с чем-нибудь к пану, чтобы я тебя ещё видела! Я буду за тебя молиться и слова не нарушу. Пусть уж будет, как будет!
— Может, ведь, и не застрелят меня! — шутил он натянуто.— А если и заденет какая пуля, то, может, не убьёт сразу. Я крепкий, и недаром говорят, что я как медведь. Сава всегда этим отговаривается, когда не хочет выносить мешки с семенами на чердак. "У тебя плечи, как у медведя,— говорит он,— неси ты!"
Она сделала шаг вперёд и двинулась дальше.
— Я уже иду, Михайле, уже поздно!
— Я провожу тебя!
— Нам здесь вдвоём негде идти, видишь? Тропинка такая узкая, а что толку, если ты пойдёшь за мной?
— Тогда я пойду впереди тебя! — ответил он весело.
— Так я не буду видеть твоего лица. Всё равно, вперёд или назад, я хочу видеть твоё лицо.
— Тогда я пойду рядом с тобой.
— Но тогда ни один из нас не будет идти посередине тропы. По кромке плохо идти!
— Ещё и устанешь от этого! — сказал он со сдержанной улыбкой, и она улыбнулась.
— Потопчем колосья! — сказала уже совсем мягко и счастливо, гладя рукой тяжёлые золотистые колосья, среди которых теперь темнел высокий василёк [59]. — А это ведь грех, они такие красивые!
— Так иди ты впереди меня! — сказал он.— Пусть я хорошо запомню тебя! Когда уйду уже отсюда, буду среди чужих и сам чужой, когда буду стоять на карауле, буду вспоминать тебя. Идём оба нашим полем — буду думать — ты всегда впереди меня, узенькой тропинкой, а я за тобой. Потом ты обернёшься и улыбнёшься мне, а я поцелую тебя...
В это мгновение она с испугом отступила на шаг. Заяц пробежал через жито и молнией пересёк тропу у самых её ног. Она рассмеялась.
— Ну и напугал же! Как же я испугалась!
— Потому что ты девушка! — ответил он с лёгкой насмешкой в голосе.— Я их ловлю как мух!
Где-то в гущине жита снова откликнулась перепёлка.
Она невольно остановилась и прислушалась.
— Перепёлка подпевает,— сказала почти благоговейно,— а кузнечики галдят, как наёмники.
— Потому что ночь ясная; они любят лунные ночи. Своим гомоном заполняют тишину, как цветами! — ответил он вполголоса.
Оба повернулись назад к луне и смотрели минуту в освещённую, ясную и спокойную даль и обратно — на ту тропинку, по которой шли.
Перед ними простирались поля, пышные и богатые, местами понижаясь, а местами поднимаясь в мягкие холмы. Они словно теснились возле лесных оаз, что тёмным фоном стояли за полями.
— Всё спит! — сказала она шёпотом, будто боялась громче разбудить что-либо в природе. И в самом деле, казалось, что всё вокруг спало. Высокие, буйные злаки, белые, серебристые нивы гречихи, а дальше стройная мрачная кукуруза. Лёгкая дымка, что тут и там поднималась прозрачными струйками над отдельными участками полей, словно оберегала дремлющие растения в тихом сне.
Маленький лесок, там, за полем, где она собирала грибы, лежал окутанный тьмой, а над всем возвышалось светлое, величественно-высокое небо со своим сиянием звёзд и мягким серебряным светом луны, который безмолвно пронизывал темень летней ночи и создавал из неё чудесный, тихий, особенный мир.
Они молчали.
Они всё ещё стояли, повернувшись назад к луне и к той стороне, откуда она пришла.
Она долго смотрела в даль, словно забыв о себе, так пристально вглядывалась туда. Вдруг блеснул испуг, её глаза широко раскрылись.
— Михайле! — сказала она вдруг и тревожно.— Смотри, видишь?
— Что такое? — спросил он.
— Веди глазами назад по той тропинке, по которой я пришла.
— Ну и что?
— Смотри, видишь теперь ваш бурдей, как он там внизу лежит, окружённый густой растительностью, как старая бабушка, скорчившаяся на земле? Видишь его? А деревья, что густо выросли за ним, как лесок, видишь? Там так ясно, всё видно точно, совсем точно. Смотри на маленький сарай возле бурдея, на заборе висит длинная полоса белого полотна.
— Вижу. Мама белила и забыла убрать полотно. Но что такого?
— А теперь смотри! Часть от бурдея направо отделена болотистой левадой, где всегда застревают лошади с возом, когда вывозят скошенный рогоз; теперь там клубится лёгкая дымка, а в шаге оттуда лежит панский лесок. Он теперь дремлет, видишь?
— Почему бы не видеть? — удивлённо отозвался он на её странные расспросы.— Я его каждый день вижу, он у меня каждый день перед глазами. Лесок весёлый, как мальчишка.
— Да, весёлый, как мальчишка! — повторила она почти механически.— Но теперь, Михайле, смотри! Видишь "соседний" лес, что цепляется за болотистой левадой между бурдеем и весёлым мальчишкой? Таинственный и страшный, видишь? Он отдалён на порядочный кусок от вашего бурдея; ты это знаешь, Михайле, это "соседний" лес! — добавила она странно взволнованно, почти нетерпеливо, и в её голосе прозвучала несказанная боль, дрогнувшая словно со слезами.
— Перед тем лесом, хоть он и невелик, я всегда страшно боюсь. Днём и вечером, Михайле. Не могу там проходить, не ускоряя шагов. Меня тянет туда и гонит оттуда. Мне хочется плакать, когда оказываюсь там одна... Мне страшно... деревья такие тёмные... это так жутко... я не знаю... не знаю...
Она говорила, слегка наклонившись вперёд. Широко раскрытые, почти вытаращенные глаза не отрывала от того леса, словно имела видение [60], держалась одной рукой за него и, казалось, всеми чувствами была там, вдалеке, возле упомянутого леса.
— Всё... оно мне... так... когда... я там... — говорила отрывисто и боязливо.— Когда смотрю... туда... А... нынче... где оно так ясно... смотри... как ясно... удивительно... ясно... Оттуда что-то идёт! — закричала вдруг неистово в диком ужасе.— На тебя и на меня!..
Она судорожно бросилась к нему и, словно заслоняя его, обхватила его порывисто руками и прижалась лицом к нему. И сразу после этого разразилась конвульсивным плачем, который приносит только неожиданный, безумный страх.
Почти в ту же минуту он обнял её. Его пробрал холод, волосы встали дыбом. Он крепко держал её, прижимая к себе, и вглядывался острым взглядом в указанном направлении. Он не боялся и не видел ничего. Его бурдей, в который он вскоре должен был вернуться, лежал окутанный спокойствием и вправду, словно сгорбленная старушка в намётке, прикрытый сзади густыми деревьями, а там дальше, направо, за болотистой левадой, на фоне, где поднимались лёгкие прозрачные туманы и словно на границе другой деревни, лежал сам по себе "соседний" лес. Чужой, небольшой и лишь изредка навещаемый пастухами. Словно добро без хозяина, где каждый мог украсть дерево и нередко воровал, так он и лежал.
Он знал его слишком хорошо. Заготавливал там иногда сухие ветки, колья для забора и проводил не одну ночь в его глубине. Но сейчас не видел ничего. Ему ничего там не бросалось в глаза. Ни днём, ни ночью, и она, наверно, лишь пустой призрак увидела.
— Ты девушка, — успокаивал он ровным голосом, но внезапный испуг, что перешёл от неё к нему, ещё звенел в его словах,— и потому боишься! Перекрестись! Бог с нами, и я провожу тебя прямо домой. Там ничего нет, тебе только что-то привиделось. То был туман.
— Это не был туман! Оно летело сквозь туман! — говорила она прерывисто и всхлипывая, поднимая на мгновение голову и глядя ему убеждённо и с упрёком в лицо.— Оно летело... на меня... и на... тебя!
Вдруг она прервала речь. Повернула медленно, словно невидимой, растущей силой принуждаемая, голову снова прямо в синеватое, освещённое пространство, где на полях, что понижались, темнели теперь лесные оазисы... Смотрела туда минуту расширенными, испуганными глазами, с болезненно сведёнными бровями, не отрывая ни взгляда, ни головы ни на миг от того места. Вдруг крепче сжала пальцами его плечо. Начала, словно в боли, стонать, а потом тихо охать:
— Уже снова... уже снова... — а потом закричала, как прежде, с неистовым страхом: — Снова летит!
Он увлёк её с собой.
Она громко плакала, а он был смертельно напуган.
— Пойдём! — крикнул он, крестясь и стуча зубами.— Здесь нечистое место! Пойдём! — И, подняв с земли грибы, которые она в страхе уронила, обнял её и потянул дальше.
Они шли, плотно прижавшись друг к другу, меж высоким зерном.
Она вытирала глаза рукавом, оглядываясь то и дело тревожно назад, сдерживая всё вновь накатывающийся плач, и послушно шла за ним, когда местами ему одному приходилось ступать по узкой тропе.
— Не возвращайся этой дорогой! — просила она умоляющим голосом и прижимала его руку к себе.— Я боюсь!
— Со мной ничего не случится, голубка! — ответил он ровным, серьёзным тоном.— Мне не страшно! Я не боюсь!
— Здесь что-то нечистое...