Но он не воровал и не уклонялся от работы так, как теперь, да и...
— А вы это видите и скажете ему разве раз в год хоть одно слово! — перебила она сердито разговор Ивоники. — Если бы он вам и хату над головой поджёг, вы бы воды в рот набрали. Я не знаю, что у вас за сердце. Вы всё только добрые да добрые; только это одно и знаете вы, но это недобро, Ивонике!
Он остановился в клёпке и взглянул на неё.
— Марие! — сказал серьёзно и с упрёком. — Разве Сава не твой сын так же, как Михайло? И разве ты его меньше любишь? Разве не ты его родила? Чего ты от меня хочешь? Он молодой и глупый и подговорён дурными людьми. Рахира что-то на него сделала, но когда это пройдёт, она потеряет свою власть над ним, он вернётся к нам. Я его берегу [67], хоть и молчу. Молчи и ты и держи язык за зубами. Михайло тоже видит больше, чем ты думаешь, а Сава это знает. Долго он её не будет держаться; она не честная девушка, а жениться на ней он не будет, потому что она ему первая кузина, а это грех. Он всё это знает, и всё это должно кончиться. Надо только быть терпеливыми... и бога просить, чтобы он нас не оставил... чтобы и Михайла не оставил...
— Михайло, Михайло! — вскрикнула вдруг Мария, словно ужаленная. — Дитя моё, сердце моё! За что отрывают тебя от меня, за что запрягают в ярмо? Что мы без тебя будем делать? Что начнёт земля без тебя? Как то солнышко, так зайдёшь ты для нас, а я разобьюсь, тоска по тебе высосет мою кровь и выбелит мои волосы. Ми-хай-ло! Ми-хай-ло!
Он быстро поднял голову и печально взглянул на неё. Уж не бьётся ли она снова головой о стену? Когда тоска охватывала её так внезапно, как теперь, когда вспоминала разлуку с любимцем, она делала это почти каждый раз, а она уже была слаба и немолода.
Но на этот раз она не делала того. Она только причитала и жаловалась, а там, может, и заплачет снова...
Склонил голову, как прежде, на грудь, болезненно нахмурил лоб и клепал перед собой дальше молча косу, даже ещё усерднее.
Она не умолкала. То изнутри хаты, то снаружи поднимался её жалобный голос... всё жаловалась. Время от времени поднималась её худая правая рука... и грозила кому-то вдали...
Потом настала ночь. Ясная и тихая, она застала обоих, как покоились каждый в глубокой тишине тёмной хатинки... с ядовитой болью в сердце, без сна...
V
В то же самое время, когда Михайло ждал свою девушку, Сава, словно вор, пробирался через огороды и между хатами к Рахире.
Жила она со своими родителями в маленькой хатке поблизости старого огромного леса, что стоял возле села, словно великанская стена, недалеко от лучшей подруги Марии, умной и бойкой на язык Домники.
Старый Григорий и его жена, слепая на один глаз Тетяна, не имели никакой земли и нанимали каждый год несколько пражин поля у чужих людей, чтобы хоть как-то толкать свою беду вперёд. Маленькая хатка, что стояла посередине малого садика, была старая и перекошенная, и казалось, что после каждой сильной грозы всё больше склонялась в сторону леса.
Григорий был подёнщиком, его жена ходила вместе с ним на работу, бралась за всякое дело, только Рахира оставалась дома и проводила свои дни в безделье или шлялась по селу, задерживаясь возле каждой хаты, где были девушки или молодые парни, и заводила разговоры.
Это было правдой, что она, а точнее, её отец происходил из "Цыгании".
В соседнем селе, что считалось уже местечком, потому что там происходили ярмарки и торги, ещё в давние времена обосновалась колония цыган.
Тогдашний помещик и владелец села подарил этой колонии какой-то участок земли. Так она и осела там, и часть той земли вместе с жителями прозвали "Цыганией".
Цыгане имели здесь своего отдельного старосту, своих общинных советников и крепко держались своих обычаев и цыганских порядков. Самую красивую цыганочку взял владелец села в свой двор, и она жила там в роскоши, словно княгиня из старинных сказок.
Однако годы 66—67 принесли перемены. Настал голод, пришла холера, многие семьи вымерли, многие выехали из Цыгании в Молдавию, а те, что остались на месте, смешались с другими жителями, и лишь немногие сохранили верность своим традициям и обычаям.
Старики, которые помнили ещё добрые времена, когда процветала Цыгания, рассказывали не один интересный эпизод об их жизни и нравах, а также о их особом таланте к обману. Однако вспоминали их с симпатией и какой-то теплотой.
Когда проходили мимо их выгона, где летом паслись обычно краденые овцы, например в воскресенье, можно было досыта насмеяться. Все маленькие цыганята, голыши, собирались тут роем, играли, катались и вертелись, взявшись за руки, молниями, так что их чёрные тельца в солнечном сиянии только и мелькали и блестели. Они бросались под ноги прохожим и просили милостыню дикими и вместе с тем нахальными движениями, кричали и умоляли, пели и устраивали настоящую потеху, так что всякий прохожий невольно улыбался и тянулся рукой к карману.
Они имели свою особую музыку, торговали деревянной утварью, имели своих ремесленников, а в субботу большая часть женщин переодевалась в лохмотья и ходила по соседним сёлам за подаянием. Григорий Чункач, отец Рахиры, был потомком Цыгании. Он женился на сестре Марии, на один глаз слепой Тетяне, потому что у неё было несколько пражин земли, а когда всё пропил, был вынужден нанимать землю и ходить на ежедневные заработки.
Тетяна была хорошей работницей и имела славу такой на всё село. Ей и той славой обязан был один лишь Григорий, что получал работу, иначе у него не было бы ни одного сторонника, ни своих рук. Он был вором и имел на своей совести одну человеческую жизнь. Однажды он напился и избил одного старика так сильно, что тот через несколько дней умер. За это он долго сидел в тюрьме, однако, выйдя на волю, не стал ни на волос лучше.
Рахира вся пошла в него, и он любил её, как свою душу. Унаследовала она не только его круглые чёрные жадные глаза, но и характер его отразился в ней, как в зеркале. Лениво-беззаботная, она целыми днями бесцельно слонялась по селу, болтая и рассматривая всё, что бросалось ей в глаза, особенно птицу, или становилась там, где хозяйки выбеливали полотна, чтобы потом, при случае, незаметно стащить что-то под мышку.
Её мать не имела никакой воли и никакого голоса в доме и делала всегда только то, что приказывал муж и чего желала дочь. Была для обоих молчаливой, неусыпной машиной. У молодых сельских парней Рахира не пользовалась симпатией. Они презирали её открыто и громко насмехались над ней. Она навязывалась каждому, и добиться её расположения не составляло труда.
Ни один парень не приглашал её на танцы, но она лезла от одного к другому, как ласка, заискивала и упрашивала так долго, пока кто-нибудь не потянет её за рукав полушутя, полусерьёзно в пляску и, покружив её несколько раз, не оттолкнёт или не отошлёт двусмысленными словами на место.
Но она смеялась над этим. Со своими белыми блестящими зубами и красными пухлыми губами выходила при следующем танце, будто ничего не было, снова смеясь к ним и умела снова привлечь внимание и добиться своего. Уже несколько месяцев к ней лип Сава. Симпатия началась на гулянке. Шутками и смехом, толчками, а затем переросла в грозную, серьёзную силу.
Она была старше его. И было ли это от её натуры или иначе, но она так умела им верховодить, что не было почти ни одной точки между ними, в которой он бы с ней не соглашался и не подчинялся бы слепо её выдумкам или полудиким капризам. Она была для него богиней и держала его возле себя словно магической силой...
Кроме того, она предупреждала все его желания, и каждый его поступок вызывал у неё похвалу.
Он находил в ней поддержку для своих самых грубых и низких порывов, и, не замечая в ослеплении её пороков, всё глубже и глубже погружался в атмосферу её духа и души. В обществе её родителей ему никогда не приходилось сдерживаться. Он пил вместе с ними и не видел ничего постыдного в том, чтобы быть пьяным. Они всегда находили какое-то оправдание этому, а когда Рахира приносила домой кусок белого краденого полотна или украденную курицу, рассказывая, как то или другое оказалось у неё в руках, то главной вещью в этом было то, как она сумела добыть это в свои руки, и что скажет он на это. Он смеялся странным сдавленным смехом и восхищался её ловкостью и сообразительностью. Вёл себя с ней свободно. Отец и мать ни в чём их не ограничивали, и так Сава проводил с ней нередко целые вечера и ночи, и никто не вмешивался в их отношения и их дела. Их чувства могли развиваться беспрепятственно и развивались...
Старики ушли в соседнее село на работу и ещё не вернулись. Она сидела одна под хатой на завалинке и, ожидая Саву, неподвижно смотрела большими глазами на пылающую луну.
Недалеко от хаты направо тянулся большой чёрный лес, налево — сады соседних домов, и глубокая тишина царила повсюду.
Что же он не идёт!.. А обещал, что придёт ещё до заката солнца. А где уже теперь солнце!.. И следа от него нет. Ночь расцвела как можно пышно, а вместо солнца зажёгся месяц и разгорелся, так и манил к себе.
Наверно, его нарочно задержали дома за какой-то работой, лишь бы помешать ему прийти к ней! Тётка Мария! О, уж эта злобная! Она ненавидит её, Рахиру. Она хотела бы скорее сегодня, чем завтра увидеть её на скамье, и всё потому, что Сава любит её и, несмотря на все запреты и угрозы, ходит к ней и держится её.
Её большие, непокорные, неугомонные глаза вспыхнули. Она нарочно удержит Саву при себе, им назло Сава будет её любить, возьмёт её в жёны, им назло... назло... Той старой, скупой вороне назло и ему, Михайлу, который всё изображал из себя такого святого...
Их ничуть не должно заботить, что он её любит. Она им всем ещё покажет, кто она, особенно той старой ведьме! И что она ей за тётка? Есть у неё деньги и коровы, есть полотна и мёд, всевозможное зерно, а даже не глядит в ту сторону, где они живут!
Бывало, в их доме по нескольку дней не было ни молока, ни куска кулеши, а она делала вид, что и не знает их. А её мать, Тетяна, её родная сестра! Но она этого когда-нибудь пожалеет. Она им ещё покажет, если будет здорова. Есть у неё в соседнем селе тётка, что разбирается во всяких травах и колдовстве; к ней пойдёт и выманит какое недоброе зелье. Пусть только оставят её в покое! Её и Саву...
Чёрный худой пёс, что был недалеко от хаты привязан на цепи, вдруг яростно залаял.