на тебя и на меня, Михайле, — произнесла она отрывистыми фразами, теснее прижимаясь к нему. — Я это видела теперь!
— Что же ты такое видела?
— Что-то страшное, не знаю точно что! Что-то ужасное... окровавленные, огненные клочья... с двумя раскалёнными, безумными глазами, что неслись к нам с бешеной скоростью. И так же скоро, как оно летело к нам вместе с лесом, так же быстро исчезло. Боже, что это могло быть?!
Его пробрала дрожь, и он перекрестился. Был он суеверен, как отец и мать, как вообще большая часть людей его села.
— Лунные ночи всегда приносят с собой такое! — сказал он потом поучительным тоном, чтобы она успокоилась. — Но оно не может крестьянину зла причинить! Слушай, там недалеко от панского дома, где выезжают уже с выгона на дорогу, возле маленькой балки, по которой можно скорее всего дойти с выгона до нашей хаты, там тоже нечистое место! Всегда, когда луна полная, показывается там огромный чёрный пёс. Тот пёс ходит на одном месте и не пропустит ни одного человека дальше, пока сам не захочет. Ни за что в мире не пропустит!
— Ты видел его? — спросила она боязливо.
— Нет! Я — нет, но старый Петро говорил, что видел его однажды! Он возвращался, — рассказывал как-то, — поздно из села домой! Ночь была ясная и лунная, как нынче. Он шёл один. Чем ближе подходил к тому месту, тем больше слабели у него колени. И вдруг встал перед ним огромный пёс с огненными глазами и уставился на него. Он и сам вытаращил глаза на пса. А когда поднял руку, чтобы перекреститься, пёс исчез, а он, знаешь, он упал, как сноп, на землю!.. Уже поздно за полночь пришёл в себя, поднялся с земли и поплёлся домой. Говорил, что ещё три дня после того чувствовал слабость в коленях от страха. Так оно уже бывает! — закончил он более твёрдым голосом. — И в такие минуты нужно только о кресте помнить, надо сразу перекреститься. Потом уже ничего больше не увидишь!
— А я забыла о кресте, Михайле! — сказала она уже смелее и спокойнее и улыбнулась, как дитя, с глазами, ещё влажными от слёз, словно открывая что-то новое, — и потому видела я это ещё раз. Но теперь буду всегда помнить о кресте, — и, сказав это, благоговейно перекрестилась, низко склоняясь к земле. Потом сказала, вздохнув: — Теперь я уже не боюсь! А нынче так светло, что можно бы цветы собирать! Но ещё нет полуночи! А я так страшно перепугалась! — вернулась она к прежней теме. — И что же это могло быть, что я видела? Что же это могло быть? И будто знаю, что оно было, а всё-таки не знаю!
— Не вспоминай! — отозвался он искренне. — Пусть оно от нас исчезает!
— Пусть исчезает! — повторила она серьёзно, а спустя мгновение добавила: — Из-за всего этого я только опоздала! Пані наказывала не задерживаться допоздна, а я как раз заигралась. Пойдём скорее, Михайле! Дома я ещё понадоблюсь!
И они молча ускорили шаги. Шли всё ещё узенькой тропинкой через поле, но теперь уже среди высокой кукурузы. Шёлковистые листья её словно шептали им в ответ, когда то один, то другой, проходя мимо стройных растений, изредка касались их или отодвигали их руками со стежки. Спустя недолгое время остановились недалеко от белого дома Докии и вместе возле дороги, что вела к панскому дому. Здесь он обнял её.
— Поцелуй меня здесь ещё раз, голубушка! — попросил он нежно. — Дальше не пойду с тобой, люди будут видеть! Не нужно теперь!
— Не нужно, не нужно! — живо ответила она, крепко обнимая его за шею.
— Бог видит! — произнёс он вполголоса и поцеловал её чистые уста.
— Лишь один бог видит! — откликнулась она всей душой, и после этого они расстались.
Она пошла, а он остался ещё на мгновение на месте и смотрел ей вслед, как она шла полевой дорогой, а затем, как миновала белый дом Докии, направляясь выгонной тропой к недалёкому панскому дому. Словно тёмная стройная ель, так шла она прямо, легко покачиваясь, пока не скрылась из его глаз.
Он чувствовал себя вполне счастливым. Она его любила, хотела его ждать и... будет его женой.
Потом перекрестился и пошёл назад тропинкой, что вела в ярко освещённую сторону. Его бурдей лежал, тихо дремля, окутанный синевато-серебристой дымкой, и ждал его с открытыми дверями и двумя маленькими, обращёнными к луне, теперь ярко блестевшими оконцами...
IV
В тот же день утром заметила Марийка, что у неё снова пропала одна большая курица, и подняла громкий лемент.
— Надо спросить Саву! — отозвался Ивоника, который сидел недалеко от хаты, точил косу и на все жалобы и расспросы своей жены до сих пор не давал никакого ответа. — Он ведь теперь хозяйничает возле кур! Недавно я слышал, как он говорил, что хорёк [61] ухватил одну!
Она усмехнулась, скривив губы.
— Проклятые хорьки: теперь лезут уже прямо в курятник и хватают кур, когда те спят!..
Старик поднял голову и посмотрел на жену. Что-то более важное прозвучало в тоне его голоса, чем в словах, когда он спросил:
— Что ты говоришь, Марие?
— Говорю, что есть и такие хорьки, что лезут прямо в курятник и уносят птицу [62]. — А если не будете внимательны, то вынесут у вас и другие вещи!
— Марие! Смотри, что говоришь, и помни, чтобы никто не слышал того, что ты говоришь! — сказал он предостерегающе. — Люди завидуют нам и без того, а если узнают, что наш сын вор, будут ещё радоваться. Я знаю, что это всё делает Сава, и я ему этого не прощу!
— От меня он уже получил свою долю, — снова заговорила жена, — но всё это Рахира через него делает. Подговаривает его на всё, а он лишь исполняет то, что она ему прикажет. Недавно встретила я её, когда она возвращалась с бутылкой горилки от Менделя. Думаешь, что сказала мне хоть "добрый день"? Где там! А я ведь ей, всё-таки, тётка! Её мать — моя родная сестра. Глядела, как волчица, в землю, проходя мимо меня. У неё нечистая совесть, потому что ходит и склоняет парня к дурному. Она продаёт мою птицу у Менделя и покупает водку и табак. Я уже догадалась об этом. Домника мне это сказала. Она живёт недалеко от них и всё видит и слышит. А Домника умная и многое видела и знает. Не зря в городе десять лет служила...
— Она умная, но и хитрая и фальшивая, Марие! — спокойно ответил он и снова принялся точить свою косу.
— Она фальшивая, но я ей никогда никакого зла не сделала; я с ней хорошо живу. Впрочем, она знает всё, что делается в селе, а уж это бы не знала! Сава теперь больше сидит у Григория, чем у нас. Когда-то помогал ему на его нанятом бедняцком поле косить, сказала мне Домника. Я вам не хотела этого говорить, но теперь скажу. Михайло работает возле нас, как чёрный вол, не имеет покоя, чтобы всё было в порядке, поднимается с раннего утра до вечера, а этот тратит свои дни и свои молодые силы там, для подлеца. Вам бы побить его разок, Ивония!
Ивоника молчал, и немое вздохновение подняло ему грудь. Он это знал. Он знал много другого, чего она не знала. Недавно, например, копал что-то в панском саду и украл из сарая [63], что стоял на время открытым, толстую цепь [64]. Эту цепь потом старый Григорий продал еврею на Гоппляце, а он, Ивоника, как раз тогда был там и узнал панскую цепь. Догадался сразу, откуда она, но молчал. Ведь Сава был его ребёнком! Всё это сделал Сава, но что он мог поделать! Стыдно признаться перед всеми, что вот его сын вор, да ещё с другим вором водится [65] и дурит людей. Бог дал ему двоих детей. Но что с одной стороны было чистое добро, вышло с другой чистое зло. А он их одинаково любил обоих, вырастил одинаково трудом своих рук. Оба были его родные, самые родные дети...
— Когда Михайло пойдёт в рекруты, и он увидит, что некому всё держать в порядке [66], он исправится. Сейчас он ещё всё сваливает на Михайла! — утешал он жену и самого себя.
— Дай бог! — ответила Мария. — Но пока он будет держаться этой гадины, дотоле будет держаться его зло и беда. Это я вам говорю, батечко. Он смеётся уже над моей тоской, а это, знаешь ли, не смешно, когда мать плачет. Он видит, что у меня сердце от горя трещит, что Михайло должен идти, а он говорит: "Идите с ним к солдатам... Кто ему там грудь подаст?" Такое он говорит своей матери. У него жёсткое, злое сердце, и бог бы его покарал за его слова!
— Не проклинай, Марие! — успокаивал, предостерегая, Ивоника. — Он так же наш ребёнок, как Михайло. Он исправится. Я уже ему несколько раз говорил и увещевал его, что если не исправится, не получит от меня ни клочка земли. Всё, говорю, дам Михайлу. Он это знает. И он знает, что человек без земли ничего не значит. Он это очень хорошо знает. И видит, что Григорий в селе много значит перед людьми...
— С малых лет был такой упрямый и злой! — продолжала Мария своё. — Я всё хорошо помню.
— От ребёнка нечего большого ожидать, для того он и ребёнок, и нечего к этому придираться. И мы были когда-то детьми и делали хорошее и плохое. Кто виноват, что был глупым ребёнком?
— Я только говорю, что он уже тогда был непослушный и упрямый и делал матери всё наперекор, когда она что-либо приказывала!
— А ты слушала всегда свою покойную мать, Марие, а? — спросил муж и, бог знает почему, натянуто улыбнулся.
— Вы старые и глупые! — нетерпеливо вспыхнула она. — Я говорю об огне, а вы говорите о воде. Я говорю, что он был уже с детства упрям и зол, а вы мне рассказываете, какие вы были в детстве, какая я и какими были другие. Что мне с того?! Слушайте, однажды, когда он был ещё маленький, один мальчишка — кажется, младший брат Тодорики, который потом умер, помнишь? — отобрал у него дудочку, потому что они оба вместе на выгоне пасли скот. Сава ничего не сказал. Четыре недели спустя поймал большого шмеля и сунул его мальчишке за ворот. Когда мальчик заболел и лежал опухший, а Саву за это били и бранили, да и допрашивали, почему так сделал, он молчал, как камень. Упрямился и молчал. "Видишь? — говорю ему. — Он может и умереть!" Он только по-волчьи взглянул в землю, нахмурил брови, а через какое-то время начал плакать. Плакал, но не сказал ни словечка. А когда я приказала пойти к мальчику и его матери и попросить прощения у обоих, не сдвинулся с места. Словно окаменел, так стоял, и будто онемел. Тогда я бы ему с гнева кости переломала. И только счастье, что он всегда был такой худой и бледный, иначе, клянусь, переломала бы кости. Так онов и теперь, и поэтому имею я к нему обиду!
— Он не был всегда таким, как теперь, не слушал только своего разума, Марие! — сказал старик. — Лишь с тех пор, как сошёлся с Григорием, вертится у него путаница в голове!
— Эй, он всегда был ленив и упрям! — снова раздражённо перебила его жена.
— Ленив!..