не знаю, как оно называется, но это что-то вроде нитей, которых не видно. И возле нас стоит много людей... возле тебя больше, чем возле меня, но мы всё выходим откуда-то из карт, идём отдельной дорогой. Я ещё не знаю, что нас ведёт, — сказала с задумчивым, глубоким взглядом, — но нас ведёт "что-то", и мы пойдём за тем, что нас ведёт, потому что так нам выпало в картах...
Он смотрел на неё горящими глазами, и в его уме кружилось. Он не думал ничего ясного в эту минуту, не имел слов и не искал их. Но душа его волновалась, словно готовилась втайне к делу, отдельно от разума и воли, и совсем по своему невидимому закону. Замкнула его уста и погрузилась в свою неизмеримую атмосферу...
— Тебе достанется земля через меня, — продолжала пророческим голосом и с кошачьей мягкостью дальше. — И в плохом или хорошем, мы всё равно вместе. Ты думаешь, это всё пустое? А в прошлом году, когда я на Андрея несла воду во рту из большой колодезной керницы, чтобы испечь пампушку, знаешь? Тогда собаки лаяли с твоей стороны. Это, может, и ваша старая Сойка, что в ту минуту предсказывала мне тебя, а моё сердце ясно сказало: "Сава будет твой". Тогда я завязала перед воротами нитку, и всё-таки ты разорвал нитку, когда пришёл в тот вечер к нам... сказать мне, чтобы я тебя не ждала на другой день, потому что тебе неожиданно выпало ехать с отцом в мельницу. Помнишь? А как я потом легла спать и под подушку сунула гребень, а лоб перевязала поясом, от чего снится тот, кого имеешь получить в мужья, ты мне приснился, Саво! А как я подошла к столу с закрытыми глазами и вытянула один колос, чтобы увидеть, будет ли мой муж богат или беден, — вышло, что он будет богат. Колос был с зерном. Ты будешь богат, Саво, и будешь моим богатым хозяином! О Саво, Саво! — воскликнула всё ещё полушёпотом, с сильной радостью, внезапно наполнившей её сердце, и обняла его обеими руками, бурно прижимая к себе.
Он почувствовал себя ребёнком, ошеломлённым. Был воском в её энергичных руках, и она отнимала у него весь разум и всё сознание его существа. Без неё чувствовал себя покинутым и беспомощным, а когда она словно выступала из себя так, как в эту минуту, поддавался полностью власти её дикого, бездонного характера.
— Рахирка! княгиня моя! — прошептал он со слезами в глазах. — Не покидай меня!
— Я не покидаю тебя... Разве я когда это говорила? — ответила взволнованным голосом. — Всем нашим врагам назло! Пусть будет так, как мы хотим! Ты слушай только меня, и мы добьёмся своего!
— Я слушаю тебя!
— Ты будешь первым хозяином в селе, а я твоя хозяйка!
— Ты моя хозяйка!..
Чёрный худой пёс не мог найти себе места возле своей будки. Метался, вставал, ложился, потом поднял голову вверх и начал выть. Долго, протяжно и с болью.
Луна стояла неподвижно на ясном небе, обращая своё раскалённое лицо прямо к земле. Всё утонуло в молчании. Могучее, как царство, оно пробудилось, и в нём зашевелилась жизнь, немая, неизмеримая, и неслышимыми невидимыми движениями направляла будущие события слепых к её существованию созданий...
VI
Наступил октябрь.
Небо висело одной серой, дождливой массой над землёй.
Большой лес, что примыкал к селу, выглядел важно и тревожно, и лишь кое-где дрожало замирающее пожухлое листье на чёрных ветвях, зеленел какой-то стойкий росток на земле, в остальном лежали только толстые слои опавшей листвы у стволов деревьев, и властвовала тишина...
Над лесом виднелось иначе. Густые массы туманов, казалось, лежали в ленивых формах, в немой борьбе с чем-то. Магическая сила леса принуждала их клубиться над его мрачной вершиной, в то время как их тянуло вдаль.
И потянулись вдаль.
В печальных неповторимых силуэтах простёрлись над голыми стернёвыми полями, докуда око хватало, однообразно, серо, поднимаясь и опадая, будто искали подходящего места, где могли бы сформироваться в облака. Так бродили целыми днями. Потом исчезли, и на полях стало ещё пустыннее.
Земля казалась ещё чернее и голее, и невольно пробудилась тоска. Тяжёлая, гнетущая тоска, что ложилась над всем, изнуряющая тоска, сила которой росла по мере того, как приближался день. Нежный дождь моросил непрерывно. Неслышно спадал с мрачной выси, пропитывал воздух и рассеивал грусть холодной мокротой. В один из таких дней Михаил покинул своих родителей и свою землю.
Сава остался последней ночью перед его отъездом в сельской хате на страже, а Михаил ночевал с родителями в бурдее. Должен был на рассвете отправляться с отцом в город, а мать решила в этот раз остаться до возвращения мужа при скоте и пчёлах в поле. Последний вечер она хотела провести с сыном.
Она плакала без конца. Раз за разом заглядывала в его узелок, всё ли положила ему, что задумала, не нужно ли чего ещё. А убедившись каждый раз, что всё сложено, как полагала, начинала тревожиться, что у него всё отберут в казарме и при вступлении в службу.
Ни сын, ни отец не могли полностью её в этом успокоить. Оба глядели в будущую жизнь, как в ночь. Она была для них закрыта. К тому же ими владела уверенность, что в армии царит прежде всего строгость. Безоглядная и беспощадная, единственная строгость.
Раз за разом она смотрела на сына, как он выглядит. Беспокойными глазами выискивала что-то на его лице. Потом спрашивала:
— Чего тебе ещё надо? Может, тебе что-то нужно? Он не отзывался. Его глаза наполнялись крупными слезами, и он отворачивался от неё. Слова покидали его, одно за другим терялись в его душе, и он немел. Но всё же никогда не чувствовал в себе столько оттенков чувства, как теперь... Корни его души колебались, а порой рвались куда-то в бездонную глубину. Глухо, без трепета. Перед этим меркло всё, что мог бы сказать. Да и не знал бы, что сказать...
— И никого не убивает, и не режет, а мучается, как тот, кто лежит в крови! — сказала сквозь слёзы Мария, когда он вышел во двор, а она готовила завтрак серого утра при свете в бурдее.
— Разве это всё? — ответил Ивоника. — Кровь страшна, но... эх, боже! — махнул рукой и замолчал. Он не дорос до того, что чувствовал и что связывалось вокруг него и над ним невидимыми тысячами нитей...
Михаил с трудом ел завтрак. Горло у него будто зашили. Больше всего ему хотелось плакать, как малому ребёнку. Ему казалось невозможным, совсем непостижимым, что он уже сейчас, через час, должен всё оставить. Навсегда, может быть, оставить...
Бывало часто, что в армии умирали. Даже отец говорил однажды знакомому, что так случается нередко. А его отец никогда не говорил того, чего не было правдой.
Старый Ивоника казался из всех самым безразличным. Исполнял свою обычную работу. Обошёл скот, заглянул к пчёлам. Обошёл стога, однако когда видел себя хоть на минуту одного, тяжко стонал. Что-то, словно камень, лежало у него в мозгу, и он не мог этого убрать. "Михаил уходит!" Кроме того он не был в силах больше думать. Это поглощало всё прочее живое. Оставляло лишь одно сознание: "Михаил уходит!"
Снаружи к нему обращалась ровная, чёрная, глинистая ширь и говорила тысячами глаз и уст:
"Михаил уходит!"
Всё дышало этим сознанием. Висело в воздухе и в однообразной серости небес.
Незаметная трагедия, что являлась повсюду на невидимых пальцах каждый день, пробудилась и на полях...
Одно коренье вырывалось и рвалось. Неслышно, невидимо, в сопровождении глухого молчания, без красок и громких движений, в самой будничной одежде...
Михаил вошёл в хлев. Там стояли его красивые волы и одна корова с кривыми рогами, что принадлежала Саве. Все три повернули лениво головы за ним, смотрели и жевали. Он обнял их по очереди за шею и прижал к себе. Такие добрые животные... а маленький телёнок, что был в маленьком из прутьев сплетённом загоне в углу хлева, вскочил при его приближении на прямые ноги и уставился на него большими испуганными глазами... Что это значило? Он подошёл к нему и хотел его погладить, но тот с ужасом отскочил от него и долго смотрел ему вслед неподвижно, хотя его уже давно не было в хлеву...
— Тату, принесите мне мою сопилку, когда придёте в другой раз ко мне в казарму! — просил он старика, входя в хату. — Может, я когда сыграю на ней; сейчас мне как-то не хочется её брать!
У старого дрогнуло что-то возле уголков рта, а Мария прикрыла ладонью губы. Она плакала тихо, потому что Ивоника бранит её, что своим плачем только добавляет сыну печали.
— Что ж ты там, сынок, наиграешь! — сказала приглушённым голосом, отрывисто и пыталась улыбнуться, но вместо этого разразилась громким плачем.
Все плакали. Михаил подошёл к ней.
— Перестаньте, мама, — сказал. — У меня и так сердце камнем лежит. Перестаньте, мама, и будьте здоровы!
Он взял её руку и поднёс к губам.
Она целовала его снова и снова в голову и прижимала к груди.
— Будь здоров, Михайлик, будь здоров! Не забывай про маму; она стара и слаба и может умереть... Михайлик, приходи скорее назад, вернись скорее-скорее...
Не могла договорить. Плач снова задрожал в горле.
— Я приду, мама, обязательно приду, может, на Рождество...
— Ой, приходи! — и махнула рукой.
— Пришлите пшеницы и приходите!
— Видишь? — вскрикнула она и разрыдалась горьким, отчаянным плачем. Ивоника торопился. Нужно было идти в соседнее село пешком и только оттуда садиться на железную дорогу.
Потом все трое вышли из бурдея.
Лёгкий, едва заметный дождь моросил вниз, и массы тумана висели над землёй. Далеко вокруг тянулись стерни, и большие стаи галок кружили в воздухе, отдыхая время от времени на ветвях деревьев маленькой рощицы, принадлежащей бурдею, или прямо на самом бурдее.
Михаил оглянулся ещё раз. Его взгляд обнял ещё раз всю просторь, что раскинулась перед его глазами, и прощался с ней бессознательно. Так часто он пахал её плугом, знал так точно, где она плодородная и толстая, а где сырая и болотистая. Там ежегодно величаво стояла пшеница, а там рос овёс, а здесь, недалеко бурдея, простиралось почти каждый год белое море цветущей гречки, а тут, направо, зеленела клеверная полоска, а там, дальше, шептала тайно кукуруза, и всё так чередовалось повсюду, и только что этот кусок поля принадлежал этому, а тот другому.
— Будьте здоровы, мамочка, будьте здоровы! — обратился он ещё раз к матери. Он снял шляпу с головы и поцеловал её в руку в последний раз.
Ушёл...
Мгла легла между ними.
Мать стояла ещё долго возле бурдея и смотрела вслед чему-то. Не двигалась. Одетая почти вся в белое, казалось, превращалась в какой-то светлый столб и, проникнутая одной лишь болью, готова была раствориться в тумане...
— В сиротство идёшь... — шептали её уста, — в сиротство...