Перед обедом.
Михайло лежал недалеко бурдея в огороде, что выходил концом в небольшой лесок, который с других сторон прилегал к полям, и пас волов.
Вокруг бурдея гордилась земля в разных полосах зелени, а дальше от него, но всё же по соседству, лежали два меньших леска. Один принадлежал соседу и потому звался "соседний лес", а в том же направлении недалеко от него находился малый панский лесок, где хозяином и верховодом был старый Онуфрий.
Оба эти леска, из которых "соседний" был вдвое больше панского, делила большая левада, называемая болотом, из-за своей болотистой земли. В ней буйствовал рогоз, раз в год выкашиваемый, и росла какая-то высокая трава, на которую никто не зарился.
Михайло лежал близко к животным на земле, наблюдая, чтобы они не зашли в клевер, что рос ближе всего к бурдею и семена которого были дорого оплачены; он грелся на весеннем солнце и внимательно следил за животными, что паслись тесно друг возле друга. Думал о своей будущей жизни в городе, о возвращении домой и о том, как потом всё сложится, а затем остановился мыслями на прекрасных животных. Смешивались они, словно его родня, с его будущим. Видел он в душе какое-то новое хозяйство, своё хозяйство, черноглазую стройную девушку и их. Они были и там, и тут, и невольно заполняли собой какие-то пустые места...
Он ясно слышал, как они спасали своими толстыми здоровыми мордами траву, как сопели, видел мелкие капли пота на тех тёплых усердных мордах, их большие ласковые глаза были затенены длинными смешными ресницами, а животы были такими широкими, ноги низкими, что брюхо свисало почти до земли.
Прекрасные животные! Тёмно-бурые, почти чёрно подпылённые, с белыми короткими рогами, и такие сытые и ухоженные, что было приятно гладить их по хребту. При этом были спокойные и ухоженные, словно дети, и знали его голос очень хорошо. Когда он входил в хлев, поворачивали свои степенные головы за ним, вытягивали шеи, насколько позволяли цепи у яслей, и нюхали своими толстыми ноздрями в воздухе, не принёс ли он хлеба или кулешика. И он всегда приносил им что-нибудь, когда приходил из дому, из села, с "горы" к бурдею, а когда не имел ничего при себе, то хотя бы гладил и ласкал их, а это они тоже принимали благодарно. За то лизали ему руки, плечи и грудь. Были добрые, благодарные животные...
Иногда в воскресенье или праздники, когда на дворе была слякоть, он предпочитал пересиживать в бурдее, чем идти домой в село, вытаскивал сопелку, садился на постель, что стояла рядом с ними, и играл часами. Те лежали неподвижно, разве что жевали в унисон.
Он любил их, как добрых товарищей, а теперь, пожалуй, ещё больше, открыв, что они предназначены для него.
Вокруг царила тишина.
Но не та мёртвая тишина, что властвует зимой над широкой равниной.
Здесь кипела жизнь, куда глаз ни кинь. Поля с хлебом зеленели, клевера цвели, в воздухе витал приятный запах луговых цветов, кишели роями насекомые, бабочки, пчёлы, а высоко, невидимо, под голубым небом рассыпались жаворонки мелодичными жемчужинами.
Солнце начинало слегка припекать, а сияние так и манило смежить глаза. Когда смеживал, видел разные краски...
Малый садик за бурдеем стоял в самом цвету и дышал сладкими, сильными ароматами. Среди молодой зелени листьев выглядывал цвет груши белыми кистями, там вишен, слив, а дальше, соприкасаясь уже с лесом, бледно-розовый цвет яблонь. Множество пчёл носилось в воздухе, жужжа, привлечённые ароматами, как и самим цветом, вгрызались жадно в нежные, белоокрашенные звёздочки среди листьев и словно упивались их тонкой красотой...
Местами собиралась их стайка на кистях цветов, и когда едва заметный дуновение ветра колыхало ветвями, они, словно в игре, качались вместе с цветами и казались какой-то изысканной забавой природы, особенно же в тех местах, где деревья гордо стояли в цвету. Вокруг сада и бурдея буйствовала густая трава, усыпанная белым и розовым цветом клевера; а дальше за ней тянулись поля хлебов, которые легко и ритмично колыхались в такт дыхания ветра.
Далеко и широко ничего, кроме мерцающей широкой зелени, а где-то между ней горстка важного леса, сбитая кучкой стройных дубов-стражей. Обыкновенно едва слышное жужжание пчёл творило здесь, в тишине, своеобразную нежную музыку, что разносилась воздухом ройными волнами с места на место, обходя разве что бесцветные полосы земли...
Нежная, едва заметная музыка имела в себе что-то сонное, однако молодой парень был далёк от всякого сна. Впрочем, он вовсе не обращал на неё внимания, вырос и сжился с ней и не замечал её звучной игры вокруг себя.
Он думал о работнице в панских покоях, об Анне, которую любил тайком всей душой; думал о том, как это будет, когда уйдёт осенью из дому и не увидит её скоро. Знал, там, в городе, не увидит её, потому что как бы? Она была служанка, и никак ей было по городам ездить.
Правда, ходил слух, что пані переселится в город, ибо часто слабела здоровьем, но пустит ли её мать с ней в город?
Конечно, нет. То была злая женщина, жадная, как ростовщик на деньги, и хуже иной мачехи.
Всё грозила ей, что отберёт её от пані и выдаст замуж за какого-нибудь своего горбатого соседа-вдовца, если не будет отдавать ей заработанные у пані деньги. А бедняжка отдавала, что имела, лишь бы могла дальше у пані оставаться и не возвращаться домой, которого боялась, как самого ада. Она вообще была несчастна с матерью-ведьмой и тем, что осталась без отцовской опеки. Её отец, честный хозяин, как рассказывали люди, давно умер, а единственный брат её, бывший кавалерист, парень заносчивый и языкостый, разве что бил её время от времени, если не совала ему в руки денег на табак или водку. И откуда ей было брать столько тех денег? Она стыдилась просить у пані, но он не верил ей и бил тайком, как только подвернётся случай. Бог знает, она совсем была другой, словно не его сестра, разве что такая же стройная, как он, как ель. Он был дуб, не парень.
Когда он думал о ней, видел её перед душой такой, как в первый раз.
На панском дворе. Однажды там лущили кукурузу. Возле амбара и кошниц [46] сидели работники, лыньки, мужчины и девушки, он и она, и лущили. Он и она сидели в одной группе, а между ними старый Петро, что надзирал за работой. Кукурузу брали из одной кучи и ссыпали уже в кошницу. Старый Петро крикнул на одну толстую пыжастую [47] девицу, что всё время задиралась с парнем, чтобы принесла из амбара лестницу. Она ответила, что принесёт, но, не двигаясь с места, игралась дальше, перебрасываясь с парнями кукурузинами.
— Ну, сорока, ты оглохла? Не слышишь, что я сказал? — прогремел снова Петро на неё, будто пригрозил кулаком. — Я сейчас там приду тебе на голову!
Та девица, видно, знала, что его слова не такие грозные, как казался его громкий голос, и, вместо того чтобы исполнить приказ, начала бороться с парнем, что именно в ту минуту засунул ей кукурузный стебель [48] за ворот.
Анна всё это видела.
Она всё время держалась тихо и скромно возле работы, а отзывалась лишь тогда, когда её кто прямо о чём спрашивал.
Он, Михайло, словно не замечал её, хоть сидел напротив неё, и их взгляды время от времени встречались. У неё были тихие блестящие глаза и иногда нежно улыбались.
Увидев, что пустотливая девица во второй раз не выполнила приказа, она поднялась со своего места и пошла сама в амбар за нужной лестницей.
Петро посмотрел минуту за ней молча, а потом тихо присвистнул.
— Мой, мой, что за девушка! — сказал к группе возле себя. — Стоит, чтобы её порядочный парень полюбил, а потом засватал. Девушка как золото, да и добрая?
У него, у Михайла, сердце заиграло живее в груди, а другие люди посмотрели добрым взглядом ей вслед.
Через минуту она вынесла лестницу.
Шла медленным ритмичным шагом, несла на левом плече длинную лестницу, а правую руку держала на бедре, чтобы идти в равновесии. Была прекрасна в ту минуту. Среднего роста, с тёмными, как шёлк, волосами, имела на себе скромную риклю, что, не стесняя её в движениях, ласково облегала её молодое гибкое тело, которое, на вид нежное, таило в себе силу и привлекало к себе, как музыка, гармонией женственности. Она не поднимала глаз, всё ближе подходя к группе людей.
Когда она уже подошла близко к гурту, он встал со своего места и взял у неё лестницу, при этом снова встретился с её чёрными глазами. У неё грудь слегка вздымалась. Она улыбнулась ему.
Такой он видит её теперь в душе. Такой, как шла с лестницей на плече через двор, ровным осторожным шагом и с чуть опущенной головой... Она была честная девушка, о которой и одна душа злого слова не сказала. К тому же знала столько разных работ, о которых другим девушкам в селе и не снилось. Всегда была возле панны и научилась при ней всякому делу. Панна говорила с ней, словно с равной. А ещё была страшно стыдлива. Там, где другие девчата хохотали, толкаясь локтями и перешёптываясь, она стеснялась до слёз и готова была, пожалуй, со стыда в землю провалиться от того, что слышала всё, особенно же когда он был при том.
— Гай-гай! — грозил ей раз один парень, которого она отчитала за непристойные слова. — Так смотри, чтобы когда веточка не сломилась!
А она обернулась и ударила его по лицу.
Другие девушки засмеялись.
Другие... но она не была, как другие. И вправду. У неё уже был — как насмехались некоторые парни — "панский ум".
Но больше всего любил её Михайло, когда она улыбалась, как тогда с лестницей, а вообще за то, что была тихая и добрая. Другой раз, когда она снова ему очень понравилась, было в соседнем селе. Он шёл за солью для скота и должен был именно в том селе миновать хатину её матери. Бедную, покосившуюся хатину посреди маленького огородца и возле дороги [49].
Она стояла в огородце между тёмными мальвами и подсолнухами, сама как стройная мальва, и помогала матери чистить горох решетом. Приблизившись к хате, он поздоровался с ней и остановился на минуту.
— Бог в помощь, Анно! — сказал несмело.
— Спасибо! — ответила она, густо зарумянившись под волосами.
— Горох чистите?
— Ай, конечно, чистим! — ответила за неё грубым голосом старая, уставившись на него недоверчивым взглядом. Она была очень плоха, эта её мать. Передние зубы торчали у неё изо рта, как клыки; сорочка на груди была вечно распахнута, а белый рушник на голове всегда перекошен. Выглядела, куда ни глянь, словно пьяная или будто только что с кем-то подралась.