Жалко очень!
— Почему? — сказал он. — Я бы это охотно сделал, если бы только знал, что Михайло останется у меня дома. Как будем жить и будем здоровы, заведём себе других. Если бы я только имел при себе эти молодые руки, а остальное — всё пустяки. Но руки, Докийко, руки — это всё, это наше богатство, это наше добро, это наша сокровищница!
— Ну, делайте что-нибудь, бадико! Найдите себе кого-то, кто бы всё делал, а вы готовьте деньги.
— Я пойду к одному знакомому жиду в Ч...
— К жиду, бадико? А будет ли это хорошо? — добавила Докия.
— Почему нет! Пусть люди говорят, что хотят, а он может всё. Он везде пойдёт, он с каждым поговорит, он умеет с панами разговаривать, понимает право [24], а мы?.. Хоть бы мы что и сказали, на нас никто не смотрит. Мы ничего не можем. Мы кланяемся перед панами, мы целуем им с обеих сторон руки, но как мы что скажем, оно всё равно "мужицкое". Не послушает нас никто. Как на нас пан крикнет, — продолжал он дальше, — мы уже... боимся... уже шагаем назад. Я это знаю сам по себе, что нельзя иначе. А на жида как крикнешь, то он тебе в лицо засмеётся. И пану в лицо засмеётся, подступит ближе и такое наговорит, что пан в конце концов руку ему подаст.
— Они умные, они всё знают! — ответила Докия серьёзно.
— Ой, они всё могут! Я знаю, что могут!
— Всё могут, бадико! Посмотрите только, как всюду пролезают! Как только на землю набиваются! Недавно иду я в соседнее село, а там уже во дворе том, панском, большом, жид расселся. Давно по двору цветы да бог знает какие деревья росли, теперь еврейское тряпьё разложено, на зелёной траве сушится. Бог бы вас побил! (подумала я себе). Ещё вас и тут не было... Да, они всюду умеют влезть, они всё могут...
— Потому я хочу пойти к Буню Черновецкому, знаете его, и пусть он делает, пусть что делает. Потому ещё надеюсь, что Михайло останется у меня. Хоть пан и говорил, что всё ни на что не годится, а всё же попробую с Бунем. Хоть на душе полегчает.
Он умолк на минуту, опустив голову на грудь, неприметную малую голову, словно задумался над чем-то; но вдруг поднял её, поднял бутылку с горилкой быстро вверх, блеснул глазами и крикнул:
— А потом, кумо, потом справлю Михайлу такую свадьбу, какой ещё наше село не видело! Хлеба да булок куплю в Черновцах. Весь мой мёд пойдёт в горилку, одним мёдом буду угощать. Зарежу корову, цыган возьму из Глиницы. Будут играть у меня целую неделю. Десять лет будут люди вспоминать, какую свадьбу справил Ивоника своему Михайлу! Ух! — вскрикнул он вдруг с неистовой весёлостью, вскочил с молодецкой живостью с лавки, швырнул бутылкой о землю так, что та разлетелась на мелкие куски, а гулявшие на мгновение словно вкопанные остановились. Потом схватил Докию за руку и потянул в танец.
Начали его медленными движениями и шагами. То вправо, то влево, то вправо, то влево. Потом становились их шаги всё мельче и быстрее, всё жарче и дикее, а затем словно бешенство овладело ими... словно вихрь закрутился на месте... Молодые разгулялись... Подхваченные весельем старших и их свадебными бурными выкриками, разгулялись ещё с большим пылом, чем прежде. Платки и ленты мелькали в воздухе. Длинные волосы метались по плечам, и неудержимая сила какой-то раскованной радости разбушевалась. Из груди вырывались раз за разом дрожащие яркие ухканья... Ноги топтали землю, а звуки цимбала и скрипок вырывались монотонным стоном своим пугливо то тут, то там... И смеялись, и плакали вперемешку.
Анна снова стояла на своём месте. Смотрела, как прежде, за танцующими и за одной головой. Её серьёзное смуглое лицо словно на один оттенок побледнело, а в глазах горела неугасимая печаль...
Вдруг очнулась.
Он оставил свою девушку и повернулся к ней, — шёл... Горячая кровь облила её, и перед ней словно мир зашатался...
— Пойдём, Анна, потанцуем! — произнёс несмело и подал ей руку. Она подняла руки, чтобы подать их ему, но в ту минуту смолкла музыка. Громким стоном оборвалась одна струна, и всё остановилось на месте.
— Свяжи, мой... и играй! — крикнул старый Петро, что до безумия разгулялся и никак не хотел переставать.
— Нет, уже довольно! — крикнул кто-то другой.
— Кому довольно, тот пусть идёт во двор! — отозвался он.
Но другие не были того мнения... И струна не давалась так скоро связать, а Докия, что вскоре после танца снова села, поднялась со своего места. Высокая и важная, словно царица, встала среди всех и пригласила их домой. Уже достаточно тут гуляли. Были ведь не у себя и не на танцах. Уже пора домой. Уже даже в хате потемнело, так нагулялись. Утомились, пора дальше идти, непременно...
Не соприкоснувшись, разлучились две руки. Старый Ивоника пришёл и взял сына под руку. Анна осталась одна на месте.
Несколько минут спустя стало в хате тихо. Свет горел, как прежде, а в углах пряталась темнота.
Анна стояла на коленях перед своей постелью, где на стене висел почерневший деревянный крест со спасителем, и молилась. У неё судорожно стиснулись руки над головой, а лицо зарылось плотно в постель. Беззвучно молилась...
Большими, глухими глазами заглядывала ночь сквозь окна, а её тьма, всё чернее и чернее, подбиралась медленно, незаметно к девушке...
Было весной. Во время набора в рекруты.
Ивоника отправился с Михайлом в город, на набор, Марийка осталась дома, а младший сын их Сава пошёл в поле. Здесь, на этих полях, было всё их хозяйство, которое никогда не оставалось без присмотра. Кроме хаты, что стояла недалеко от панского дома, имели они ещё здесь, на полях, два бурдея [25]. В одном всегда кто-то жил зимой и летом, в другом прятались пчёлы, а в стойле, что раскинулось близко возле этих полуподземных жилищ [26], разводился их прекрасный скот. За стойлом дальше стояли стога со снопами и клевером. Там белелся небольшой чистый ток. Всё это лежало, словно в неглубокой котловине. Дальше разросся лесок, как сад [27]. Словно нарочно склонялись здесь поля вниз, чтобы на всё это имущество не глядело любопытное око. Особенно же на пчёл и скот. Этот последний был гордостью Ивоники. Пара молодых бычков, пара пышных красных тирольских волов, две коровы и несколько телят. Летом ночевал Ивоника или Михайло с ними в стойле, а зимой пересиживал в бурдее и надзирал за ними.
В соседнем селе водились с незапамятных времён воры, а как заходили сюда, так должны были миновать поля Ивоники. Потому и должен был всегда кто-то сидеть в бурдеях, словно на страже. Отсюда было близко Ивонике до всех его полей и нив. Здесь вели себя пчёлы лучше, чем при сельской хате на "горе". Сюда свозил он всё своё зерно, молотил, хранил и продавал, и жил честно и свободно, словно тот лесной птиц. Ивоника не любил, когда кто-то наблюдал за ним во время работы, особенно же когда кто-то присматривался к его пчёлам. Был он почему-то убеждён, что они от этого терпели ущерб, и почти никогда не подпускал чужого к ульям. Ишёл кто к нему, то он видел это издалека. Тогда выходил ему уже за несколько десятков шагов навстречу, снимал свой ремень с себя (последним всегда оставалось всё зло, которое могли принести гости в его стан, при госте) и таким образом лишал людей возможности приглядываться внимательнее к его имуществу. Не то чтобы он, может, опасался, что кто-то протянул бы руку за чем-нибудь в бурдее или возле него! Нет, сохрани бог! Такой злой мысли о своих соседях у него не было никогда, несмотря на столькие опыты в своей жизни! Он лишь очень боялся слишком добрых и злых глаз, опасался силы некоторого зелья, которое, заговорённое злыми словами и подкинутое под какую-либо вещь, или под животину, или и улей, могло довести до большого несчастья, а порой и до смерти. Он страшился всяких таких других нечистых, волшебных вещей, в которых кое-кто разбирался, словно в хлебе насущном. За своих пчёл, которым было здесь, на полях, как в раю, он боялся всего больше. И была бы от них немалая беда, если бы некоторые рои, унесённые злым глазом, осели где-то в незнакомом месте и пропали для него без возврата!
Вокруг бурдея красовалась летом на этих широких просторах, что где-то там на краю сливались с голубым небом, лучшая пшеница, колыхалось в ритмичных, плавных движениях высокое золотое жито, а тут и там бежали зелёные полосы клевера, осыпанные розовым душистым цветом, да белели нивы мелкой гречки. Полмили несло от них медовым запахом и тянуло силой насекомое к себе...
В некоторые дни, когда небо одевалось в синеватый шёлк, а солнце расходилось самым блестящим золотом, когда тепло всё пронимало и распирало, пробивалось словно силой из земли наверх, — жилось прекрасно! Такие дни были милы Ивонике. Тогда он сам себе улыбался и с добром оглядывался. Переживал сам состояние земли и был с нею одним. Знал всё, что было приятно и хлебу, и всему, что поднималось из неё, особенно же после дождя. Словно чувствовал и видел, как земля с удовольствием раздвигалась, наслаждалась, как её соки обновлялись и как она, напитанная, дышала тяжёлыми ароматами. В том её дыхании так и купалось всё над нею! Это знали и его пчёлы — они были умны и проворны, и ни одна не оставалась в такую пору в улье, разве какая была вынуждена. Вылетали поспешно, летали торопливо, прихотливо от одного цветка к другому вперемежку, склонялись всё ниже над землёй и гудели все вместе так довольным и тяжёлым звуком, что их жужжание, слившись в одну струю, составляло однообразную, однако несказанно гармоничную, сонную музыку, что в тишине заносилась далеко-далеко... Нивы с клевером простирались вдаль, приманивали каждого к себе, а их белые и розовые цветы, вперемежку со свежей зеленью, мелкой красочной улыбкой своей к ясному солнцу склонялись к лёгкой дремоте, убаюкиваемые однообразным, нежным гудением пчёл.
Хороша была земля.
В своих красках живая и свежая, жаль лишь, что не говорила.
Ивоника любил её. Он знал её в каждое время года и в разных её настроениях, словно самого себя. Она напоминала человека и требовала жертвы.
Когда бывала люта, он боялся её больше, чем почерневшего неба, что предвещает грозу. А бывала люта, когда напрасно ожидала дождя, что должен был её оросить, когда неделями напрасно тосковала по холодным сытым каплям воды, и вместо воды пылающее сияние солнца выпивало её соки. Тогда стягивались её тут и там выпуклые суставы и трескались от гнева, она становилась твёрдая и недоступная и не давала никаких плодов. Тому, что на ней зеленело и росло, отбирала пищу — оно слабело и увядало, бледнело и переходило постепенно, но верно, в окаменелое состояние...
Сюда, к бурдеям, пришёл Сава, младший сын Ивоники. Пришёл напоить скот и дать есть большой собаке Сойке, что стояла возле стойла на привязи.
Пришёл медленным и ленивым шагом.