Ей вечно всё что-то не по вкусу. Ходит, словно туча, но на то никто не смотрит, никто её разговоров не слушает. На то она и женщина, чтобы язык у неё не держался за зубами и чтобы день и ночь стонала. Но когда-нибудь, если ему всё это надоест и если она по доброй воле не закроет рта, то он ей его закроет. А тогда она откроет его снова только через шесть недель... Он грозится этим уже давно — но однажды... Докия плакала или горько смеялась на такие слова своего мужа, а потом замолкала. Говорить было ещё хуже. Она знала его уже. Упрямством ничего не добивалась. А прямо в глаза не могла сказать ему, что именно его пьянство побуждало её к такому горькому решению. Он бы схватился за топор. А всё же она боялась пьяного дикаря. Раз он так её избил, что две недели не поднималась с постели. На трезвую голову он и столько не хотел её слушать.
— Сдурела? — спрашивал и смеялся, и даже не отвечал ей на её расспросы и разложенные перед ним мысли.
Если бы Парасинка имела мужа, всё пошло бы иначе: особенно если бы её уже не стало. (Только этого она и боялась). Он не допустил бы, чтобы старый сдал поле еврею в аренду,— это было бы его первым делом после её смерти,— или чтобы он его заложил. Он взял бы хозяйство в свои руки и заставил бы пьяницу тихо сидеть на печи.
День и ночь думала об этом и, может, сотню раз перебирала всех парней в селе. Размышляла, кто мог бы принять её хозяйство и забрать у неё её сокровище навсегда. Но мысли в том направлении каждый раз кончались тяжким вздохом, каждый раз глубокая печаль ложилась на её душу. В селе было довольно парней, но ни один не имел столько земли, сколько бы она желала, ни один не казался ей достаточно трудолюбивым, честным и заботливым.
Правда, один был бы, но тот один имел ещё впереди военную службу... Это был Михаил Федорчук, сын зажиточного и очень порядочного хозяина. Он должен был когда-нибудь унаследовать поля своего отца и был самым честным парнем в селе. Поля его отца граничили с землями Василия, были обработанные и хорошие, и на них колыхались ежегодно прекрасные хлеба, словно золотое море. Так приятно было косить их, так приятно было работать на том поле! Да, этот один мог бы посватать её Парасинку, и из разговоров и намёков старого Ивоники, отца Михайлова, выглядывало то же желание. Однако между их желаниями встали военные годы, и никак их было не обойти. Михаил — парень крепкого сложения, здоровый — имел ещё одного младшего, тоже здоровенного брата. Родители также не были ещё слишком стары, могли обходиться без него в хозяйстве, и тяжело было думать об освобождении его от службы. С этой осени через год должен был вступить в рекруты. Да и на этом ещё не конец. В армии надо служить 2—3 года без перерыва, а потом время от времени возвращаться на какой-то срок в казарму, переодеваться в царский мундир и идти на учения, оставлять поле и дом на жену и детей. Чистое несчастье! Судьба повернулась к ней мрачной стороной, и никакие мольбы и слёзы не меняли её решения.
Осенью должна была Парасинка закончить шестнадцатый год. Пошла ростом в мать, вытянулась, словно пальма, вверх, но всё же была ещё неразвитая. Её члены были худые, почти мальчишеские, её лицо детское и узенькое и без ясного выражения.
Докия готовила уже для неё рушники, постель и бельё. Последнее шила себе девушка сама. И как прекрасно! Словно швея! Когда другие девушки и женщины проталкивали и вытаскивали иглу сквозь полотно, как палку, она пользовалась напёрстком и шила такими крошечными стежками, будто маком посыпала. Кроме того, вышивала на рукавах красной, жёлтой и чёрной шерстяной ниткой лучшие и самые трудные узоры по памяти, а в конце складывала обратно в сундук такое чистое и непомятое шитьё, словно и не касалась его никогда руками...
Докия постановила этой Масленицы непременно выдать дочь замуж. Мысль о Михаиле пришлось отбросить; воплотить её в жизнь было, очевидно, совершенно невозможно, но зато составила себе другой план. Тодорика Жемчук был тоже зажиточный парень, а у своих родителей единственный сын, как Парасинка у неё и её мужа — единственная дочь. Он был освобождён от армии и мог в любое время жениться. Правда, он не был такой красивый парень, как Михаил, его и не слишком любили. Он был низкого роста и поворачивался всем телом там, где хватило бы повернуть лишь голову. Жёсткая у него была шея. И в целом производил он плохое впечатление; но что это имело к делу? Человек ко всему привыкает. По правде сказать, любила ли она Василия, когда шла с ним в брак? Тогда она без памяти тосковала по одному щеголеватому и красивому вдовьему сыну, что позже стал ещё и дворником [10]. Но всё же не плохо, что она вышла за Василия. Он был пьяница, был и вправду транжира, он заложился Менделю на Гоппляце с душой и телом, в злости поднимал не раз руку на неё, но когда сватался к ней, имел деньги и поле и не крал чужого добра, как вдовий сын, ставший дворником, да не сидел по тюрьмам, как тот!
Парасинка привыкнет к Тодорике. Он трудолюбив и заботлив, хоть за день едва десять слов скажет, зато десять раз заглянет к скотине, десять раз сбегает в поле и ни разу к Менделю на Гоппляц. Парасинка будет с ним счастлива. Сначала будет жить со стариками, чтобы научиться их порядку, научиться их слушать и присмотреться к старой матери, как она сына доглядывает, а потом заживёт с мужем сама отдельно. Она будет плакать по мамочке, её девочка маленькая и милая, и мать сама будет день и ночь слёзы по дочери утирать и с тоски чернеть, но она хочет лишь добра дочери и счастья, хочет видеть её "своей хозяйкой" и за мужем, когда её дни закончатся и смерть остудит её тело...
— Парасинко, доченька! — сказала она однажды, глубоко вздыхая и чёрные брови поднимая печально вверх, когда обе сидели на завалинке и чистили кукурузу.— Парасинко, душенька, если бог даст, то завяжем твою головку рушником уже этой зимой!
Парасинка уставилась испуганно минуту на мать, а затем склонила голову вниз, и по её детскому лицу пробежала тёмная вспышка. Она молчала.
— Ты слышишь, Парасинко? Я ведь не шучу: ты выйдешь замуж!
Парасинка отвернулась от матери, не поднимая головы, и сказала:
— Я не хочу замуж, мама!
— Ты глупая, душенька! Ты же не знаешь, почему твоя мамка хочет тебя выдать. Ты же не видишь, что я всё больше и больше слабею, а папа — боже, прости ему грехи! — пересиживает у Менделя, как у родного отца, тайком закладывает, как я недавно узнала, поля, тратит деньги,— и что с тобой будет, когда я закрою глаза?..
Парасинка стерла тайком рукавом слёзы, что внезапно навернулись в глаза, и отозвалась сдавленным голосом:
— Я не хочу замуж, мама!
Докия улыбнулась горькой мимолётной улыбкой, помолчала минуту, а потом уговаривала дочь дальше:
— Ты выйдешь замуж, Парасинко; ты знаешь, что только ты удерживаешь меня при жизни, что только ты моя радость! Ты знаешь, что я от утра до вечера тружусь для тебя и что я всегда хотела лишь твоего блага. Я хочу, чтобы ты была счастлива, и для того хочу выдать тебя. Этой Масленицы посватается за тебя Тодорика, я уже договорилась со старыми. Они очень рады, что ты будешь их невесткой. Родители Тодорики имеют много земли, и он станет когда-нибудь богатым хозяином!
— Тодорика, мама?.. Но я не хочу Тодорику!
— А кого же хочешь?
— А я и сама не знаю?
— То почему же не хочешь Тодорику?
— У него такой широкий рот, что может себе сам что-то на ухо сказать, а глаза у него так близко лежат... что дальше и вовсе сходятся. Да и вообще я не хочу его! Недавно он увидел меня возле скотины в поле, подошёл и, став столбом передо мной, взялся в боки и спрашивает:
"Умеешь борщ варить, Параска?"
"Я только кофе варю!"—сказала я, не взглянув на него.
"Ади, ади! — говорит.— А умеешь ты мамалыгу замесить? У тебя руки, как палки, такие тонкие да худые!"
"Если замешаю её плохо, ты её есть не будешь!"
"Ай! А кто ж её будет есть, ты моя панна?"
"Тот, для кого я сварю мамалыгу!"
"Умно говоришь! — промолвил, а потом спросил ещё: — А умеешь вышить уже парубоческую рубаху? Свадебную, а?.. А умеешь ты хату белить, порядок в ней держать, стирать и ткать? А умеешь ты парней обнимать и целовать?"
"Если я всего этого не знаю, ты меня не научишь!" — ответила я ему и отвернулась от глупого.
"Я тебя научу",— сказал он, расхохотавшись, и ущипнул меня за руку, что я аж вскрикнула и выругалась. Но он отскочил и убежал. А уходя, выкрикивал ещё, смеясь: "Парасинка, я научу тебя всему, чего ты не умеешь! Слышишь? Всему, чтобы ты знала!.."
Я не хочу Тодорику, мама, не хочу его! — закончила девушка, взволнованная своим рассказом, и, не стесняясь, надула губы зло вперёд и замолчала.
После слов дочери на лице матери мелькнуло какое-то внутреннее удовлетворение. По поведению Тодорики она заключила, что он решил непременно засватать её дочь и что она может готовить для неё приданое.
— Да что ж тут! — сказала спокойным голосом.— Он хороший хозяин, честный парень... Не пьяница и не дерётся на танцах, как другие! И у него есть поле!..
— Да, но зато он из цыганского рода! — прямо добавила девушка.
— Кто это сказал?
— Кто? Михаил сказал это однажды возле церкви...
Докия нахмурила брови.
— А Михаил что имеет говорить? Разве он был на крестинах его деда и бабки? Пусть лучше рот закроет, потому что хоть он парень честный и работящий, хотя и на его отца нельзя ничего сказать, зато его мать не из графского рода, да такая скупая, что... Эх, где там! Пошлёшь за чем-нибудь к ней, хоть за малостью какой, говорю, то всё у неё того "нет". А у неё всего вдоволь. Сразу через минуту вылезет, как шило из мешка, что оно у неё есть! А грязно, а закопчено в её хате, что не дай бог! Сама выглядит так, будто больше в дымоходе сидит, чем в хате или во дворе — такая чёрная. Вот какая из неё хозяйка. Лишь вечно прятать всё в сундук да прятать от людей, так как будто люди хотят у неё всё отобрать. А то никому и в голову не приходит, что она там у себя прячет. Пусть бы я ещё сказала, что у неё есть дочки, а то лишь эти два сына, да ещё такая скупая и плохая!
— Она говорит, будто если какая хозяйка чисто ходит, то в голове пусто и ни в какой работе не смыслит! — добавила девушка.
— Она это говорит! Правда, ей не нужно расчёсывать каждый день волосы, как девушке, и каждый день чистое бельё надевать не нужно! — ответила Докия.— Но раз в неделю можно это сделать. Ну, как когда-нибудь получит невестку, будет та иметь что делать, пока не очистит хату от мусора, а снаружи не придаст ей лица.
— Говорите, мама, что невестка имела бы там много работы? — спросила живее Парасинка.— Хоть бы и десять раз было там столько работы, то уж любая взялась бы за неё, лишь бы могла только быть её невесткой.