Михаила возьмёт каждая руками и ногами. Другого Михаила нет в селе. Богатый, красивый, вежливый! Но возьмёт ли он кого, возьмёт ли из нашего села?..
— Будет, как бог даст! — ответила Докия важно.— Женщина предназначена мужчине, как смерть от бога. Михаил может жениться лишь через три года. А пока что будет тебе дружкой. Тодорика возьмёт его, наверное, в дружбы! Так, так, доченька! — сказала ласково и взглянула с невыразимой любовью на дочь, погладила её по щекам и по голове.— Как бог даст, то будешь уже этой зимой красивой молодицей... Такой хозяйки в селе не будет. А когда твой отец напьётся и устроит драку в хате, когда станет целоваться в рот со всеми ворами в селе, в корчме под лавками высыпаться, тогда я приду к тебе в твою красивую хату. И я позабочусь о том, чтобы ты имела чем её украсить, — и выплачусь у тебя. Бог так хочет... Бог сам так хочет, доченька моя. А ты слушай только мамку, и всё будет хорошо. Будет тебе хорошо, а мне на душе будет легче. Только один бог знает, как я терзаюсь!
Она умолкла и глубоко вздохнула, а Парасинка тоже промолчала. Она снова задумалась о Тодорике, о его широком рте, которым он мог бы сам себе что-то на ухо сказать... А затем подумала, будет ли ей к лицу белый рушник. Вспомнила, как другие девушки будут ей завидовать, особенно те старшие, что вот она уже "молодица"!..
Она живо вскочила на ноги и вспомнила кое-что. Там, в амбаре на снопах, она забыла прялку [12], которую подарила ей старшая на несколько лет подруга Анна, наёмщица из двора. Хотела спрятать её, чтобы где-то не затянулась, а затем забежать к Анне рассказать ей, какой имела разговор с матерью.
Что скажет Анна?.. Что скажет Анна на такое? Э, наверное, немного скажет. Всегда так мало говорит... вечно задумчивая...
Но она любит Анну. И мать её любит Анну. И дядько... Даже отец её, который и не смотрит в ту сторону, где она разговаривает с девушками, к Анне обращается ласково. "Честная девушка! — говорит.— Стоит хорошего хозяина!.."
Идя лёгким, беззаботным шагом к амбару, она сорвала по дороге листок с вишни и, прижав его к устам, заиграла на нём какую-то протяжную монотонную мелодию...
Было зимой и именно на Масленицу. Поля и выгон лежали покрытые толстой верствой снега, и день за днём осыпало солнце своим золотисто-красным светом поверхность, вызывало корку, хрустальное мерцание на ней и заставляло глаз невольно искать тёмную точку, на которой он мог бы отдохнуть от однообразного, ослепительного, далеко и широко кругом себя белизны.
Словно окаменевшее [13] море, простиралась земля с полудня на запад, и лишь с одной стороны темнел лес. Могучая растянутая масса, что, странствуя из далёких краёв широкой равниной, задержалась здесь оглянуть безукоризненную поверхность. Летом, когда она гордилась светлеющей и темнеющей зеленью, а зимой — когда становилась одинокой пустыней...
Смеркалось. Барский дом стоял мрачно. Из его окон падал матовый свет, и лениво простирался длиннющий сад за ним. Примыкал к выгону, по которому летом бежала узкая дорога. Но недолго властвовала тишина снаружи и внутри этого дома. К нему добиралась тяжёлым шагом группа людей по высоко занесённой снегом дороге. Это были почти одни лишь соседские крестьяне. Сегодня они имели на себе праздничные наряды.
Докия и Василий Чопьяк выдавали замуж свою единственную дочь, дочку свою Парасинку, за Тодорику, сына Онуфрия Жемчука, и шли вместе с дочерью и женихом, с родителями, крёстными [14] и дружками к барину, чтобы просить его на свадьбу. Завтра должен был состояться венец, а послезавтра — свадьба. Несли караваи, кур и ткани [15] в подарок, как того требовал древний обычай. Шли с музыкой, чтобы сыграть барину и повеселиться в его честном доме, чтобы угостить его и его челядь доброй водкой, приправленной мёдом и пряностями. В конце концов, собрались все вот тут в светлых комнатах, и пока старый Пётр говорил к барину, — он всегда любил руководить, — раз за разом низко, с почтением кланяясь, стояли другие с шапками в руках, громко перешёптываясь или разглядывая любопытно по дому. Старый Пётр говорил искренне. У него почти голос отнимался — он больше всего любил Парасинку, — а Василий, отец, уже только моргал молча глазами. Не мог он сегодня сделать ничего порядочного, потому и взял Пётр на себя все важнейшие обязанности хозяина этого дня... Сама молодая вызывала сочувствие. Чрезвычайно пугливая, робкая и полная детского смущения, увидела себя вдруг причиной и центром — главной фигурой всего действия; на неё смотрели теперь барин и барыня, барышня и всё окружение; она должна была на все вопросы отвечать, ей никак не удавалось спрятаться за мамины плечи или хотя бы заслонить рукавом лицо.
Она стояла бледная и смотрела наполовину испуганно, наполовину глуповато и лишь с усилием выдавала слова в ответ, когда кто-то к ней обращался. На ней было шёлковое платье [16], длинный, новый, богато вышитый кожух с висящими кистями [17]. На шее богатое ожерелье, серебряные большие монеты, а на голове венок из красных и белых роз. Волосы у неё были распущены, и из-под венка рассыпалось по волосам много к венку привязанных золотых длинных нитей, заменявших фату. Молодой, одетый также в новый кожух и сердак, стоял вот тут неловко и всё поворачивался всем телом к каждому, кто к нему говорил, а в конце спрятался незаметно за несколькими старшими людьми.
Все видели, что пара не была подобрана и красива, что молодая не чувствовала к своему суженому ни искры привязанности, что была немым орудием чужой воли, — однако водка с мёдом, что кружила из рук в руки, стёрла всякие попытки к глубоким раздумьям, смягчила сердца, настроила всех добром, и какое-то общее удовлетворение проступало на всех лицах и развязывало несмелые языки...
Барин и барыня приняли приглашение на свадьбу, благословили молодых, — и вся свадебная компания отошла в барскую кухню, где завёлся шумный танец.
Вся торжественность и смущение, вся робость, что всё-таки не покидала гостей в освещённых комнатах, исчезла вдруг, и воцарилось другое настроение. Все заговорили тут сразу громко и живо: кто-то затянул певучим голосом, совсем не стесняясь, а гуляки [18] топали так сильно ногами, что сами не понимали своего слова. Среди всего того пробивался тоненький жалобный голос одной скрипки и гармоничные аккорды цыганского цимбала. Тоненький голос пробирался с трудом сквозь грубый гул голосов, топот и шарканье ног, летал то жалостными, то весёлыми вариациями среди свадебной компании и всё словно возвращал её к себе.
Через каких-нибудь несколько минут пошла она за ним почти без памяти, и из группы ещё недавно серьёзных людей поднялся настоящий вихрь. Высокие, мускулистые фигуры с загорелыми лицами, с руками, словно железными, крутились вихрем с женщинами и девушками.
Худые и печальные женские лица рассеялись диким радостным волнением, а девушки молча склоняли головы на грудь мужчин.
— Играй, музыка, играй! — взывал время от времени Пётр к музыкантам, которые ни быстрее, ни медленнее перебирали по струнам смычком и молоточками и смотрели почти в тупой задумчивости на вихрь, вызванный звуками.— Играй, пусть гуляю! Пусть раз погуляю! У меня одна сестрица! — взывал, а затем обвёл большую, светлую светлицу громким голосом, словно заржавелой серебряной скобой, что аж свет задрожал... Шальной жаль охватил его. Лишь он был один и не имел пары, не имел никогда жены, ни ребёнка. Он один сам... сам, как стоял вот тут теперь. Снова обежал голос вокруг светлицы и разбился о стены в бешеном отчаянии.— Пусть раз погуляю!..
Его высокая гордая фигура возвышалась над всеми, словно дуб, а на его теперь ярко освещённом лице с зачесанными назад длинными волосами, что спадали на плечи, с узким белым лбом, отражалось всё настроение его души. Безумная отвага необыкновенной минуты и жаль.
Анна, барская служанка, работница в покоях, худая и словно бронзовая статуя, стояла скромно в одном углу светлицы недалеко от света и смотрела большими, взволнованными, немым горем переполненными глазами неподвижно на одну пару.
Молодая танцевала [19] с дружкой Михаилом и закрыла глаза.
Почему?.. Почему?.. Кто закрывает глаза, когда имеет его перед собой?
Задыхаясь, смотрела Анна на него. Он мелькал то тут, то там... то снова там... Его голова ясная и мигает ей в глазах... Как чистое золото сверкает... К горлу ей подступило что-то и сдавило её. Она ничего не имеет общего с тем вихрем, что бушует вот тут перед ней и уносит с собой. Она бедная служанка. Голос скрипки отражается острым воплем в её печальной душе. Разве что ей только плакать. И плакала сухими глазами...
Немой боль билась в её груди, а цимбалы и скрипка впивались всё глубже и глубже в её печальную душу. Её едва ли сегодня кто замечает...
— Анна, танцуй! — ударил её вдруг громкий голос Петра по душе.— Чего ты стала, как из камня, и стоишь? — И, став перед ней, схватил её за руку и потянул за собой в вихрь.
Не улыбнулась. Пошла, как в бой.
Голос скрипки, жалобный, раздражённый, бросился в исступлении, а потом словно навеки соединил их с собой...
И ещё двое людей не разделяло сегодня радости присутствующих. Это была Докия, которая от горя, что дочь покидала так рано её хату, стала на лице словно земля, и отец дружки Михаила, старый Ивоника Федорчук. Оба сидели в одном углу на лавке и грустили. Докия невыразимо страдала от сознания, что "сиротеет"; а во-вторых, она хорошо видела, что её будущий зять не был ни красив, ни видный парень, и что Парасинка уступила её почти отчаянным мольбам, что выходила за него. Временами отзывалось в ней что-то, словно укол совести. Когда же её взгляд встречался с фигурой Василия, который, пьяный, то сам гулял, то, поднимая руки словно в приказе слишком высоко, выкрикивал, то смеялся или пел, — стягивала грозно чело в морщины и сжимала зубы, чтобы не вскрикнуть вслух от боли. "Тодорика не пьяница, — утешала себя, — Тодорика порядочный парень. А хоть он и некрасив, и непоказный, зато он добрый. Парасинка не будет ожидать ночами пьяницу, не будет бедовать. Он будет уважать её. К тому же, у него земля... Незаложенное поле... ей будет хорошо за ним. Бог добрый и даст, что ей, пташке маленькой и милой, будет хорошо!"
Старый Ивоника был также сегодня слегка подвыпивший, но у него это всегда бывало вследствие великой радости или большого горя.
Как только гульба началась, он незаметно подсел к Докии, своей ближайшей и самой искренней соседке, кивнул к ней дружески головой и сказал вполголоса:
— Докийко...