Благодаря более утончённому, многолетнему окружению во дворе и благородному влиянию его обитателей на неё, она духовно и нравственно поднялась выше своих сельских сверстниц, а этого никогда не простило ей консервативное, упрямое крестьянское понимание женского сельского мира.
К этому прибавлялась и зависть, которая подавляла к ней сочувствие.
Почти каждая хозяйка в селе, у которой была взрослая дочь, тайно рассчитывала на Михаила как на будущего зятя. И вот вдруг оказалось, что его выбор пал на наёмницу! Разочарование было слишком сильным и неожиданным, чтобы не повлечь последствий. Он уже не жил, не мог сосватать наёмницу, но при жизни он выбрал её и считал своей будущей хозяйкой.
Когда речь когда-либо заходила о ней, обычно заканчивали словами:
— Всё такую добрую да святую строила из себя, а теперь получила, чего хотела! Была бы порядочная, могла бы когда-нибудь стать в услужение к первому встречному хозяину, а так пусть уж сама себе помогает, как может! Пусть идёт к свекрови!
XXVI
Был как раз святой вечер Рождества Христова. Сава всё ещё сидел под следствием, и в сельской хате Ивоники было тихо и грустно. Марийка проводила вечера там одна, потому что Ивоника жил в бурдее. Возле бурдея стояло не обмолоченное ещё зерно, в бурдее — пчёлы, и всё это нельзя было оставить без присмотра. Своих волов и другой молодой скот Ивоника продал на расходы, которые повлекли за собой похороны и прочие несчастья, а одна корова, что осталась, находилась у Марийки. Её нужно было держать возле себя, и так стояла конюшня возле бурдея глухой пусткой...
Было поздно вечером.
Поля занесло, на дворе свирепствовала лютая метель, вихрь неистово гнал снежные тучи, и всякий след ноги или саней исчезал через минуту после появления. Неприветливо и страшно было кругом, даже вида никакого не видно. Сколько ни всматривался глаз, ничего не различал. Снежные облака, одно за другим, мчались бешеным полётом по белой поверхности и заслоняли любой обзор. Ивоника на миг выглянул из бурдея и оглянулся. Только клочья снега ударили ему мокро с ветром в лицо.
Он вернулся внутрь и присел на земле, съёжившись у печи, где горел огонь. Вокруг бурдея стояла тишина.
Сойка зарылась от холода в солому и не издавала ни звука, а конюшня пустовала. Пышные пчёлы с сильным тёплым дыханием были бог знает где, а сами пчёлы спали каким-то мёртвым сном или затаились безмолвно в своих круглых домиках. Он один придавал всему жизнь. Но никогда ещё не был так одинок, как теперь, в этот вечер. Иногда, оставаясь тут один, он всё же надеялся, что кто-то придёт, например Сава, когда Михаила не было дома, или кто-то другой; бывали бури, — но теперь он знал, что никто к нему не заглянет... Кому вздумается в такую страшную ночь идти в его нору? В его пустыню? А он сам никому не нужен; он стал словно отшельником с того времени, как потерял сына.
А одиночество довершало своё.
Глубокая, глухая тоска вырастала из него, добиралась до него и неустанно точила покой. День и ночь звучал в нём вопрос: "Почему это всё случилось? Как его земля носит? — А потом снова: — Для чего это произошло? Почему, почему, почему? Разве бог так судил? Почему бог так захотел? Что ему из этого будет?"
Его глубокая набожность и искренняя вера во всевышнюю силу вдруг попали в глубочайшую муку и страдание и никак не могли из них выбраться, никак не могли разрешить эту кровавую загадку. Бог потребовал душу Михаила. Бог тоже чего-то доброго хотел. А Михаил был добрый. Но почему он забрал его сына такой дорогой? Почему рука его второго ребёнка должна была подняться для совершения этого неслыханного поступка?
А потом снова: "Кровь страшна, в которую Сава ступил телом и душой, но то, что влекло его в эту кровь, разве не было в тысячу раз страшнее?.. Что это было? Откуда пришло? Какая-то сила?" Он чувствовал силу какой-то неведомой мощи, но его детская душа ещё не доросла, чтобы понять эту безграничную тайну. Он неясно, на ощупь чувствовал существование ещё какого-то мира, кроме того, который знал, и погружался в мрачную задумчивость... Потом снова то же самое, снова начиналась боль в душе, снова невыразимое страдание. Страдание на ощупь. Мир вместе с ним потемнел. Михаила больше нет. Никогда уже не будет. Он лежал в земле, а теперь над ним носились снежные тучи...
Его лицо исказилось. Он начал всхлипывать, как малое дитя. Слёзы струились по его лицу без остановки.
Вот ради чего он вырастил своих двух сыновей. Такое было у него в этом году Рождество...
А тот, второй, сидел за решёткой и с каждым днём всё больше худел, бледнел... А в прошлом году все сидели дома вместе, ели кутью и колядовали. Он был таким весёлым и шутливым! А потом оба приходили сюда и ночевали. Сидели допоздна, вот тут, на этом месте, на полу, и он всё рассказывал да рассказывал.
В этом году никто с ним не говорил...
Темнота сгущалась, а огонь в печи, уже догорая, слабо освещал предметы в хате. Пламя тихо колебалось, меняя горящий цвет на мягко-голубой, а тишина и одиночество вокруг него становились всё шире и шире, будто окутывали его своими невидимыми объятиями.
"В прошлом году в это время он выходил поглядеть на скот, что тот делает, — промелькнуло в его непрерывной мысли о сыне, — а в этом году конюшня пустует..."
"Жуют..." — сказал он тогда, возвращаясь из конюшни.
Потом ещё что-то сказал и сам засмеялся. Был весёлый.
Звук его голоса и смеха стоял у него в памяти на редкость живо... Он застонал от боли, в терзающем одиночестве. Такая пустота и тишина, запертая в его хате, обдавали его, словно вся жизнь попрощалась с этим уголком земли.
А там, на "горе", сидела его старая жена одна и плакала. Она была как помешанная.
Он плакал в одну сторону, а она в другую.
А когда он родился, они радовались, что будет кому оставить свой труд. На их месте должен был встать он — оба должны были встать — стать такими же, как они, возделывать землю, как они, а между тем...
Бывают такие мгновения, когда слёзы становятся кровавыми...
На дворе не унималась яростная метель... Ни одна звёздочка не заблестела на небосклоне, а снежные вихри бесновались, словно фурии, над далёкими, занесёнными снегом полями. Недобрая, небывалая ночь опустилась на землю.
Ветер сорвал двери от конюшни и яростно гремел ими из минуты в минуту.
Лесок за бурдеем и леса, что тянулись дальше, "соседний" и другие, выглядывали тёмно и неподвижно из белой вьюги и едва вырисовывались своими мрачными, неподвижными очертаниями из снежной фурии...
Ивоника сидел, вцепившись пальцами в волосы. Плакал и думал.
"Один в земле, а другой в тюрьме... Вот чего он дождался на пятидесяти годах жизни!" — проходило с болью через его разболевшуюся душу. Затем невольно прислушивался к метели.
"Тяжёлая ночь!" — мелькнуло ему раз в голове. Завтра поля будут совсем занесены, и ему придётся по колено пробиваться сквозь снег, чтобы дойти до Марии. Всю дорогу должен будет пробивать своим телом.
Целые снопы снега били в два маленьких оконца, свирепо крутясь вокруг бурдея, словно преследуя кого-то. Громко и страшно хлопал ветер дверями конюшни и не думал утихать.
Вдруг Ивоника поднял голову, прислушиваясь. Не свистнул ли кто-то протяжно, пытливо сквозь ночную метель? Ему явственно послышался свист. Он стал слушать ещё внимательней, задержав дыхание, и вдруг сердце забилось. Медленно и сильно билось... Так свистел Михаил, когда возвращался в такую дикую ночную метель из села к бурдею, заблудившись в бешеной вьюге... Тогда Ивоника отвечал ему свистом или окликом, чтобы направить домой...
Он слушал мгновение с диким взглядом. Не повторится ли свист?
Повторился.
Долгий протяжный свист даже переливался. Мгновенно горячая волна обдала его тело. Со сверкающим, почти безумным взглядом он вскочил с земли и выбежал наружу.
Ветер трепал его седые волосы. Он не обращал внимания. Вытянувшись в страшном напряжении в ночную вьюгу, он крикнул, как звал сына при жизни, но теперь диким, безумным голосом поверх разбушевавшейся снежной равнины:
— Ми-ха-йло, твой отец здесь!
Через несколько мгновений к нему вихрем примчался высокий снежный столб, с силой ударился в грудь, подхватил его на несколько шагов, завертелся на месте и, тяжело стонучи, умчался дальше в ночную темноту...
С развевающимися волосами стоял старый отец, прикованный к месту, тяжело дыша, глядя в сторону, куда унёсся снежный вихрь.
Что это было? Что это было? Волосы встали дыбом. С вскриком внезапного дикого ужаса он попытался перекреститься.
Здесь был Михаил.
Всем сердцем своим, всей душой своей, если только имел её от бога, он почувствовал, что Михаил был сейчас у него.
Он.
Он прижимался к нему, звал его, стонал, а потом умчался, несчастный, ветром в неведомые дали... Он же умер без света. Перекрестившись с трудом, Ивоника заломил обе руки в благоговейной, отчаянной покорности.
— Господи милосердный, помилуй грешных! Господи святый, прости грехи наши! Царь небесный, прими нас в царство Твоё и отпусти нам грехи наши! Он пришёл к отцу, чтобы навестить его, пришёл, чтобы разбить его одиночество и печаль. Пришёл к отцу, к отцовской груди прижался, пришёл пожаловаться на тяжёлую, невесёлую и омрачённую свою судьбу...
И, как стоял, так пал на землю и начал бить благоговейные поклоны. Затем, перекрестившись напоследок, вернулся неуверенной походкой внутрь и огляделся беспокойным взглядом по темноте...
Сильно утомлённый, он рухнул на прежнее место на полу и, уткнув лицо в ладони, тяжело дышал полной грудью.
Он не мог прийти в себя от неожиданного волнения, которое так внезапно нахлынуло на него. Переполненный воображением о сыне, он не мог вернуть душевного равновесия.
Здесь был Михаил.
Пусть кто хочет возражает или верит, а кто нет, — он был здесь. Он почувствовал это душой. А он не был ни пьян (он же отказался от выпивки сразу после смерти сына, чтобы она не взяла верх над душой, и даже в церкви дал обет), ни сонен, ни помешан. Он почувствовал его присутствие сердцем, и эта усталость после встречи с ним свалила его с ног, словно подкосила. Жадными глазами обвёл свой бурдей. Искал святую икону.
Несознательно, невольно его тянуло под величественную таинственную защиту, к какой-то силе, что властвовала, что могла влить в его разбушевавшуюся душу покой и принести то, что в ней расстроилось, и он увидел её.