Кровь бы отдала за них. Потом что-то случилось... всё перепуталось... и теперь она виновата... И она почувствовала, что виновата. Михайликова дитятя приносили к ней... вот тут, на этом пороге, подавали ей... просили принять как своё... вырастить в память о нём... себе на утешение... а она прогнала её... с этого порога прогнала. Михайликово дитятя...
Господи Иисусе Христе!
Что с ней было? Ума ли у неё не стало? Разум ли отняло? И метало её то в одну, то в другую сторону. То к Саве, то к Михайлу. Металась из-за боли и тоски по нём. Она любила своих детей — кто посмеет сказать в мире, что она их не любила?
"Будем кормить детей Савиных да Рахириных... а Михайликовы уступили нам навеки с дороги!.." — шептало что-то со дна её души прямо в мозг.
"Савиных да Рахириных!.. Рахириных, Мария!"
"Савиных!" — отвечало что-то само собой.
Сава убил его, Сава!
Никогда не будет кормить!
Скорее уж руки себе отнимет...
Эх!..
Что-то тяжко, беззвучно боролось между собой, а она страдала под этим адские муки.
"Через два-три года уже бы топталось возле вас, уже бы бегало за бабушкой!" — отозвался голос белоголовой старухи в её душе.
Конечно! И она упрекала её теперь, как раньше её муж, та беззубая бабка, что всё знала.
Она мучилась и грызлась без конца... ибо как сироте двоих детей выкормить? "Ай да, Мария! Плохо сделали! Взяли бы себе маленького Михайлика на воспитание... ведь говорили же, что и "Михайликом" его окрестили..."
Бледная, как стена, женщина глядела широко раскрытыми глазами вперёд в какой-то странной, загадочной задумчивости, а затем вскочила на ноги.
С лихорадочной поспешностью накинула на себя сердак и быстро выбежала во двор. Но тут же остановилась на мгновение. "Где её искать? Куда она, несчастная, помчалась?"
— Анна! — вскрикнули её искривлённые губы с неописанной тоской, словно умоляя. — Анна, вернись!
Полные слёз глаза сразу наполнились влагой, и она, словно сквозь туман, смотрела вперёд.
Перед ней лишь зеленели поля.
После майского дождя они зеленели и лоснились, деревья расправили ветви, убравшись в яркую, роскошную зелень, и украсились бело-розовыми кистями цветов.
Влажный аромат майского цветения разливался в воздухе и нежно звал к себе.
Земля пировала...
Вскоре после того Анну отвезли в больницу. Село обязалось покрыть расходы за неё, и с этим, казалось, наступил уже покой в громких событиях села, вернулось равновесие в всколыхнувшиеся умы и сердца.
Всё будто приближалось к завершению... и работа, серая, неусыпная, однообразная работа — она наложила на всё свою печать и замкнула каждому уста. День за днём требовала своего времени и предназначенных ей сил, неустанно держала руки в движении, переходила из одной поры года в другую, росла, спадала и снова поднималась, и так незаметно стирала все события, а вместе с тем прошлое и воспоминания о нём. Это лишь так выглядело снаружи. Но что в действительности было внутри? Там не всегда текли однообразные, одинаковые струи...
XXX
Шестой год идёт с того времени.
На дальних полях играло на смену разными красками, и играло жизнью и смертью.
Регулярно возвращались осенью унылые массы туманов, покорно уступали место бесчисленным снежинкам, а затем — роскошной весенней зелени.
Тихо, незаметно ткет природа свои события по порядку и не меняет своих установлений.
На полях всё ещё виднеется бурдей.
Стоит, как стоял, лишь незаметно всё больше оседает в землю.
Его маленькие оконца поблёскивали на солнце, как стареющие глаза, а в ненастные дни плакали большими тихими слезами.
В нём обитали только двое старых людей — Марийка и Ивоника. Она иссохла, как щепка, а он преждевременно состарился. То ли горе, то ли тяжёлая работа так лишили их сил? Кажется — и то и другое. Ни с кем не общались и жили, казалось, только для своей земли и для своего скота, а работу не оставляли. Праздничные дни казались им слишком длинными, а рабочие — слишком короткими.
— Для кого им ещё так трудиться? — удивлялись люди. — Саве того достаточно, что у них есть, а им, старым, что нужно? Тёплой печи да немного горячей еды.
Но они были другого мнения.
На полях действительно не смолкала работа, их труд шёл на богослужения за душу покойного сына. Два раза в год устраивались большие поминальные обеды. Один осенью, а весной, когда бедным людям труднее всего выжить, — другой. Их столы ломились; богатые и бедные, издалека и поблизости, насыщались их хлебом. Так они постановили посвятить весь свой труд этой цели, и эта цель была единственной силой, что удерживала их при жизни и сохраняла их силы в равновесии.
На Михайловой земле зрело то зерно, для Михайла были предназначены те поля, пусть же и идёт всё, что его, за его душу... А когда их уже не станет, да будет воля божья...
На тех обедах они никогда не бывали; всем распоряжались Домника с Илией, а если и приходили, то лишь очень ненадолго. Она сидела и молча смотрела, как люди ели и пили, а затем вскакивала, словно безумная, накидывала на голову сердак и мчалась через поля в бурдей. Там запиралась в хлеву, пока Ивоника не возвращался и не рассказывал, что всё окончено. А он, уединяясь так же молча, время от времени ломал в молчании руки, ударял от тоски в ладони, а потом куда-то исчезал, шёпотом поручая Домнике проследить за всем, чтобы никто не ушёл напрасно и голодным.
Глубокая набожность и вера укрепляли его и поддерживали дух, и он погружался в них всей своей мягкой натурой.
"Так бог дал!" — утешал себя и старался смириться с судьбой. Другого, более реального объяснения той страшнейшей в жизни своей трагедии он не искал. Инстинктом простой души чувствовал: иное объяснение нанесло бы ему ещё больший удар, и он бы его не вынес. Не был бы в силах перенести. "А вот,— рассуждал он,— Сава был и в армии, сидел в тюрьме, мимо него проходили судьи, он глядел на стены, за следами его страшного поступка следили люди, а всё же он живёт на свободе. Что его оберегает? Что простирает над ним свои крылья?
А Михайло не был таким, как он, вёл себя иначе, но всё же...
Но почему так случилось? Сила божья так захотела..."
Такие вопросы иногда проникали в его душу до самой глубины и подтачивали веру и терпение в страданиях, гнали его в церкви и к исповедям.
Больше всего он любил ходить на поклон к святому Ивану Сучавскому и здесь изливал душу.
Не он ли сам виноват в том страшном горе? Не был ли он слишком добр к Михайлу и слишком строг к Саве? То и дело доходили до него слухи, что он был лучше к Михайлу, чем к Саве, но, насколько ему казалось, его совесть была чиста. Он желал добра обоим, но, может быть, и виноват? Господь один знает, в чём вина. "Я тёмный человек, отче! Пусть господь простит мне, грешному! Я делал, как умел!" — начинал он на исповеди, как после потери любимого сына, и велико, потрясающе было раскаяние этого на вид тихого, будто незначительного человека.
Исповедь приносила ему облегчение.
Утешенный, он возвращался и снова запрягался в ярмо серой однообразной работы, неумолимого труда.
— Один день, — говорил он, — одна боль. Так проходили для него дни. Так должно было быть до конца его жизни.
Целью его жизни теперь было — заботиться о душе Михайла, ради его души бедных кормить, хлебом-солью помогать и за свою, и за Савину вину молить бога...
Уже год Сава живёт отдельно.
Отец выделил ему половину хаты в селе, и там он поселился.
Молча ждал он той поры, когда отец отдаст ему предназначенную для него, как он думал, долю, а также долю Михайла, но так же молча отец не исполнял его надежды. Ни словом не упрекал он его за смерть брата, ни взглядом не напоминал ему о неслыханном поступке; какая-то тяжёлая, невидимая рука замкнула ему уста навеки в этом деле — только землёй не наделил его.
Этой чёрной, вожделенной, драгоценной земли, без которой ему трудно было бы как следует прожить, в которой он день и ночь копался бы, добывая себе жизнь, — её он ему не давал.
— Работай, как я работал! — сказал он, отделяя ему половину хаты. — Пусть трудится, как я трудился! — отвечал он людям, которые спрашивали его, не выделит ли он Саве доли, ведь, как видно, тот собирается посватать Рахиру.
— Пусть работает! Пусть знает, что значит, когда у человека ничего нет, а потом как он сам заработает ту землю! — и не уступал ни на шаг от своего решения.
— Земли? — шептала Марийка с ненавистно искривлёнными устами и смеялась страшным смехом. — Разве для того, чтобы он лёг с ней в могилу, чтобы она навеки его сдавила, как сдавила меня из-за него горечь на этом свете?
А затем с её уст срывались проклятия на голову сына, так что волосы становились дыбом и мороз пробегал по телу.
Она ненавидела Саву.
Вся её прежняя любовь к нему, которая когда-то сводила её с ума, заставляла забыть старшего, принуждала выгнать несчастную девушку с сиротой, из одной лишь дикой тревоги за него, напрягала все силы для его спасения на следствии, проникала её душу до безумия, — теперь превратилась в страшнейшую ненависть.
После возвращения из тюрьмы Сава проявлял свою безразличность к родителям совершенно открыто. Казалось, его любовь к девушке в тюрьме усилилась вдвое и вытеснила все другие чувства из сердца. Он слышал и видел только её.
Едва заходил в отцовский дом, чтобы взглянуть на него и на избитую мать, как уже снова собирался к ней.
Звала его мать после дневной работы к ужину, он входил в хату.
— Сейчас дам ужин, Саво! Вот только кулешу выверну на блюдо! — Ему уже было долго ждать. Махнув рукой, молча хватал шляпу и был уже у дверей.
— Не хочешь ждать? — спрашивали его.
— Нет!
Никто не спрашивал, куда идёт. Всем было известно, куда ведёт узкая тропинка через сад, а за садом дальше, под лес...
Со смерти Михайла ночевал он дома едва две-три ночи в неделю, остальные — проводил у Григория и у неё. Дома, казалось, сидел с величайшей неохотой и усилием.
— Ходишь к Рахире и хочешь её сватать, а не видишь, что протаптываешь мне дорогу в могилу! — упрекала его иногда Мария. — А моя седая голова не имеет никого, кроме тебя! Михайла жизнь оборвала пуля, — кто же заступится за меня да и за отца в старости и немощи?
Он уже не встанет! Не встанет, чтобы и тебя вырвать из когтей твоей судьбы!
На это его глаза загорались недобрым блеском, и он отвечал с отталкивающей злобой:
— Позовите себе его посмертными обедами, которых не жалеете за его душу, пусть он вам сплетёт вашу седую косу, а мне пусть оборвёт дорогу к Рахире! Он всегда вас слушал.