Попробуйте! Довольно уже кормили вы людей за его душу; резали мелкий скот, безрогих, переводили свой и покупной в городе хлеб, поили, чем знали. Пора бы ему уже прийти поблагодарить за всё! А ко мне не вмешивайтесь!
На такие жестокие слова просыпалась в её душе страшная ненависть, жалость к нему росла безмерно, и она словно с шипом в сердце оставалась.
Чем сильнее он тянулся к девушке, тем сильнее горчило её сердце, тем глубже обижало нетерпеливую душу, что, кроме любви к нему и его блага, ничего более не желала. Всем существом, проникнутым только им одним, она хотела иметь его рядом, желала, словно награду, иметь его возле себя за все пережитые муки и скорби, вновь целиком, как малого ребёнка. Дрожала и изнемогала над ним, но он едва глядел в её сторону, когда она страдала за ним.
К тому же и Рахира раздражала её разорванную душу.
Где бы ни встретила, насмешливо улыбнётся, кинет ей вслед обидное слово.
Однажды Марийка встретила её в поле и наградила крепкими тумаками.
— Не оставишь мне парня, ведьма, будешь ещё долго матригуной кормить да кровь мою пить?
— Буду пить, сколько захочу; а вам до меня зась! — визжала она на всё поле. — Думаете, я Анна, что вы её с ума свели? Подождите ещё, подождите немного!
И потом каждый раз, встречая её, злобно стукала кулаком о кулак и шептала:
— Ну что, сидит Сава возле вас на печи? А? Очень вас боится?
И Марийка замирала душой, увидев её уже издали, и бледнела до самых губ. А вместе с тем невольно возмущалась её душа против сына.
Сава был виноват, что она терпела от той распутницы. Из-за него всё это, если бы не он, ничего бы не было. Из-за него отвергла и сиротку Михайлову, которую бог будто для утешения послал, а она и взглянуть на неё не захотела. Из-за него теперь полная сирота. Если бы он захотел, оставил бы ту негодницу, сидел бы возле отца и матери и берёг бы их как зеницу ока. Девушек ещё с десяток может иметь в жизни, а отца и мать бог даёт только раз. Только их имел, а они только им дышали.
Он был причиной всему горю, всем кровавым слезам, которыми она переплакивала ночи. А он, несмотря на всё это, вот что позволял себе. Будто не видел и не слышал их печали и горя. Они от страдания земли под собой не чуяли, а он был зол. Смеялся и посвистывал, когда мать плакала.
Своим безразличным поведением он словно протёр глаза её душе и её саму как бы отрезвил.
Со временем она пришла к убеждению, что он поднял руку на брата. Со временем... Там, на пустынном поле, в бурдее, что врос наполовину в землю, без свидетелей и судей, в глубочайшей тишине и одиночестве, она пришла к страшному выводу. В тихие, ласковые лунные ночи, и когда с растрёпанными волосами и влажными глазами обдумывала каждый поступок и действие своего единственного сына.
Она не была так благородно сложена, как её муж, желала для себя большего. И потому, что желала большего, пришла к печальным выводам...
"Ему земли хотелось, и потому стал Михайло ему помехой! Рахиру надо кормить! Земли не хватит!" — так уговаривала себя, а вместе с тем падали, словно раскалённые угли, и отдельные слова людей в опустевшую душу, что изредка доносились до её слуха.
Иногда прямо спрашивала его:
— Саво, где Михайло? Ведь ты с ним в лес пошёл, я знаю!
Тогда она прямо любовалась его видом, как он бледнел и как глаза его расширялись и смотрели на неё холодным блеском.
— Где Михайло?
— Почему вы его не стерегли? Куда хотел, туда пошёл! Надо было не отпускать его, когда был в войске! Теперь сами себе нож в душу воткните, а не другим! Я ничего не знаю!
И уходил от её глаз.
"И никогда не вспомнит о нём! — горько говорила себе в душе. — Будто у него никогда не было брата!"
И действительно, для Савы не существовала память о брате. А если кто-то упоминал его при нём, он оставался глух и нем, как стена. Замыкался и замолкал каждый раз. Кто бы захотел силой вырвать из его уст имя брата, скорее дождался бы чуда, что он сам себя покалечит. Только глаза его тревожно блестели, грудь тяжело дышала, словно от внезапной усталости. Он задыхался, бледнел, а губы болезненно кривились. Так он доводил мать до безумного негодования против себя.
И так навлёк на себя то, что должен был навлечь.
Ненависть матери.
С твёрдой поступью, с бледным лицом и горящим взором.
Вся её любовь, которой она некогда рыдала по нём, всё её чувство к нему, что когда-то делало её сильной, смелой, решительной, слилось в одно-единственное могущественное чувство — в материнскую ненависть.
Она начала проклинать.
Сначала шёпотом, изредка, пугаясь собственных страшных слов, рвая их на смутные клочки, а затем страстно и с диким удовлетворением.
С чёрной землёй во рту и руками, сложенными крест-накрест, хотела его видеть. Пусть бы снова шёл в солдаты, но не ненадолго, а надолго, и она бы тогда за ним камнем кинула. И как Михайла... как Михайла... пусть бы его резали на куски... и в самую полночь хоронили... Слышал он это?
У неё было одно-единственное желание в жизни и больше ничего.
Она знала лишь одну просьбу к господу богу. И все пусть бы об этом знали. Все, кто знал её старшего сына и кто любил и уважал его, как уважает его память и душу она...
— Сава сделал это, бадико, Сава! — жаловалась мужу.
А он молчал. Сам знал уже давно. С первой минуты. Но никогда бы не сказал ей этого. Никогда, пока бог позволит им вдвоём дожить. Не хотел возлагать на неё эту тяжесть своими устами.
— Такова судьба наша и наших детей! Не плачь!
Был ли он сильнее в горе? Более покорный ударам судьбы? Менее чувствительный?
Она возненавидела Саву, а он всё любил его. Тайком, с молчаливыми устами, несмотря ни на что любил его и жалел о нём. Его любовь была к обоим одинакова, велика и не знала никаких границ. Умершего не забывал, а живого оплакивал невидимыми, духовными слезами.
— Почему же ты ушёл от отца? — спрашивал умершего, а о живом думал: "Зачем совершил такое, когда я его любил? Я ведь обоим добра желал!" И чувствовал только неизъяснимую боль и печаль. Но ненависти не находилось места в той бескорыстной гармоничной душе.
Он скорбел о своей жене, которая превратилась в какое-то однообразное, неприступное, воплощённое горе, и успокаивал её, как мог.
Она стала избегать людей, отталкивать враждебно от себя всех, кто подходил к ней с добром, и полностью погрузилась в свою скорбь, из которой не было для неё выхода. Иногда напоминала ему в своей ненависти чем-либо Саву, но он никогда не задумывался над этим. Видел лишь одно с большим печальным чувством: как из её когда-то такой тёплой и искренней души всё больше росла страшная ненависть к сыну, как она гналась этой ненавистью за ним и как в её душе навеки зашло солнце.
Он знал.
В ту душу он уже никогда не сможет вложить солнце. Пропал в ней весь свет. Она навеки ослепла...
XXXI
— Будь здоров и работай, как я работал! — говорил Ивоника Саве при передаче хаты и огородца.
— Я буду работать! — ответил Сава равнодушно, и вскоре после того женился на Рахире.
Жил с ней едва ли не два года без венчания, но дольше тянуть было нельзя. Это видел сам Ивоника, но ни он, ни Марийка не сделали ни шага на его свадьбу.
А он сам?..
Вот уже шестой год минует со дня смерти брата. Он ежеминутно иной. Как говорят люди, не знает покоя. Про него рассказывают:
"Как идёт на работу, то должен обойти несколько домов. Ходит, как заблудший. Зайдёт в какой дом, то и слушать нечего, что наговорит. Тут говорит, там шуршит среди горшков, там девушку заденет, там кого толкнёт... и идёт в другой дом. Никто его не удерживает и никто не зовёт к себе... Всем будто страшно перед ним, хоть он и шутит, и смеётся... Бог один знает,— говорят,— что за ним всё время ходит!"
Не знает покоя, хоть она при нём. Говорят: он всегда был таким непостоянным, но пока её не имел, то ходил к ней, а теперь, как имеет её, ищет чего-то другого. Но её любит так, что она не смеет в доме ничего пошевелить. Ему ничего не нужно, — говорит он.
И так живут день за днём.
В поле он иногда будто с ума сходит. Как заметит какого зайца, бросает всё, хоть бы самую важную и неотложную работу, хоть чужую, хоть свою — и пускается в погоню за ним. Говорит: должен его достать... Его душа словно без внутренней, постоянной жизни, словно без порядка стала. Или, может, ещё с детства такой была?
Трудно сказать! Никто не следил за проявлениями этой странной игры психических струн.
Счастлив ли он с Рахирой?
Это ведь было что-то запретное, что-то тёмное, чего он не любил. Оно втиснулось насильно в его молодую душу, в его бедную духовную жизнь, и как только целиком завладело ею — утратил он эту духовную жизнь. Она выпила из него душевную благородность до последней капли, а утратив это — потерял и себя самого.
В последние времена его занимает всерьёз решение отца. Отец решил взять сына своего брата к себе, а Марийка какую-то бедную сироту — и обвенчать их, чтобы оставить на своём месте, когда их дни завершатся. Это его сильно тревожило; но он не имеет смелости приблизиться к отцу и просить, чтобы тот отказался от такой мысли, ведь она для него невыгодна и разрушит всё его будущее.
Что-то строгое, неумолимое стоит между ними и замыкает им уста.
Тому одному он подчиняется: той невидимой, железной силе, хоть и не знает, что это такое.
XXXII
Старый Онуфрий Лопата умер, и на его месте поселился смотритель в барском леске — старый Пётр.
Да не он один. С ним и Анна. Он женился на ней.
После четырёх месяцев в больнице она оправилась и поступила в дом директора больницы на службу. Там пробыла более года. Пётр навещал её вместе с сестрой несколько раз при случае и уговаривал вернуться в родное село. Она послушалась и вернулась.
Вернувшись, отдала в руки Докии заработанные деньги и стала у неё работницей.
Была тихой, немногословной и в работе неутомимой. О прошлом никогда не вспоминала. Когда кто-нибудь упоминал иногда о её горе да о умершем женихе, она странно смущалась. Терялась, будто не могла от чего-то опомниться. Не отвечала, хмурилась, и никто не мог понять, что в ней происходило...
Однажды Пётр, вернувшись с поля, где несколько дней работал с людьми и Анной, заявил сестре, что хочет посватать Анну.
Докия перепугалась.
— Жениться хочешь на ней? На старости лет? Посмешище из себя сделать? Не находил до сих пор девушки, так вот кого нашёл! С ума сошёл на старость!
Их род поповский, — а она...
Он махнул рукой. Да так махнул, что она поняла: на этот раз он воспротивится всем её словам.
— Чтобы мне уж на старости некому было и бельё постирать? — ответил горько. — Как ты глаза закроешь, Парасинка твоя управится? Иди, спроси у неё, где её муж и его родня, и их дети, за хозяйством? А во-вторых, ты знаешь, какая Анна? Иди, постой с ней в поле за работой, как я стоял — мужчина — с ней день за днём целую неделю, а потом увидишь, чего она стоит! Я постарел, но многих таких работниц, как она, не видел.