Потому и суетилась без остановки, прикладывала руки без намерения, где только являлась нужда.
— Поминальный обед состоится в лесу! — объявляла твёрдо, выталкивая то одну, то другую из толпы вперёд хозяйке, что раздавала вещи, и заботясь, чтобы уж кому-то "порядочному" достались подарки в руки.
— Мы там всё с Илией приготовили: закололи безрогую, нарезали уток, я привезла из города пятьдесят буханок хлеба и сто булок, а в печи у меня допекаются ещё калачи из муки самих хозяев. Всего будет вдоволь, и напитков тоже не будет мало. Ивоника хочет, чтобы всего было так много, чтобы люди наелись на целую неделю. Мы в лесу сложили на кольях доски, накрыли полотном и скатертями. Прошу всех после похорон в лес. Всех. Бадьо Ивон и Мария всех туда на хлеб за покойного просят. И ты, Анна, приходи,— обратилась ласково к девушке, что, как настоящая тень, бесшумно скользила меж людьми.— Не плачь, сиротка! Это тебе уже ничем не поможет! Теперь уже всё прошло!
— Прошло... прошло... — повторило несколько голосов в толпе, что, не спуская глаз с девушки, постоянно следили за ней.
Девушка не подняла глаз. Она не плакала, но в ту минуту, как Домника произнесла ласковое слово "не плачь!", по её исхудавшим щекам скатились крупные слёзы...
Но она не отозвалась.
Словно и вправду застыла за одну ночь...
— Умер, и тем самым покинул её, — закончила Домника торжественно и уплыла дальше меж людьми.
— Стоит, будто смерть вселилась в неё! — прошептала с тревогой Докия соседке.— Не жаль ли девушку? От рождения бедная, да ещё и судьбы никакой нет!.. Господи милосердный!
И впрямь, Анна стояла здесь, словно смерть гостила бы в её груди... Ещё до рассвета вся душой обращённая к нынешнему дню, дню святого Михаила, ожидая не только всеми нервами, но и всей глубиной своего естества решения своей судьбы, а вместо того этот удар!
Она была совершенно уничтожена и против своего горя, покорности и страшной скорби совершенно беззащитна.
Никто, кроме Докии, не утешил её, и ни от кого не ждала она помощи. Как ни говорили злые языки, что сама во всём виновата, что тут посоветуешь? Кроме того, она не была никому настолько дорога, чтобы кто-то занялся всерьёз её дальнейшей судьбой. Никто и не чувствовал за собой такой обязанности. У неё ведь были мать и брат, и им надлежало заботиться о её будущем. Бродила теперь меж людей, оставленная, осматриваемая и перешёптываемая... С распущенными волосами, с горящей свечой в руке выглядела, как видение, что вышло из гроба.
— Встань возле меня, доченька! — позвала её Докия к себе.— Сейчас будут выносить гроб!
Она послушно прислонилась, и её губы сложились в некое подобие улыбки и зашевелились. Хотела ли что-то сказать? Нельзя было понять. Скорбь лишила её голоса.
— И ты тут, и ты тут, сука? — раздался визгливый, недружелюбный голос позади.— Прочь отсюда!
В ту же минуту девушка качнулась и упала бы, если бы железная рука Докии не подхватила её вовремя. Это была Мария, которая, увидев несчастную девушку, ударила её в плечи и обрушилась на неё обидным словом.
— Оставь её, Марийка, оставь; она ничего не делает! — уговаривали, умоляя и предостерегая, несколько голосов.
Повторять просьбы не было нужды. Мария уже не тревожилась ни минутой дольше о девушке и поспешно вернулась обратно в дом. Ведь действительно должны были сейчас выносить гроб.
Анна молча оперлась на Докию и тихо заплакала. Она плакала беззвучно. Рыдания вырывались лишь сдавленными короткими толчками из груди, но слышно. Сильная, энергичная женщина рядом с ней внезапно разрыдалась вслух, и все женщины вокруг вместе с нею.
— Его выносят! — вскрикнула вдруг Анна не своим голосом и, пробившись сквозь толпу женщин, кинулась без памяти к гробу. Женщины удержали её за одежду.
Четверо мужчин бережно вынесли из узкой горницы гроб и положили его на воз.
— Меня ещё забыл ты, меня! — кричала дальше страшными звуками и, протягивая руки за гробом, упала на месте. Слово "меня" стоило ей последних сил. Так передав его умершему, она передала с ним все свои силы...
Её мать кинулась к ней.
— Теперь раскрываешь пасть, проклятущая? — закричала, без стыда поднимая руку для удара.— Подожди, придёшь ты мне домой,— но тут уже оказался возле неё старый Пётр.
— Уберёшься отсюда, ведьма?! — рявкнул он грозно на неё громом.— А нет, так убью сейчас же на месте! — И, подняв свой тяжёлый, огромный кулак вверх, пригрозил им возле головы старухи.
— Засватай её, если ты такой добрый! — прошипела она с неописуемой злобой ему в ответ, а потом метнулась молнией назад. Страшный, словно из железа, кулак уже вихрем летел на неё... Докия и Пётр подняли девушку и отвели её домой.
Глянув на неё в последний раз, Докия знала, что та уже теперь не поднимется вторично с постели...
Несметная толпа людей двигалась, выйдя из маленькой хаты, через одинокие поля. Мужчины и женщины с горящими свечами в руках.
Ночь была прекрасна, и открытые головы мужчин вырисовывались отчётливо в магическом сиянии луны, между тем как женщины с головами, повитыми белыми рушниками, напоминали сотни лилий, что стройно тянулись вверх…
Свет свечей освещал снизу каждое лицо. На них была видна глубочайшая серьёзность.
Докия и Пётр вели плавным шагом несчастную мать за гробом, а Ивоника шёл один. С открытой, набок склонённой головой, не отрывая ни на миг глаз от гроба, так он шёл.
Звёзды мерцали в вышине и, казалось, сыпали всем своим светом вниз. Луна горела пламенным светом.
Далеко-широко на полях — тишина. Недалеко от процессии причудливый танец теней и плач двух плакальщиц. Время от времени прорывался в воздух отчаянный вскрик полубезумной матери.
— Куда ты идёшь? Куда ты идёшь?.. — выкрикивала, хлопая ладонями.
— В землю идёт... в тёмную ноченьку идёт... не вернётся никогда!.. — отвечали жалобным, протяжным голосом плакальщицы, качая головами, и тянули дальше своё.
— Ночью передаю тебя другому миру... ночью покидаешь своего отца!.. — крикнул раз болезненно Ивоника.
— Не печальтесь, батюшка! Господь дал такую ноченьку, что и мак бы собрал, а звёзды блеском сияют! — утешала Докия.
— Господь бог так дал! Господь бог так распорядился! — подтверждал старый Василий уже по-пьяни и с той искренностью, в которой весь растаял, и повис на плече печального отца.
— Бог знает, что делает; не берите себе много горя в сердце; умерший не будет иметь на том свете покоя! — утешал третий.
— Он не будет один лежать! Направо и налево будет иметь соседей, а в конце и мы к нему придём! — сказал четвёртый.
— Он очень над землёй расщедрился, потому она раньше забрала его к себе! — забормотал Василий.
— Михайлик! Михайлик! Что ты делаешь своему отцу? — вскричал на всё это в дикой тоске Ивоника, закрыв бурным движением лицо.
На перекрёстке остановился воз с гробом, и священник читал Евангелие.
Наступила безмолвная тишина, и только слабый стон скорбящих блуждал то тут, то там. Белые головы женщин покорно склонились, а мужчины вслед за ними поклонились вниз.
После чтения Евангелия велел священник поднять гроб и забрать расстеленный под ним великолепный дорогой ковер. После похорон ему обычно доставались ковры в дар, но, опасаясь на этот раз какого-то случая, что неожиданно лишил бы его такой драгоценной вещи, приказал уже теперь отнести ковер домой.
Ивоника содрогнулся, словно уколотый, от такого варварского приказа, не веря своим ушам, а присутствующие безмолвно уставились на него.
— Теперь уже забирать ковер и на этот раз?
— Идите, идите, чего стоите и смотрите? — торопил священник мужчину, что стоял нерешительно, не зная, исполнять ли приказ.
— Батюшка, смилуйтесь, оставьте ковер, он вам не пропадёт! — молил Ивоника с невыразимой горечью в голосе, в то время как в груди его сердце рвалось от скорби.
Как лучше всего хотел он похоронить своего несчастного любимца. Каплями отдал бы свою кровь, если бы это послужило возвышению этой прескорбной, торжественной минуты. Ничто не было для него дорого, ничто прекрасно, чего бы он не пожертвовал от всего сердца. Ведь это он давал ему в последний раз... Всё, что велел закон и древний обычай, он выполнил точно. Кто был беден, не давал, а кто мог, давал от чистой души. А тут сдирал жадный старик, что трясся над гробом, и сдирал последнюю украшение из-под гроба, чтобы на две часы скорее получить её в собственность.
— Ты потом забудешь, Ивоника! — протестовал старческим дрожащим голосом священник.— И ещё не дашь.
Ивоника почти вскрикнул от боли.
— Не забуду я, батюшка, а Михайло не возьмёт с собой в могилу! Смилуйтесь!
— Не вмешивайся в это! Тебя это не касается! Я твоего сына похороню красиво, с почестями, а ковер отнесут теперь ко мне домой! — ответил энергично старенький священник и, махнув на нескольких людей из толпы, внимательно следил, как они молча выполняли его приказ...
Марийка зарыдала не своим голосом, а Ивоника бил кулаками по бокам. Он уже не сказал ни слова. Никогда не протестовал против приказов вышестоящих, но кто хорошо его знал, тот понимал, что он в ту минуту был обижен и возмущён до глубины души. Его глаза впились ножом в гроб, а затем пошли блуждать меж людьми.
Теперь всё шло ему наперекор...
Около десяти часов остановился он на маленьком кладбище. Оно было переполнено людьми. Свечи догорали, мерцая.
Чёрно и недружелюбно дышала могила, когда подошли к ней. Это была страшная минута. Святые на хоругвях, озарённые лунным светом, словно и сами побледнев, смотрели застывшим взглядом в разрытую землю...
Несколько женщин разрыдалось, а мужчины озабоченно оглядывались вокруг. Тихий стон не смолкал.
Затем короткое, печальное пение... несколько сотен лет древних слов, произнесённых беззвучным, старческим голосом, и что-то вошло в присутствующих и потрясло их. Гроб опустился вниз, и тут же прорезал воздух такой пронзительный крик, что стон сам собою вырвался на уста каждого...
Кто-то упал на колени, закрывая от скорби лицо, а дальше поднялся плач и вопль, словно сама земля зарыдала.
И только теперь его не стало! И только теперь его не стало!..
Словно градом посыпалась земля в глубину на гроб и, как последний привет молодого, что ушёл, отозвалась эхом вверх. Затем гроб засыпали навеки...
Безумным плачем заходилась на коленях мать, разрывая раз за разом ослабевшими руками землю, а Ивоника, припав лицом к земле, бился, словно насмерть, головой о неё.
Здесь уже всё завершилось.
Всё, на что он надеялся, чем дышал, чем жил день и ночь,— всё пропало, ушло, ушло под землю, ушло в глубину.
Люди подняли его.
— Хотите убить себя? — заговорили.
— Бог с вами! Оставьте уже скорбь!
Он их не слышал.
Вонзив одичалый взгляд в могилу, заговорил:
— Не для тебя, сынок, была она, а ты для неё! Ты ходил по ней, лелеял её, а как вырос и стал крепким, она разинула пасть и забрала тебя! Дурак был ты на ней, дурак...
— Батюшка, батюшка добрый! Господь с вами!
— Ходил, говорил, работал и думал, что для себя...