Два судебных чиновника и один врач. Осмотрели мёртвого и констатировали убийство.
Выстрел — толковали — был произведён совсем близко. Примерно так: рубил, наклонившись, колья, а убийца выстрелил в него сзади, совсем в упор. Пуля застряла глубоко в лёгких, однако, если бы помощь пришла сразу, его можно было бы спасти, а так он погиб от потери крови. Очевидно, он ещё какое-то расстояние полз от места несчастья, может, и звал на помощь, но, так как никто не появлялся, упал и умер...
Ивоника сидел во время следствия, как камень, возле мёртвого. Ни одна слеза не блеснула в его глазах. Все присутствующие говорили о неизвестном убийце, проклинали самыми тяжёлыми словами, казалось даже, разорвали бы его на куски, особенно женщины, лишь он один не сказал о нём ни слова. Он и не настаивал на том, чтобы его нашли. Казалось, он сразу решил всё доверить какой-то неизвестной, невидимой власти, пусть она всё ведёт, расследует и судит. Он хотел умыть свои руки от этого горького дела...
— Крепкий человек! — сказал старый Пётр судье, незаметно указывая на него.— Не пролил ещё ни одной слезы с тех пор, как обрушилось на него несчастье. Я бы на его месте умер. Но он сердцем убьёт себя. Потому что то, что он в себе носит, пусть нас господь от такого хранит!
Судья бросил на него взгляд и только сказал:
— Да хранит господь!
Комиссия отправилась на место преступления в лес. Несколько человек пошли за ней, между прочими старый Пётр и Сава.
Говорили о том, с какой стороны был совершен напад на несчастного и с какой стороны мог подойти убийца. Лес был не столько старый, сколько густой.
Осмотрели место и обсудили все возможные варианты.
Это был совершенно необычный случай. Парень не имел никаких врагов, всё село готово было на этом поклясться. А о самоубийстве не могло быть речи, потому что выстрел был произведён сзади.
Это убийство было загадкой, редкой и очень интересной загадкой.
— Не слышно ли было криков о помощи? Не слышно ли никаких? Не было ли никого в лесу или в поле?
Никого не было...
Какая-то старуха, вдовица, откликнулась.
Она уже была стара — говорила — и не должна бы уже грешить, но когда беда прижимает человека, он уже ни о чём не думает, как только о том, чтобы что-то в рот положить.
Она нуждалась в хворосте. Денег не имела, чтобы купить себе хоть несколько поленьев, потому ночами, когда бывали они ясные, ходила в лес и собирала хворост и сухие листья. Листья собирала в мешок и несла их на плечах домой, где хранила на крыше, а хворост и сухие ветки рубила себе сама.
Она была бедная вдовица, совсем одна на свете, и никто о ней не заботился. И в ту ночь пошла она в "соседний" лес. Ночь была такая ясная, такая ясная, что можно было различить каждую веточку на дереве. И так тихо, что можно было услышать, как жук по листу ползёт... Она собирала листья в мешок.
Они шелестели так, дрожа, или, может, у неё руки так дрожали, что задевали чужое добро. Они шелестели, дрожа, как будто говорили ей: "Тише, бабка, тише, кто-то может тебя услышать, лесник, а тогда ты пропала..."
И она пряталась, как только возможно тихо. Вдруг услышала выстрел. Как гром, так он ударил в тишину леса.
— Ой! — вскрикнула она и чуть было не упала от страха лицом на землю, но сразу после того услышала крик о помощи. Один-единственный голос кричал так страшно — спасите, что у неё волосы дыбом вставали. "Вайльо, вайльо!" Целый лес наполнился тем возгласом. "Это лесник стрелял в воров, что крали дрова,— подумала она,— а одного где-то поймал, то бьёт теперь, верно".
И насколько её старые ноги могли волочиться, схватила свой мешок с листьями и охапку хвороста да и убежала. И поверит ли ей кто? Чем быстрее она убегала, тем громче и страшнее раздавался крик о помощи.
— Спасите, спасите! — не хотел никак смолкать. И чем живее и искреннее догонял её крик, тем быстрее она бежала. Никогда в своей жизни не испытывала она такого страха, как в ту ночь. Никогда, а она уже была старая женщина. У неё же волосы белые, как снег... Ей казалось, что если бы лесник дал ей тогда только один подзатыльник, она тут же упала бы на месте мёртвой. Она была, как то трухлявое дерево, которое только пни ногой, и оно рассыпается. Без всякого звука, само по себе...
И она убежала.
Когда вышла в поле, голос сам собой стих.
Ивоника с отчаянной мукой ударил ладонями.
— Если бы вы вернулись, кумушка, можно было бы его спасти! — вскликнул с несказанной горечью.— Если бы вы вернулись!
— Его душа чувствовала человека поблизости, и голос бежал к вам за спасением. Господи, господи! Вы могли спасти человека от смерти! — жалобно и набожно, а вместе с тем и с нескрываемым упрёком сказал Пётр.
— Видно, так бог хотел, так должно было быть, чтобы он умер! — пояснял серьёзно Онуфрий Лопата.— К чему бы пригодился убийца?
— Кабы я знала, что там делается,— заговорила снова старушка, оправдываясь в своём поступке,— я бы от хаты к хате ходила да людей созывала и на спасение посылала... А так я думала, что лесник бьёт какого-то вора, и бежала, чтобы самой в драку не попасть. Ой господи, добрый и великий, прости мне грехи мои, что я натворила! Что я душу человеческую не спасла!
Затем выступил один молодой парень, ровесник убитого.
— Мне только сон приснился,— заметил он,— но я бы хотел его рассказать.
Позволили.
— Мне снился покойный. Будто он где-то рассказывал мне, что он солдат в маленьком городке, где никогда не было солдат, и что его хотел убить кто-то, кто всегда был для него добр и искренен. "Среди жаб хотел он меня жизни лишить, в болоте,— будто говорил он мне,— и когда я оборонялся и кричал изо всех сил о спасении, он грозил мне, чтобы я молчал. "Замолк бы ты на всю жизнь твою,— ругал меня,— так и не откроешь больше рта". Но я всё-таки остался солдатом и останусь и погибну солдатом!" Потом будто взял где-то чёрный сердак, завернулся в него, перекинул на плечи косу и пошёл. Он пошёл, а за ним кто-то так жалобно вскричал, что я проснулся.
Ивоника смотрел на рассказчика застывшим, оцепеневшим взглядом и, когда тот умолк, начал пальцами рвать себе волосы.
Он боялся взглянуть на кого-либо из присутствующих. Это горе было продолжительным... Всего миг — и одно имя было бы произнесено, и всё пропало. Он почувствовал, как страх выжал на лбу капли пота.
Вся любовь к умершему поднялась, но вместе с тем, казалось, из страха перешла она на единственного живого. Глубоко вздохнув, словно отталкивая грудью камень, скатившийся на грудь, повёл почти блуждающим взглядом вокруг себя. Для его прямой, ясной души, которая до сих пор чувствовала лишь ясно и привыкла к простому и чёткому мышлению, это страшное событие было чем-то затемнявшим ум.
Он ощущал невыразимый страх и невыразимую любовь. Страх и любовь к живому, и любовь и печаль по умершему.
Напрасно ненависть пыталась втиснуться в эту простую, большую, гармоничную душу, напрасно! Любовь была сильнее и победила ненависть... Он ухватился за одно и держался за это крепко.
Всё дал бог. Его судьба была такая.
Почему? Откуда? Для чего? Об этом он не мог сейчас задумываться посреди события, которое потрясло всех.
— Он с ума сходит! — прошептал старый Пётр Докиe, что как раз подошла, и указал на него.
— Кто бы не сошёл с ума? — ответила она простодушно. Старый врач, который на минуту погрузился в тяжёлую задумчивость, поднял голову, и его взгляд упал на Саву, что стоял прямо напротив него. Он словно очнулся. Что это было? Парень стоял белый, как мел, и дрожал так сильно всем телом, что колени его сбивались вместе. Врач подумал о холере. В то время случаи холеры случались довольно часто. Ещё недавно, идя сюда, он выглядел спокойно и уверенно, а вдруг такая перемена... Перепуганно подошёл к парню.
— Что с тобой, парень? Болит у тебя что?
Парень держался обеими руками за живот и, дрожа, как в лихорадке, вымолвил: "Болит".
Врач начал осматривать его с беспокойством. Все взгляды обратились к нему, а Ивоника застыл на месте. Побледнел, и глаза его заблестели.
Вдруг врач наклонился к ногам парня, оставаясь в этом положении несколько секунд. На белых шерстяных штанах парня он обнаружил несколько капелек крови. Как лёд холодная мысль молнией пронеслась у него в голове. Он снова выпрямился.
— Откуда это у тебя? — спросил, указывая на кровавые пятна.
— С... с... зайца... — ответил тот невнятно, дрожа всем телом, как в лихорадке.
— С зайца? — сказал врач, обменявшись быстрым взглядом с судьёй.
— Но пятно ещё свежее! Когда ты застрелил зайца? Тишина.
— Это ещё давным-давно...
Судья осмотрел кровавые пятна.
Люди замолкли, и почти слышно было, как бился сдерживаемый сильный вздох в железных грудях. Все обратили взгляды на несчастного отца. Он сидел с оцепенелым взглядом, побелевшим лицом на одном пне и словно ждал пули из любого заряда для своей груди. Его наклонённая набок голова дрожала, а уста исказились.
— Пятно не старое. Почти совсем свежее.
— Оно... от утки... я её резал... и держал между коленями... — послышалась снова икота.
Тут же раздались вопросы и ответы.
Было ли у него ружьё?
У него нет, но у его отца есть. Можно пойти в бурдей и осмотреть его. Он его уже несколько недель не держал в руках.
Где он был тогда, когда его брат пошёл в лес?
Глаза парня начали неприязненно блестеть, а затем метаться над землёй с одного места на другое.
Он не был дома. Он ничего не знает.
Где был ночью?
Не был дома. Был... у одной девушки.
Кто та девушка?
В тот момент старик будто хотел ответить за парня, сказать одно решительное, крайне важное слово, но уже в следующую минуту опёрся, словно побеждённый какой-то невидимой силой, назад о дерево и тяжело опустил голову на грудь.
— Рахира. Дочь старого Григория, что живёт вон там... вдали... под тем большим лесом. Его первая сестра... её отец — его дядя...
— Старый — тот висельник и вор! — внезапно твёрдо крикнул старый Пётр... Незаметно шепнул врачу на ухо, чтобы дом его обыскали, а затем сам удалился от группы. Не мог дольше смотреть на старика.
А где был отец той ночью?
...Старик поднялся и низко поклонился... из смирения или с просьбой? Его обычно добродушные глаза теперь смотрели блуждающе; он сказал беззвучным голосом:
— Я не был тогда дома; был в городе. Я ничего не знаю. Я встретил сына уже мёртвым, когда его везли домой. Но меня гнало домой, и в груди стоял камнем тяжёлый сум.