Ивоника лежал у их ног.
Они дали распоряжение, чтобы покойника непременно похоронили ещё сегодня, а он вот умолял разрешить, чтобы похороны могли состояться лишь завтра.
— Завтра, как только займётся заря... как только одним лучом блеснёт, вынесем его; закроем его лицо навеки и останемся его сиротами. Завтра он в последний раз переступит поля, что лелеял своими молодыми руками. Оставит в нашем доме навеки своё место и навеки ляжет в сырой земле...
Поднявшись и поцеловав руки и колени господ, он снова тяжёлой грудой упал к чужим ногам. Его седые волосы и уста раз за разом касались их. Но ответ был неблагосклонен.
Это же было невозможно. Совсем невозможно. Не смело быть. Закон не позволял... И вместе с ответом были сдвинуты чёрные, трудом затвердевшие руки, что, словно живые оковы, крепко обвивали колени.
— Лишь до завтра,— молил старческий голос, что рвал сердце,— чтобы я не увёл свою лучшую дитину ночью в землю. Чтобы я передал её другому миру при божьем свете, чтобы он благословил его в последний раз, прежде чем вечная ночь захватит и уснёт навеки его молодые глаза...
И снова то же самое: "Не дозволено". В таком состоянии покойник не смел оставаться уже в доме, а тем более всю ночь, когда ночи теперь самые длинные...
А потом снова мольбы...
Кто потерял дитя таким образом, а другое... единственное... чтобы так уводили его из дома?
— Я не знаю, как меня земля носит. Господь один знает, что дальше будет... лишь дитя своё, чтобы я днём мог земле передать. Он у меня угас без света и без исповеди! Он молодой... Он был солнышком в моей хате. Никого ни на волос не обидел... Всё, что имел, идёт с ним в землю... и должен я его хоронить ночью... Он же у меня жовнир…
Но тут и оборвался проржавевший голос. Дважды покорно склонённая фигура снова повалилась к ногам. Как прежде, сметало седые волосы по ногам... как прежде, уста судорожно касались их, только теперь и чело коснулось, словно святой иконы, тех ног.
Когда минутой позже поднялась седая голова и руки поднялись, чтобы снова сковать чужие колени, за судьями и след простыл. Тогда он повалился назад на землю... Уста исказились в жестокую усмешку, и он вонзил в землю застывший взгляд.
— Бери его,— скрежетнул сквозь зубы,— бери и прячь. Труд и кровь моя пошли в тебя, а теперь бери же и его! — И, припав лицом к земле, горько зарыдал.— Хозяина твоего не дави... не дави, святая царица, хозяина твоего молодого, камнем не будь, пером будь — будь ему лёгка, царица ты наша, пером ему будь!
...И ушёл в землю плач такой, какого не заплачет скоро ни одна человеческая грудь, а чёрные руки рвались в её грудь и судорожно искали облегчения...
— Белый хлебец положите ему в гроб и сладких яблок к тому... — приказывал Ивоника час спустя, удаляясь неровным шагом из дому к священнику, чтобы тот приготовился похоронить сына ещё сегодня вечером.
Приближалась ночь.
Тихо, незаметно, с лёгким печальным сумраком, а затем с внезапным раскрытием всей глубины небесной...
Луна залилась светом, едва мерцая, вынырнула первой на глубину, а за ней поднялись все до одной звёзды.
Убравшись во весь блеск серебра, казалось, они непрестанно дрожали от какого-то волнения и, дрожа, мерцали всем богатством своей пышности на тихую землю.
Во всю свою чудотворную красу убралась тихая небесная глубина.
XXII
Перед домом Ивоники важное движение.
Люди чуть ли не из трёх сёл собрались здесь — женщины и мужчины, а их полугромкий шёпот поднимался невидимой волной вокруг скромной хаты.
Воз, запряжённый красивыми волами и устланный самым дорогим ковром, ждёт недалеко от хаты. На нём должны везти гроб.
Дикими взглядами осматриваются животные вокруг себя. Не такие спокойные, как обычно. Вокруг горит свет, почти все люди держат в руках свечи, а их прозрачные, желтоватые язычки колышутся в сумраке ночи туда и обратно при каждом движении.
— Свет божий вверху, а свет свечей вот тут, и парня похоронят, словно днём! — заговорила Докия; бледная, с влажными глазами, как царица без короны, степенно ходила меж людьми и своими словами утешала то мужчину, то женщину...
— Я себе не припоминаю другой такой красивой ночи, как эта! — заговорила одна из старух, что, опершись на стену хаты, внимательно рассматривала людей. Казалось, немилые глаза старости так и хотели всё насквозь проникнуть.— Припоминает ли кто такую ночь?
— Так же ясно было, как оба брата шли в лес, а потом только один оттуда возвращался! — раздался старческий дрожащий голос мужчины.
Она оглянулась, её острые, блестящие, как у хорька, глаза глубоко впились в одно старое мужское лицо. Она его знала, но ничего не ответила. По его голосу узнала, что не смела ничего говорить.
— Один человек поздно возвращался из города и встретил обоих. Один из них имел ружьё на плече. Тогда была такая божья ночка, как сегодня!
Белоголовая обернулась. Никто не слышал того, кроме неё, что он сказал? Не знала, никто ничего не сказал. Старый Пётр, что стоял возле неё, только добавил:
"Боже, храни, боже, храни!" — и низко склонился к земле. Она пошла за его взглядом. Он увидел большой крест, который в ту минуту поставили у стены хаты.
— Хоть человеческий глаз не заметил всего того, но всё же видела это земля и небеса божьи! — прошептало уже только возле её уха.— Теперь нужно молиться за двоих. За того, что там ввыси, и за этого, что здесь остался. Ведь оба принадлежат земле. Но этого будет она жечь в ноги, что ему нигде места не будет. Ну-ка, подумайте, что я говорю!
— Моя голова седая и уже ничего не помнит! — ответила старуха.— Скажите это отцу! Почему вы не заявили комиссии?
Пара сильно встревоженных глаз уставилась на неё.
— Я должен был предстать перед комиссией и сказать? Я, единственный свидетель, и могу на то присягнуть, что один брат убил другого, потому что я их встретил? Должен был я это отцу сделать? Разве у меня нет души? Кто бы это отцу сделал, кто бы лишил его единственного ребёнка! Я не знаю! Никто не хочет брать на свою душу камень! Ведь это же, смотрите, такое: брат убил брата, а отец — обоим отец.
— Сохрани, господи, от такого! — воскликнула старуха.
— Но его кара не минет! Бог его сам указал! Господь сам лучший свидетель! Недаром дал тогда такую ясную ночку!
В ту минуту из хаты вышла Докия.
— Гроб уже замкнут! — известила беззвучным голосом.— Ивоника сам закрыл его! Никто не смел его тронуть! Этот человек из железа!
— Но он с ума сошёл! — заговорил старый Пётр.— Ни с кем словечка не говорит, а посмотрите только на его глаза! Никого перед собой не видит!
— В него Христос вошёл! — пробормотала старуха.— Когда кто молчит с такой болью на душе, то, говорят, Христос в него вошёл!
Кто услышал слово "Христос", тот перекрестился.
— Батюшка поёт, благословляет. Это ты, Анна? — спросила Докия, обращаясь к девичьей фигуре, что едва слышно плелась к толпе.
— Я! — ответила протяжно, совсем беззвучно и с большим напряжением.
Все из близкой группы оглянулись. Тут стояла Анна. Совсем не та самая.
Наступила глубокая тишина, и слышен был только старческий приглушённый голос батюшки в хате.
Сто глаз устремились на девушку. Но она никого не видела. Её глаза были опущены в землю, а голова безвольно наклонилась на один бок. Чёрные волосы, распущенные в знак траура, спадали длинной струёй по её плечам... Едва держалась на ногах, и никого не было возле неё, на кого могла бы опереться.
Стояла одна и, казалось, стоя дремала...
Её худое лицо было жёлтое, как воск, а возле уст пролегла морщина, что, выбегая из-за ноздри, терялась в уголке рта.
— Гляди, какой стала!
— И всего за одну ночь...
— Эй боже!..
Она поворачивалась медленно и механически и качала головой так осторожно, будто в ней была вода, но то был лишь безымянный боль, что пылал в её голове. Казалось, что вся её энергия, вся жизнь, что недавно проявлялись,— исчезли. Печаль принесла опустошение, которое никогда не могло загладиться.
— Ночью вскакивала с постели и бежала к нему! — прошептала Докия старухе на ухо.— Не помнила себя, а сегодня встала, словно тень, с постели и, как тень, бродит! Её мама тут! Вон там стоит с моим мужем! у ворот да и болтает. Поганая такая, будто прямо из ада пришла. На свете дурная женщина. Как узнала, что вот покойный имел девушку за свою, так была бы её убила за то, что она осталась с ребёнком, да ещё... не повенчавшись. Едва мы её защитили. С утра, ещё вчера, прибежала и хотела её бить. "А ты, такая-сякая,— кричала,— что ты натворила?" К вечеру, когда та уже лежала, прибежала снова. Счастье, что Василий был дома. Как поднял кулак да как крикнул на неё, то та сразу куда-то исчезла. Она хочет, чтобы девушка обратилась к старикам, чтобы они приняли её теперь к себе и записали Михайлову долю...
— Ну, так это могли бы они сделать! На их доме лежит большой грех! — ответила, грозя, старуха.
— Что вам в голову пришло? — возразила Докия.— Мария должна была бы её принять, когда она признала её парня убийцей? Разве вы не знаете Марию. Ивоника, может, и принял бы, но она никогда в жизни. Да и Анна сама бы не выдержала. Сколько раз увидела бы Саву, столько раз подняла бы крик, как вчера. Все имели счастье, что она лежала утром и не знала, что комиссия была здесь, иначе завела бы такое, что Сава пропал бы навеки. Сказала мне, что убьёт его сама, если его не накажут.
— Эй, боженька добрый!
— Но гляньте, гляньте, что Мария делает?
Старуха с соседками обернулись.
Из хаты вышла неуверенным шагом Мария, а за ней вслед Домника и Илия. Оба несли на руках много вещей: одежду, ковры, бельё, постель и т. д. Вошли прямо в толпу людей.
— Берите это, добрые люди! — заговорила несчастная мать жалобным голосом.— Берите приданое моего Михайлика и молитесь за его молодую невинную душу! Молитесь за него и за то, чтобы нашёлся душегуб, а Сава несчастный чтобы не пропал зря в тюрьме!
И, зарыдав вслух, раздавала собственными руками вещи умершего сына.
Острым глазом следила Домника за подарками, ей было жаль прекрасных, иногда и совсем новых вещей, но Мария и её не обидела. Кроме того, она уже два дня была здесь хозяйкой и не упускала случая вознаградить себя за свои труды. Правда, страшное происшествие тронуло её до глубины души. Она сама даже почернела от горя; уже какая была самолюбивая, а в глубине сердца её связывала искренняя привязанность к этой семье.