Он мой, мой... а моё дитя и его дитя! Я не распутница... поп нас не венчал, но пусть нас похоронит! Я хочу с ним в землю идти, положите меня с ним в землю... в землю! — и снова разразилась безумным плачем. Раз вскрикнула ещё, всхлипывая: — Михайло, ты всё-таки меня покинул!
Тут что-то словно освободилось из каких-то оков, словно вырвалось полностью на волю. Все присутствующие женщины громко заплакали, а Ивоника ударился головой о постель, как молотом. Он словно утратил речь.
— У Михайла опять кровь! — пронзительно вскрикнула Мария и стрелой кинулась к умершему.
— Его кровь зовёт меня! — воскликнула Анна. Наклонилась над ним, дико вытаращив глаза, и замолчала.
— Капает... капает кровь... — прошептала,— ожила, когда меня твоя мать сукой назвала...
И без памяти рухнула на него...
Одна свеча, что горела у головы умершего, упала, покатилась прямо к ногам Савы и там погасла.
Ивоника заметил это. Поднял свечу, вновь зажёг и поставил на место.
Затем вышел во двор и схватился за голову... Он дожил до чего-то страшного, чего, верно, нет страшнее на земле.
Луна величаво и спокойно поднялась и озарила далёкие пустые поля, где каждое стебелько и каждый голый кустик виднелись отчётливо.
Неотступно и робко тянулась тень за Ивоникой, которого влекло в уединение и который, плетясь, словно блуждающий, между стогами... рад бы был в землю зарыться. То рядом с ним... то за ним простягалась, маячила в разных очертаниях тень и цепко держалась за пятки старика. Вдруг она скорчилась молнией вдвое, будто хотела в следующую минуту вскочить ему на плечи и задушить его, но он уже сам стоял на коленях.
И в самом деле.
Он бросился на землю, воздев руки вверх, и начал молиться и бить поклоны.
Он не молился словами.
Слова застыли у него в груди и в мозгу льдом с той поры, как он увидел своего старшего сына бледным и мёртвым на возу, и знал лишь одно: великий грех, которого он всегда боялся, уже пал на его дом, и что он исходил от Савы. Сава любился с Рахирой — у них была одна кровь,— а за это бог тяжко карает.
Что должно было быть дальше — он не знал. Несчастье его было столь велико, что он не мог дальше думать.
Из-за земли поднял Сава руку на своего брата, лишь из-за земли! Иного тут не могло быть, а чужой не совершил этого страшного преступления.
Как единственный сын он надеялся когда-то получить всю землю.
Он пал лицом на землю.
Вот до чего он дожил!..
На это трудился всю свою жизнь, собирал, сберегал каждую горсточку земли, для того чтобы потом один другого в ту землю вогнал.
Его нутро поднялось в один-единственный дикий крик, и этот крик звучал в бешеной борьбе лишь одним пылающим словом: "Сава!"
Должен ли он выступить против него обвинителем? Против собственного сына? Должен был бы выйти и сказать: "Вот убийца"?!
Ведь он был у него теперь единственным ребёнком. А что бы было потом?..
Он не мог думать дальше.
Тогда не осталось бы ему ничего. Разве что позор...
Ему не нужны были доказательства, как судьям (его пробрал холод... завтра же они прибудут), чтобы убедиться, кто это сделал. Само его сердце назвало имя убийцы.
А вдруг они это откроют завтра и уведут его от него?..
Всё было в руках божьих. Но тогда пусть бы и Рахира шла с ним и её отец. Они — никто другой!
Он лежал крестом на земле, не двигаясь. Не мог оторваться от этой мысли.
Что Сава натворил! Что сделал! И за что он так с ним поступил? С таким добрым, молодым, его надеждой! Ведь он был для него всем, всей надеждой, и он загнал его в землю.
Если бы он знал, что его здесь такое ждёт,— никогда бы не взял его из армии домой. Но что же — покоя не имели, пока он не пришёл. Где бы ни ходили — с тоской ходили. Что бы ни заговорили — его вспоминали, пока не вернулся. Там он был далеко от своего несчастья, а никто из них того не знал. Знали лишь жаловаться и плакать, знали лишь тосковать и звать его к себе, а как уж получили между собой... обрушилось на него несчастье... и — вот теперь имеют... Свечи теперь заглядывают ему в лицо. Среди дня и среди ночи.
"Сава!.." — крикнуло снова его сердце, и страшная скорбь взбунтовалась в его душе.
Как прежде Мария, так теперь он вцепился своими твёрдыми мозолистыми пальцами в волосы, рвя их. Тем он будто приносил облегчение своему мозгу.
Нет, он не мог выступить против него, будь что будет. Он не мог. А может... Может, это был не Сава?.. Может, Григорий, может, Рахира?.. Кто мог знать? "Сава, Сава!.. — снова заговорило в его сердце могучим голосом.— Он один вечно таскался с ружьём. Он один мог быть с ним в лесу".
Так он долго стоял на коленях, погружённый в тяжкие думы и прислушиваясь к страшной буре в своей разорванной душе.
Наконец его пробудил какой-то шорох. Оглянувшись, он поднялся.
Что-то белое мелькнуло возле стогов и исчезло возле хаты.
Он быстро поднялся, поражённый. Что это было? Любопытный кто-то? Тут внезапно одна мысль пронзила его голову, и дикий гнев вспыхнул в его нутре.
"Рахира!" — пронеслось в душе, словно нож. Это была она. Как воровка, подкралась сюда ночью, чтобы увидеть, что здесь происходит. Это было её дело. Теперь пришла, чтобы насладиться этим...
Грубый суковатый кол лежал наискось на одном из стогов. Схватив его, он мгновенно кинулся украдкой в том направлении, где видел фигуру, и не ошибся.
Она была здесь. Рахира...
Взобралась на забор, который окружал двор с хатой и отделял его от стогов. Лишь в лёгкой одежде... с платком на голове, стояла на заборе возле хаты, как призрак, и, вытягиваясь чрезмерно к окну, пыталась одним взглядом охватить всё нутро хаты,
Видела ли что?
Он не знал.
В эту минуту его это не волновало.
Он хотел лишь подойти без шума и ударить её колом по голове, чтобы она больше не пошевелилась. Но это ему не удалось. В волнении он не сумел быть тихим. Она оглянулась... и как раз в тот миг, когда он занёс кол, чтобы нанести удар по её голове,— молнией соскочила с забора и метнулась прямо в его двор. Тут он не смог её догнать. Она была быстра и лёгка, как дикая коза, а его ноги были утомлены, а теперь словно подкосились от горя.
Тяжело дыша, с побелевшим лицом он вернулся в дом.
Перед порогом он встретил Анну.
Пётр и Докия, взяв её под руки, вели её домой.
Её голова безвольно висела на груди; чёрный платок, спадая с плеч, волочился за ней полосой. Глаза её были прикрыты. Рой женщин шёл за ней.
Они с озабоченными лицами шептались между собой, предсказывая ей недобрую ночь. Некоторые вздыхали, а некоторые тайно крестились.
Такого горя ещё ни одна из них не видела.
И так внезапно пришло... И почему? И кто был виноват?.. Господи добрый — из-за кого? За одну ночь пришло и обложило хату таким несчастьем...
— С телёнка началось,— бросил один голос из группы.
— Кто его знает из-за чего... как бог даст,— второй.
— И оно не давало ему покоя, и тянуло в лес, и манило, пока не затянуло его.
— И это ещё не конец... — сказал печально первый.
— Идите прочь, кумушка, не говорите такого... Что может быть ещё хуже! — третий.
— А если найдут убийцу?
(Шёпотом): — А вы не слышали, как Анна кричала, что это он сделал?..
Одна из седых бабушек перекрестилась.
— Тише, тише... — ужасаясь, унимала она,— я ничего не слышала. Кто это слышал?
— Никто...
— Никто... никто,— подхватился испуганный шёпот, переходящий в протяжный, вполголоса окрашенный вздох. Вдруг они тесно сбились в кучку. Сава догнал группу и широкими, поспешными шагами прошёл мимо. Шёл, словно никого не видел, без приветствия, без единого слова, уткнув взгляд в землю, и исчез в направлении корчмы...
— Это был он, Сава! — воскликнула одна молодая женщина, испуганная.
— Конечно! Словно столб какой, прошёл мимо нас. Господи, господи!..
— Не дай бог!.. Не дай бог!.. А бедного отца видели вы? Как громом поражённый, так сидел возле того. Что он, бедняга, думает? Речь у него отняло.
— А она стала как безумная. И как выглядит! Да хранит бог. Без платка на голове. Кажется, не знала, что головы не покрыла.
— Несчастье отняло у неё и глаза, когда вошло в хату. Оно уже было здесь, а когда приближалось, она память потеряла. Говорили, что спешила докончить какую-то работу.
— Так оно так. Человек всегда спешит, когда идёт несчастье.
— Смотрите, смотрите... теперь вводят Анну в дом!
— Ага; вошла. Что с ней будет?..
— Может, возьмут её старики к себе, Мария и Ивоника,— подала голос одна из седых.— Теперь у них будет внук вместо сына. Бог не забирает так, чтобы ничего не оставить взамен.
— Хорошо сказали вы, кумушка! — воскликнула одна женщина, рассмеявшись.— Мария примет её к себе за то, что называла Саву убийцей? Пусть подождёт немного. И с чего это старики должны на такое согласиться? А вы бы, не дай бог, приняли бы такую девушку в дом? Ну, правда, её судьба теперь погублена, но так уж должно было быть. Старая выглядит как безумная, но она была ещё хуже...
— Никогда бы не подумала такого про них. И ведь так всё втайне сделали. Ни одна душа не знала, что они любили друг друга. Оно не могло хорошо кончиться.
— Несчастье роет всё в тайне.
— Сколько раз её спрашивали, с кем она встречается, о ком думает, а она молчала, как немая.
— Так уж хотела её беда. С самого начала так хотела. А теперь пусть господу богу спасибо скажет, если будет жить. Как думаете,— выйдет ей это всё на добро? Верно, её милый позовёт её за собой. Когда её выводили из хаты, её платок зацепился за засов и задержал её, а когда отцепила его, платок волочился за ней, как хоругвь. Ага.
— Так, так. А вы видели,— спросила седая бабушка,— как под ним закровавилась подушка, когда его мать ударила и сукой назвала? Его кровь ещё жива, и его душа всё ещё здесь блуждает. Глядите, как свет ясно заглядывает в поле. Оно ищет убийцу...
Кто-то оглянулся с испугом, кто-то перекрестился. Почти все вздохнули. Слова "Сава" больше не сорвались ни с чьих уст... То, что произошло, было столь страшно, что можно было сойти с ума. Все расходились и возвращались к тем же самым вопросам.
— Откуда пришло это несчастье? Почему случилось? Кто мог извлечь из этого пользу? Во всей округе не было лучшего парня, чем Михайло, а через две недели он должен был вернуться в армию и никому бы не мешал!
Мысли не успокаивались.
Словно внезапным выстрелом рассеянные, они не держались воедино, а блуждали тревожно туда и сюда, останавливаясь попеременно то возле скорбного дома, то возле "соседнего" леса.
Там всё это произошло.
Но всё выйдет наружу. Бог не стерпит такого. Он добрый.
Лес мрачно чернел в темноте осенней ночи, надвигавшейся на глухую стерню, и, всё более укутываясь в густую мглу, словно радовался пустоте запустелых полей.
XXI
На следующий день приехала комиссия.