Через несколько мгновений открылась дверь, и на пороге появился старый Онуфрий Лопата.
— Дай бог добрый день, Мария!
— Дай бог и вам, бадико! Заходите!
Он не прошёл дальше. Остановившись на пороге, опёрся обеими руками о косяк и минуту молча смотрел на неё. Потом спросил:
— Мария, где ваш Михайло?
— В бурдее! Я вот жду его или Саву, чтобы пришли и взяли себе еду. Мне нужно идти с шерстью к панотцу и некогда нести им еду. Сейчас кто-то из них должен подойти.
Взгляд старого обвёл всю хату и снова остановился на Марии. На его лице было странное выражение.
— В бурдее, говорите?
— Ага!
Он сплюнул.
— Ага, в бурдее! — ответил он.— Он лежит застреленный в «соседнем» лесу, идите туда и заберите его!
Она повернула к нему своё взволнованное лицо и затуманенными глазами уставилась на него.
Что он говорил, что он говорил? Что? Разве это не звучало так же, как тогда, когда Ивоника вернулся из рекрутчины и сказал ей: «Мария, мы потеряли нашего сына!»
Это было чем-то похожим, но она совсем не понимала. Она лишь побелела, как смерть, её глаза широко раскрылись и неподвижно вонзились в его лицо.
Он повторил свои слова:
— Ваш Михайло лежит застреленный в «соседнем» лесу, идите и возьмите его!
Теперь она его поняла.
Не отрывая от него взгляда, напротив, уставившись на него с величайшим вниманием, она вдруг обе руки медленно подняла к голове, вцепилась пальцами в волосы и начала кричать.
Кричала так страшно, как зверь, и, крича, вылетела во двор...
Как стояла, так и помчалась на место беды.
Он не мог её догнать. Она летела словно на крыльях. Через стерню к бурдею, а потом мимо бурдея дальше. Через рвы прыгала, как серна, а где не могла перепрыгнуть, взбиралась руками и ногами, нигде не останавливаясь ни на минуту.
По дороге он каждому, кто спрашивал о странном виде женщины, сообщал: «Михайло Федорчук лежит застреленный в лесу».
— В каком лесу? — спрашивали.
— Да в «соседнем»! Вон там!
Все, кто слышал об этом, бросали работу мгновенно и спешили на место несчастья.
— Боже, боже, боже!..
Лес лежал замкнутый в себе, довольный. Серые массы тумана висели над ним в причудливых формах, то светлея, то темнея, старались рассеять недружелюбный сумрак его глубин. Казалось, холодное дыхание поднималось снизу и, поднимаясь, отталкивало нежную мглу вверх.
Враждебный шелест пробежал по земле, когда нога Марии ступила в лес, утопая в толстой прослойке опавшей листвы. Здесь её обнял ледяной холод.
Глубоко в лесу, там, где пни разрастались дико и роскошно, где ветви широко раскидывались, она упала на землю...
Это была правда, что сказал старик. Вот здесь лежал Михайло. Толпа людей собралась в одно мгновение. Вопросы и ответы переплетались молнией, а один стоял посреди испуганной группы и рассказывал.
Он, житель из соседней деревни и частично сторож этого леса, шёл утром лесом. Тяжёлая роса, похожая на мороз, ещё лежала на ветвях. Он шёл и молился.
Всегда молится, когда утром идёт полем или лесом. Такая у него привычка. Шёл, говорит, и, молясь, оглядывался по лесу. И вдруг наступает ногой на что-то твёрдое, останавливается, смотрит — а это топор и шляпа. «Что бы это значило? — думает он.— Может, кто-то дрова крадёт? Но почему без шляпы? И теперь, в такую пору?..» Это его удивило. Он пошёл медленно, тихо и осторожно дальше, потому что опавшие листья лежали на земле так густо, что нога тонула в них, и они, словно живые, шуршали, а он хотел захватить вора или кто бы там ни был сзади. И вдруг видит — на земле лежит человек. Он подходит ближе, а тот не шевелится.
«Ты теперь доспишь, как уже наломал дров?» — подумал он и оглянулся за дровами, но срубленных деревьев не увидел. Тогда подошёл ближе к человеку, смотрит, а он лицом вниз, накрыт сердаком, а рубаха его до шеи в крови...
— Тут тяжёлая рука поработала! — закончил он свой рассказ.— Я быстро побежал к Онуфрию Лопате, ведь он ближайший сосед, пусть посмотрит на мёртвого, а может, узнает, откуда он. Лопата пришёл, с ним другие; мы перевернули, осмотрели, а дальше видите сами, что есть. Большую вину взял на себя тот, кто это сделал, ведь это молодой парень, а, как слышу, очень порядочный. Пусть господь бог примет его душу в своё царство и без исповеди!
Глубокий ужас отражался на всех лицах, все ахали, вздыхали, кто-то молча ломал руки, каждый пытался угадать и выспросить убийцу.
— Он сам выдаст себя, если его не отыщут! — продолжал мужчина.— Лес его не выдаст, он от природы молчалив. Но как только он выйдет из леса, тогда станет уже под око божье и людское, и всё откроется.
Тем временем, пока люди толпились, словно рой, на месте беды, грозно и с возмущением гудя и совещаясь, разглядывая убитого и несчастную мать то с ужасом, то с любопытством, то снова впадая в дикое негодование и скорбь, металась несчастная мать возле убитого сына, словно подстреленный зверь.
Она кричала пронзительным голосом, стонала, взывала и раз за разом ощупывала его со всех сторон.
— Михайло! Михайло! Михайличек! Вставай! — Поднимала его голову и небрежно опускала назад. Хватила за руки и отпускала. Ощупывала ноги и снова возвращалась к голове, и при этом всё время искала помощи взглядом.
— Кто это сделал? Кто? Кто? И за что? За что, за что? Ведь он мёртвый! Застрелен! Он уже совсем окоченел! Холодный, как лёд! Лицо белое, как снег, рубаха вся в крови... он мёртв... спасите! спасите!..
— За что? За что? За что? — разрывал её грудь страшный пронзительный крик, в голосе бушевала душа, разбивавшаяся от боли, а руки, дрожа в тяжёлой зимней лихорадке, неустанно касались дорогого тела. Хватила, притягивала к себе, бездумно опускала и снова хватала.
— Люди, он мёртв!
Новый потрясающий вопль пронзил мрачную тишину леса и, словно сверкающая сталь, проник в душу всех присутствующих, вызвав громкий плач.
У кого-то тяжёлый стон поднимал застывшую грудь, и грубые руки вытирали слёзы, которые, словно из огня, прорывались наверх и незаметно скатывались по лицу.
Умер...
Её взгляд остекленел, как у мёртвого, и она потеряла голос.
— Вставай! — умоляла шёпотом, напрягая все силы, склонившись глубоко над мёртвым.— Вставай, Михайло!..
Но её застывшие губы уже не успели вымолвить больше ни слова. Ледяной холод простёрся по всему её лицу, и она без сознания упала на его тело...
Это было тем же днём после полудня. Ивоника возвращался домой. Он свернул на кратчайшую дорогу, ведущую в село, чтобы как можно скорее добраться домой.
Он шёл быстро, но вокруг его уст залегла линия усталости. С тех пор как он вышел из города, он ни разу не присел. А там, в городе, ничто не могло его задержать, как только он управился со своими делами.
Переночевал у пана, и как ни уговаривали его пан и пані остаться после дел хоть на час-два для отдыха, он никак не поддался. Вернувшись из банка, попрощался и отправился в обратный путь. Его тянуло домой.
Он был полон беспокойства, хотя не мог найти ему причины, и какая-то глухая тревога поднималась в нём, чем дальше он заходил в пустынные поля, которые вскоре должны были слиться со стерней его села. В маленькой сумке [108], висевшей у него через плечо, он нёс Михайлу красивые яблоки и белый хлебец, а отдельно завёрнутые белые свечи в церковь. Ведь завтра святого Михаила, и надо будет пойти в церковь...
Его ноги спотыкались о грубые комья стерни, словно невидимая сила то и дело вставляла что-то между ними и нарочно замедляла его шаг. На сердце же легла глухая тяжесть... Он чувствовал себя старым. Что и говорить, он уже не молод. И идти ему нынче было тяжело. Не так, как прежде. Земли под собой он будто не чувствовал. Но так оно и бывает. С каждым часом человек стареет. И, не замечая того, он раз за разом тяжко вздыхал.
Но вот он уже увидел поля своего села. Уже прошёл большую часть пути, вот-вот панский двор, вот-вот его хата... Может, ещё каких-нибудь несколько десятков шагов, и он окажется возле своей хаты... Но сегодня густой туман. Всё окутал: и дома, и деревья... они лишь смутно вырисовывались в нём... Он почти бессознательно остановился и задумался.
Стоит ли ему сразу войти в дом? Может, Марийка ждёт его. Может, захочет узнать, всё ли он уладил как надо, она ведь тревожная... Его хата смотрела на него.
Стояла мёртво-тихо среди обнажённого сада, что поднимался вокруг и позади неё, и смотрела. Лёгкая дымка лениво висела над пейзажем и вокруг неё, усиливая мрачный вид пустого дома.
Сенные двери стояли настежь, из них лилась темнота, а окна чернели на белых стенах, словно четыре чёрные таблички. Он отвернулся.
Нет. Ему не хотелось сейчас туда входить. Он предпочёл пойти прямо к бурдею, к Михайлу. Принёс ему яблок и хлебец, и его тянуло вперёд к нему.
Он решительно зашагал дальше, оставив за спиной панский дом и свою хату. Перед ним вновь раскрылись поля. Но он видел немного. Где-то недалеко стояла ещё хата Докии. Её он должен был миновать, а потом свернуть тропинкой в чистое поле, где его бурдей прижался к земле.
Осенний туман окутывал всё своим серым дыханием, редкие хатки тонули в нём своими белыми стенами, и он смотрел только в самую пустую мглу. Казалось, она нарочно сгущалась тяжёлыми массами всё впереди него, прижималась влажными касаниями к его груди и лицу, чтобы заслонить собой всякий вид на пустое поле...
У него были глаза острые, как у орла, и он хотел пронзить её. Там, где поля незаметно опускались в плоскую низину, там лежал его бурдей. За ним чернела рощица, а дальше направо — «соседний» лес, который всегда выглядел так, будто чего-то ожидал. Этих точек он сейчас искал.
Его глаза с давних лет привыкли к ним; они были своего рода опорой для взгляда, скользящего по равнине. Но теперь он ничего из этого не различал. Через некоторое время напряжённых усилий он увидел, как что-то отделилось от нежно-серой ткани тумана.
Оно было ещё далеко, но он уже различал что-то, даже казалось, мог кое-что распознать.
Казалось, что-то двигалось в направлении панского дома, а значит, и его хаты... Впереди люди, отдельные мужчины и женщины, их головы, перевязанные белыми платками, ясно выделялись в тумане, они шли размеренным шагом, а за ними, чуть позади, шла повозка, запряжённая волами, тоже медленно двигалась с места.
Но что это? Его волы? Бурые?
Они шли так медленно и качали головами, словно уже издалека кивали ему, а повозка еле-еле тащилась за ними.