Неописуемое чувство ненависти и ярости проснулось в его душе против жены. Она была дома! Она была всё это время дома и могла предотвратить несчастье; а он был в городе и имел лишь предчувствие, что случится беда. Она виновата! Его словно огнём гнало домой. Он бы заболел, если бы пришлось дольше оставаться. Будто что-то вошло в него тогда и гнало назад так, что он не чувствовал земли под ногами, и недаром тосковала, кровоточила его душа. О недаром, недаром!.. Вот что он застал!..
Марию подняли, и она, ошеломлённая, почти без сознания съёжилась, как собака, у ног мёртвого. Вид у неё был страшный. Растрепанная, с блуждающим взглядом и бледным, как полотно, лицом, с губами, судорожно искривлёнными.
— Я была дома, а он был в бурдее! — начала через некоторое время тяжёлого молчания тоненьким, ослабевшим, почти детским голосом, и больше к себе, чем к людям.— Под вечер он пришёл сюда и съел ужин, кулеш с борщом, ел и сказал: "Сегодня вечером пойду в лес за кольями". Был ещё такой весёлый, смотрел на меня и ушёл...
— И не вернулся больше! — пронеслось шёпотом там, где стояли седоголовые бабушки и молились.— И не вернулся больше!..
Ивоника, кажется, не слушал того, что она говорила. Он глянул, почти не поворачивая головы, в сторону. Там стоял он, теперь единственный его сын...
— Я был у ворожки! — вдруг раздался голос Савы, и все головы с ужасом повернулись к нему. Это он заговорил первый раз. До сих пор не раскрыл ни уст.
Ивоника, как прежде, не поднял головы, но холодные капли пота выступили у него на лбу. Ему вдруг стало страшно от голоса своего сына. Пусть бы он молчал и не говорил ни слова...
— О боже, что ты делаешь! — вырвалось у него с дикой мукой из груди, и голова его бессильно упала на край постели. В груди бушевала безумная боль. Это говорил он, теперь его единственный сын...
Сава стоял, опершись о стену с закинутыми на плечи руками, а его взгляд скользил по земле.
— Я был у ворожки, и она мне сказала: "Ты пришёл сюда и расспрашиваешь о земле, поле, о разных других вещах, а тем временем тебе не терять тут времени. Иди домой, потому что твой брат убит! Лежит в лесу!" А я прибежал сразу сюда, и мне ещё на дороге сказали, что Михайло убит.
При этих словах он подошёл к брату и, снова бросившись на него, горько зарыдал…
— Михайло пошёл в лес один? — внезапно прогремел голос старого Петра, как сдержанная гроза.
Юноша поднял голову. Его взгляд снова скользнул по земле, и он ответил ровным, ясным голосом:
— Я не знаю! Он ушёл из дома, а я сам по себе!
— Из бурдея?
— Может и из бурдея! Я не знаю!
«После полуночи ты шёл к Рахире! — заговорило вдруг в душе Домники.— Я вставала посмотреть, отчего собака так разлаилась. А это ты был!»
— Господи, какая лунная, какая ясная ночь была! — сказала вслух Докия, остановившись возле неё.
— Чтобы добрая душенька не блуждала! — произнесли печальным, благоговейным голосом бабушки.— Так святой бог уже определил.
Снова воцарилось молчание. Никто больше не задавал ни слова, никто не двигался с места. Все словно чего-то ждали, казалось, вросли в землю, а хата никого не выпускала. Время от времени у кого-то вырывался тяжёлый вздох из груди, застревавший в тишине, а едва слышный стон несчастной матери обращал испуганные взгляды на неё. Сгорбившись, она беспрестанно рыла пальцами волосы...
Вдруг оживилось движение перед хатой.
Голоса поднялись и слышнее долетали внутрь, какие-то вопросы с ответами смешивались, и потом послышались шаги в сенях... Через минуту открылась дверь, и в хату вошла Анна...
Поражающая тишина воцарилась, и все присутствующие расступились, давая ей место.
Она шла, наклонившись вперёд всем телом, едва передвигаясь, с широко раскрытым взглядом, уже от двери устремлённым на мёртвого, её лицо было бледно, как стена.
У постели она остановилась, но ненадолго. Уставившись глазами в умершего, будто он тянул её к себе, молча бросилась на него. Тут показалось, что она умерла.
Ивоника и Марийка встрепенулись, испуганные.
Что это было? Что это такое?
— Чего ты здесь хочешь? Чего ты здесь хочешь? Анна! Слышишь? Чего хочешь здесь? — Так звали оба, перепуганные, снова и снова, стараясь оттащить её от умершего, а среди присутствующих поднялось замешательство и гомон.
— Иди прочь, уходи, чего ты здесь хочешь?
Но она не двигалась. Стала тяжёлой, словно омертвела, и невозможно было её оторвать.
— Господи святой, что это такое? Чего эта здесь хочет? — вскрикнула мать, а в толпе поднялся шёпот, тут и там громкие вопросы.
Сдавленный смех ударил в слух Ивоники из угла, где стоял Сава, но тут же подняла голову девушка.
— Кто тебя застрелил, Михайлик? — прошептала она с неописуемой мягкостью и нежностью в голосе, словно находилась с ним одна в комнате, обнимая его голову руками и вглядываясь в его лицо с мукой.— Кто? Кто согнал тебя с этого света, чтобы иметь больше места для себя? Кто? Скажи мне! — Потом покорно поцеловала его руки и колени и припала лицом к его груди. Всего лишь на минуту. Затем страшный порыв плача потряс её всем телом. Все присутствующие начали плакать вместе с ней, а кто-то молиться.
— Смотрите, как плачет! Сейчас кровь по её лицу потечёт. Ой, боже, что за ужас сюда обрушился!
— Говорил "не покину", а покинул! — рыдала она дико, заходясь в плаче, а затем ударилась головой о постель, так что слышно разнёсся гул по хате.
Мария и Ивоника снова бросились к ней, испуганные. Им внезапно открылась вся тайна несчастной девушки, и стыд, и ужас овладели ими одновременно. Особенно Мария необычайно быстро поняла. Девушка должна была уйти отсюда. Прочь, любым способом; она не смела запятнать память умершего. Этого не могло быть, чтобы он любил эту девушку, обещал на ней жениться,— не могло быть.
Ко всему несчастью ещё и такой позор...
— Уходи отсюда... что голосишь, как по своему мужу?! — крикнула хриплым, насильственно выдавленным голосом, тряся в отчаянии несчастную изо всей силы.
— Я знала... я знала,— вскрикнула девушка снова, поднимая вверх заплаканное лицо,— что случится что-то тяжёлое. Сердце предчувствовало. Оно говорило мне, что он никогда не будет моим. Оно предсказывало и правду предсказывало. Но... мы любили друг друга... и он... и он... завтра хотел вам... всё сказать. Просить, чтобы вы благословили его и бедную наёмницу... Признаться во всём. Завтра, на его именины. Ждал только этого дня. Завтра... завтра, на его именины... Вам, бадико… и вам, лелечко... завтра... и замолчал навеки...
Тут она снова тяжко зарыдала... припав, как прежде, лицом к его груди.
Невозможно было оторвать её от умершего. Она обняла его обеими руками и, когда её от него отрывали,— тянула его за собой.
— Оставьте её... оставьте её, бадико, и вы, тётушка Мария...— вмешался Пётр, заступаясь за девушку.— Так как он уже не принадлежит вам теперь, так не принадлежит и ей больше. Оставьте её, пусть плачет. Может, он нуждается в её слезах. Он и так без свечи и исповеди умер.
Мария молча ломала руки... а Ивоника стоял как вкопанный... Девушка рыдала... так, что казалось, вот-вот разорвётся её грудь, а голос, как струна, оборвётся навсегда.
Вокруг них сгущался шёпот... И тут, и там возникали голоса, словно стройные грустные цветы. Докия и Пётр вскоре поведали родителям историю несчастных влюблённых — и как он, умерший, надеялся, что святой Михаил, его покровитель, поможет ему склонить родителей на свою сторону, чтобы они приняли бедную наёмницу невесткой в свой дом... "Хотели поклониться вам... сначала он..." — вдруг умолкли.
Девушка снова подняла голову и огляделась.
Её большой, тёмный, ещё слезами блестящий взгляд дико, пронизывающе пробежал по присутствующим, так, как тогда взгляд отца, когда он искал убийцу своего сына.
Вдруг она заметила Саву.
Словно львица, вскочила и кинулась, почти зверски зарычав, на Саву.
— Ты! — закричала.— Ты! — и, вонзив свои ногти в его тело, в его руки, прижала своё лицо к его плечу и, вскрикнув от ненависти, укусила его всеми зубами.
Он взвизгнул от испуга и оттолкнул её. Люди кинулись к ней и оттащили от него.
— Ты убил его! — кричала она совершенно погасшим, но кипящим ненавистью голосом.— Ты! Ты боялся, что не получишь земли, и убил его. Берите убийцу и убейте его, иначе я его убью! — бушевала она, указывая на него, который, побледнев до неузнаваемости, прятался с одичалым взглядом за матерью и тяжело дышал, а его лицо исказилось, как у маленького ребёнка, готового расплакаться, и сам дрожал всем телом, как в лихорадке.
— Ты его застрелил, а меня обманул, а его ребёнка осиротил, не дав ему увидеть свет божий. Убийца, убийца!..
И вдруг у неё оборвался голос и силы покинули, и она зашаталась.
Кто-то резко оттащил её назад и закрыл рукой рот.
Это был Ивоника. Мать бросилась на неё и подняла руку, чтобы ударить, но, словно поражённая, остановилась.
Девушка посмотрела на неё.
— Меня? — спросила она, впиваясь своим взволнованным, почти диким взглядом в лицо старой, и невыразимо гордый, почти демонический усмешка исказила её белые, как снег, губы.
— Тебя,— прошипела старая, невольно опуская руку в тот же миг.
Обе женщины смерили друг друга взглядом, ледяным до глубины.
Наступила страшная минута молчания. Инстинктивно почувствовала мать, что Анна угадала какую-то правду. Страшную правду, которая лишь что не потрясла землю, но вместе с тем пробудилась вся её материнская любовь.
Сава был теперь её единственный, последний ребёнок, её всё. Она не смела его потерять. Ни за что на свете. Лучше бы она собственными руками совершила десять убийств, чем потеряла бы его. Никогда, никогда! Никогда никто не смел вырвать его у неё, иначе...
Она простонала всей грудью, как в смертной муке; голова её безвольно откинулась на плечи, она впилась пальцами в кожу головы. Почувствовала близкое безумие; какая-то страшная бездна открылась перед ней. Её сын был убийцей... братоубийцей! И его хотели забрать у неё тоже... Но это не могло быть правдой. Это была ложь. Страшная, безумная ложь...
— Он был мой! — крикнула девушка из последних сил, указывая на умершего.— А этот здесь!.. — Громкий удар пришёлся ей в лицо.
— Сука! — прошипела мать.— Я убью тебя на месте, если ещё хоть слово скажешь! Что ты хочешь от него, и зачем пьёшь нашу кровь, да кто ты такая?.. Убью, как гадюку... Прочь из моей хаты... прочь вон!
— Убейте меня здесь на месте, тут, возле него, положите меня к нему в гроб! — кричала Анна, не помня себя от горя, и дико трясла головой, так что платок и волосы упали далеко назад.— Похороните меня с ним, застрелите меня, как его застрелили,— мне теперь всё равно, но я ничьей крови не пью и не лгу.