Вокруг воза снова стояли мужчины и женщины. Очевидно, везли что-то...
Что-то ударило его сзади в плечи так сильно, что он, споткнувшись, чуть не упал. Тяжело перевёл дыхание, и его глаза впились в это зрелище. Он невольно ускорил шаг.
Неуклюжие комья земли враждебно вырастали под ногами и снова и снова заставляли его спотыкаться. Его шаг стал диким и неровным. Наконец он очутился близко у воза...
Ни с кем не поздоровался. Никого не видел. Его тоже никто не приветствовал. Никто не произнёс ни слова, всё было словно поражено. Бурые валы сами собой остановились, и все молча, нерешительно сделали возле воза ему место.
Наступила глубокая тишина. Казалось, будто каждый звук в серой мгле глохнет... Он взглянул...
На возу лежал простёртый белый-пребелый его сын...
Тяжкая, кровавая немота...
Долгую минуту он пристально смотрел на него, потом поднял руку, погладил молодое лицо, с которого ушла последняя капля крови, а затем вдруг, повернувшись к людям, воскликнул: — Он неживой! — Какой-то голос упал на него молотом: — Неживой!
Его руки судорожно сжались внутрь, он оглянулся с совершенно блуждающим взглядом, и голова его начала сильно трястись.
Одна женщина с растрёпанными волосами непрерывно обходила воз, словно что-то ища, её вслушивающийся взгляд был обращён внутрь себя, и она стонала приглушённым, едва слышным голосом имя умершего.
Это была Марийка.
И снова страшная минута молчания.
Вдруг старик быстро поднял голову, и его взгляд обшарил пронизывающе всех присутствующих.
«Кто был убийцей его сына?»
— Где Сава? — спросил он.
Все оглянулись. Савы не было.
Он опустил голову на грудь и больше не сказал ни слова. Его лицо пожелтело, губы окаменели, а сердце будто замерло.
Кто-то из толпы тяжко вздохнул, и один голос благоговейно, с нажимом произнёс:
— И Богу нужно что-то доброе!
Несколько голосов повторило эти слова. Потом наступила тишина, и все двинулись вперёд с места. Медленно, осторожным шагом тащили бурые свой груз.
Отец и мать держали руки на голове умершего, за ними шаг в шаг тянулась тяжкая тишина...
XX
Возле хаты Ивоники толпились люди. Жандармы, евреи, мужчины и женщины, чужие и знакомые, и все говорили: — Слыхал кто такое? Неужели это правда? Михайла кто-то застрелил? Да кто же мог его застрелить? За что застрелить? Ведь у него не было никаких врагов! Уж кто-кто, а он, конечно, не имел врага! На всём божьем свете не имел!..
Потом: — Где Сава? Где Сава?
Словно чёрные вспугнутые птицы, носились эти вопросы туда и обратно, пока умершего внесли в дом, переодели и уложили на постель.
Савы не было, но он пришёл быстрым, летучим шагом. Едва услыхал страшную весть, как уже пробился сквозь толпу перед хатой и очутился возле мёртвого брата. Бросившись к нему, он рыдал и плакал так страшно, что чувствительные женщины подходили одна за другой и успокаивали его, а в конце концов ласковыми словами всё-таки отвели его от умершего.
Лишь отец молчал. Едва взглянул на него. Он не отходил от мёртвого сына. Казалось, он ждал, чтобы его бледные губы приоткрылись и произнесли одно-единственное слово, а потом пусть бы земля раскрылась и вновь одного-единственного поглотила...
Рана умершего, что находилась под одной лопаткой, вновь начала так кровоточить, что подушка сильно запачкалась. Мать, заметив это,— она неотступно заботилась о нём,— сказала Ивонике подать другую. Он послушал её, а она, обычно слабая и нежная женщина, стала теперь, наверное от боли, такой сильной, что подняла мёртвого сына, как ребёнка, и уложила его своими руками обратно. Никто, кроме неё, не смел к нему прикасаться. Никто, никто! Не дай бог, чтобы кто-нибудь посмел!
Когда Сава снова приблизился к брату и начал, как прежде, горько рыдать, Ивоника поднял голову, которую до сих пор держал опершейся в руках, и, не взглянув на парня ни одним взглядом, сказал Марии беззвучным, едва слышным голосом:
— На нас пал великий грех, Мария!..
Но она его не слышала. Словно рассудок утратила. Приходила и выходила, говорила несвязно. Порой в упор смотрела на умершего и нежно гладила его красивое спокойное лицо. При этом не видела и не слышала никого вокруг.
В комнате было немало людей. Среди других — Докия, старый Пётр, Домника и Онуфрий Лопата. Все стояли почти неподвижно и, перешёптываясь, гадали, кто мог совершить это страшное преступление.
— Кто мог быть его врагом? — говорила Докия мрачным, почти недружелюбным шёпотом, своей гордой, высокой фигурой возвышаясь над всеми, словно царица.— Кто мог быть врагом такой души? Знает ли кто из вас, добрые люди, хоть одного врага Михайла? Было ли у него когда-нибудь с кем ссора? Кто держал на него обиду, когда он уходил в солдаты? Кому он был чем-то должен?
Старый Пётр горько усмехнулся и махнул рукой.
— Такого второго уже не будет в нашем селе! — сказал с нажимом.— Это был шёлк, а не человек! У него не было желчи! Но тот,— продолжал он, с прежней улыбкой на губах, вещим и грозным голосом значимо взглянув на сестру,— тот, кому он мешал на этом свете, не будет иметь покоя ни на этом, ни на том свете! Должно открыться, кто он. Это несчастье столь велико, что не найдёт себе укрытия на земле, а кровь невинного земля никогда не принимает! Помяните мои слова, добрые люди! Я не зря это говорю!
Домника сидела молча в углу на низеньком стульчике, неотрывно следила глазами за несчастной матерью и жалостно качала головой. То, что произошло, было ужасно. Не дай бог во веки веков повториться такому!..
Её чёрные глаза блестели странным блеском, словно видели перед собой удивительные события, о которых другие и не догадывались, но губы её были плотно сжаты, будто боялись, что имя, которое раз за разом всплывало в потоке мыслей, вырвется наружу и навлечёт новое горе на несчастных родных.
Все прятали взгляд. Все угадывали в глазах друг друга с тревогой и страхом разгадку страшного события, но ни за что на свете никто не решился бы громко высказать своё убеждение, прятавшееся где-то в самом тёмном уголке души, только ещё окутанное чувством, ожидавшее без движения дальнейшего развития... Меж всеми словно что-то невидимое ходило и возвещало одно и то же, а затем, приложив белую руку к живым устам, велело глубокое молчание.
Перед домом собралось чуть ли не полсела. В суд подали донос, и ждали на завтра комиссию. Почти каждый задумывался, что из этого выйдет. Шёпот и приглушённые голоса, сливаясь воедино, поднимались настоящими волнами вокруг небольшой хатки.
Перепуганные, растерянные лица с любопытством теснились к маленьким оконным стёклам, а то тут, то там чернели шляпы, брошенные на землю, словно кучки, вырытые кротами. Мертвец был в хате, и минута требовала почтения. В хлеву жалобно и тревожно мычала забытая корова, а в малых сенях хаты крикнул спрятавшийся где-то в темноте петух. Кто-то молился.
Среди последних — старушки, седоголовые соседки Марии, что, как потерянные тени, бродили по селу. Они многое пережили и выстрадали, и их единственным желанием было не умереть без свечи, не исповедавшись...
Теперь они забились в самый глубокий угол хаты, чтобы никому не мешать, но быть присутствующими, и, устремив скорбный взгляд на молодого мертвеца, благоговейно молились. Каждого словно силой удерживало что-то здесь, на месте. В хатине, полной тяжёлого сперто-затхлого воздуха [109], царили тишина и ожидание, а шёпот пробегал по ней, как судорожные движения. Временами он затихал совсем, но лишь для того, чтобы в следующую минуту собраться роем и разорвать нестерпимую атмосферу. Мария стонала, качая головой то в одну, то в другую сторону, а Ивоника, придвинувшись близко к постели умершего и уронив голову в руки, вперял взгляд в лицо любимца и не двигался. Тот лежал белый, как снег, с глубоко серьёзным лицом. Он был наполовину прикрыт чёрным сердаком.
Умер!..
Михайло его умер. Его застрелили. Рана находилась под левой лопаткой. В лесу нашли его лицом к чёрной земле. Его шляпа лежала в стороне, а вместе с ней и топор...
Он, наверное, пошёл в лес, чтобы там нарубить дров, ему, видно, нужно было кольев для забора,— так он рассуждал, когда осматривал изгородь,— и там кто-то напал на него сзади. Он должен был ещё жить,— размышляли люди,— должен был ещё подняться с земли, протащиться немного дальше, а может, и звать на помощь, потому что шляпа и топор лежали отдельно, в стороне от него. Значит, он после нападения поднимался. Он был такой страшно сильный и здоровый, что было немыслимо, чтобы он сразу умер на месте. Он должен был жить ещё какое-то время...
Крупные холодные капли пота выступили на челе старого мужчины. Он склонился низко над мёртвым. Сделал это несмело, незаметно, боязливо и почти стыдливо и прошептал:
— Ты хотел спастись, Михайлик, звал на помощь? Ты ещё жил? — Потом, как ножом, полоснула его душу мысль: «Меня не было дома!»
Сердаком он был прикрыт...
Кто прикрыл его сердаком? Кто-то должен был его им накрыть! Тот, кто вогнал ему пулю под левую лопатку...
Он тяжко застонал.
. . . . . .
Пошёл за кольями в лес, чтобы починить ограду для телят. Тот лес был несчастлив! И это ведь было чужое добро, за которым он пошёл.
То несчастное телёнок повлекло за собой такое страшное несчастье. Если бы оно не погибло, до этого бы не дошло... Ему бы и в голову не пришло идти в тот тяжёлый лес...
Он в отчаянии покачал обеими руками головой, но глаза у него остались сухими.
А он ведь всегда так любил этот лес, всегда тянуло его туда, как домой, пока он не затянул его. Навеки затянул...
Он почувствовал, как в сердце, словно в кулак, сбиваются жилы.
Шёл ли он в лес один или с Савой?
Он резко повернул голову к людям и страшно уставился на них.
Никто не ответил.
Он забыл, что ни один звук не сошёл с его уст. Потом встал, подошёл к Марии и с той силой, которая лишь изредка проявлялась в нём столь мощно, как в эту минуту, ударил её кулаком в плечо.
Словно переломленная надвое, она сразу упала на землю.
— Надо было смотреть, с кем он пошёл! — крикнул он беззвучным дрожащим голосом.— Ты была дома!
Как рой перепуганных птиц, так встрепенулись все присутствующие.
— Бадико, что вы делаете! Господь с вами!
— Господь с вами, бадико, она не виновата!
— Дайте покой женщине, она уже в пути за сыном! — так перекликались голоса, предостерегая, туда и сюда, выше и ниже, и все сгрудились над его головой.
Не сказав ни слова, он снова сел возле мёртвого сына, закрыв голову руками, как прежде.