Уставившись на женщину широко раскрытыми, до ужаса перепуганными глазами, она с силой захлопнула за собой сенные двери.
— Бог с тобой, девица! Что случилось? — повторила женщина свой вопрос.
— Ничего! — произнесла беззвучным голосом.— Я встретила Саву! Думала, что он меня убьёт! Ой боже, боже, матерь христова!
— Как убьёт, да за что убьёт? — живо спросила Докия, входя за девушкой в хату.
— Ну, так убьёт! Из-за Рахиры! Такой страшный был, что... ай! боже, боже, боже!
С печи донёсся полугромкий смешок. Это Василь, немного подпив, смеялся и, удобно устроившись на большой печи, внимательно прислушивался ко всему, что происходило в хате.
— Сава хотел тебя убить? — теперь весело спросил он.— Да за что? Чтобы забрать у вас гусыню соли? Ну и было бы из-за чего человеческую душу на себя брать! — и, сказав это, снова захихикал весело и глуповато.
Докия поставила светильник на место, на комин, и вернулась к начатой работе у печи. Анна устало села на лавку возле неё и рассказала о встрече.
— Его глаза были такие страшные, Докийка, — закончила она, — такие страшные, что сколько буду жить, никогда их не забуду!
— Иди, дочка, иди! — успокаивала женщина.— За что он мог бы тебя убить? Этого и никому не рассказывай, потому что если старики услышат, то сразу станут тебе врагами. Сава ведь ленив, пустой с девками, но не злой парень. Я его знаю так же, как и того другого. Тебе что-то в нём привиделось, и ты испугалась, дочка. Иди, ложись на постель и никому об этом не вспоминай.
Потом она принесла из другой, праздничной хаты святую воду и окропила ею взволнованную девушку: ей было жаль молодую мученицу, что из одной лишь тревоги и заботы о своём счастье почти в каждом видела врага. К тому же она верила и в «дурной глаз».
— Савины глаза теперь для тебя недобрые, — спокойно поясняла она девушке, — потому что для тебя теперь вообще мужские взгляды вредны. А если ты ещё перед ним испугалась, то, конечно, что он на тебя так пристально смотрел! Это ты, дочка, его сама напугала!
Так уговаривала и долго успокаивала она девушку, пока та не легла отдыхать. Но полностью успокоить её не смогла. Сжавшись на постели, Анна лежала неподвижно и смотрела большими глазами молча перед собой.
«Он ведь хотел меня убить! — говорил в ней какой-то голос, будто издалека.— Я это знаю! Пусть никто этому не верит, пусть даже верят — я это знаю! Вот ведь хотел он это сделать, бог свидетель, за что!»
Его взгляд она ощущала на себе, словно молния обожгла её, а его нежное, детское лицо с выражением серьёзности и боли не покидало её и во сне. Лишь под утро она впала в беспокойный сон. Когда проснулась, её руки были сложены, как для молитвы. Это и успокоило глубоко взволнованную молодую душу девушки...
XVII
Дня за четыре до святого Михаила случилось у Ивоники несчастье.
Два музыканта проходили дорожкой, что вела в «соседний» лес мимо бурдея, и играли.
Скрипка вела что-то своим тоненьким жалобным голосом, а цимбалы важно вторили. Казалось, жалобная, звучная мелодия так и тянулась за ними следом, колыхаясь мягкой гармонией над осенним полем, оставляя за собой тут и там в воздухе звучный, печальный вздох, словно скорбный стон пчёл...
Чуткая Сойка проснулась возле бурдея от своего покоя и впала в неистовую ярость. Срываясь в рьяном лае, она исходила пеной, рвалась с цепи и готова была разорвать необычных гостей на куски. Не успокоилась и тогда, когда два музыканта скрылись из виду, и только звучный вздох разорванной мелодии остался в воздухе возле бурдея.
— И чего им сюда идти! — ругался Ивоника сам себе, собираясь идти в сельскую хату за мешками, хмурясь и на чужих людей.— Раззвенелись тут, как на какое-то веселье! Подождите, у меня ещё нет свадьбы! Придёт время — сам вас позову! Тогда играйте, хоть струны трещите, а теперь зачем мне ваша музыка! Тише! — грозно крикнул он, притопывая ногой на разъярённую собаку, что, совсем распалившись, не могла вернуть себе прежнее собачье спокойствие.
Встревоженная, она умолкла на мгновение от громкого голоса хозяина. Удивлённо взглянув умными глазами на хлебодателя и сдерживая новый прилив лая, что силой рвался из её груди, наконец покорно полезла в будку.
Ивоника ушёл, а она снова принялась за своё. Осторожно вылезши из будки, тревожно уставившись дикими глазами в сторону музыкантов, она снова злобно залаяла, почти завыла несколько раз в воздух. Потом, постояв немного, поразмыслив и внимательно оглянувшись во все стороны, легла, будто на страже, перед будкой и зорко сторожила родное подворье.
Солнце стояло уже высоко, и утро было позднее...
Двери от стойла каким-то образом отворились и стояли раскрытые. Никого возле бурдея не было, чтобы их закрыть. Михайло копал канаву на любимом участке под «соседним» лесом. Сава молотил с старым Петром овёс на току, а Ивоника, который пошёл за мешками, ещё не вернулся. Маленький телёнок, запертый в стойле, вышел оттуда и весело прыгал и скакал по маленькому, забором огороженному двору.
Сойка, чем-то раздражённая весёлой подвижностью безобидного зверька, кинулась на него с яростным лаем и, сорвавшись на этот раз с цепи, налетела на него.
До ужаса перепуганное маленькое животное в паническом страхе понеслось вслепую вперёд к забору и в диком усилии перепрыгнуть его зацепилось за один кол и распороло себе живот. Так и лежало теперь, тяжело дыша и стоня, прикрыв наполовину прекрасные детские глаза, пока один за другим не стали возле него и не старались тем или иным способом облегчить страдания раненого.
Марийка, которая пришла с Ивоникой, неся завтрак для сыновей, сокрушалась над ним, словно над ребёнком, а Ивоника горько жаловался на все стороны. Он ведь души не чаял в своей скотине, а это такое красивое и дорогое, и вот погибало у него на глазах! Кто бы утром ожидал такого несчастья, кто бы думал о таком ущербе! Кто бы предположил такую утрату! А всё из-за этой бешеной, проклятой собаки, что сегодня, словно нанятая, обезумела... Он с яростью схватил кнут и со всей силы свистнул им по хребту перепуганной Сойки. Она, громко заскулив, забежала в будку, а он снова повернулся к телёнку. Рядом с ним стояла на коленях Марийка с сыновьями и почти плакала. Она нежно и ласково гладила его красивую головку, словно больного ребёнка, а оба сына старались перевязать рану и точно выполнять указания отца, чтобы хоть на мгновение облегчить страдания бедного животного, но им это не удавалось. Всё было, впрочем, напрасно. Рана была смертельной, спасти зверя было невозможно, и чтобы он не мучился под их руками, решили его дорезать.
Сава встал первым и молча подошёл. Михайло с матерью всё ещё хлопотали возле него. Марийка поднимала его головку, чтобы она не так сильно билась о землю, а Михайло старался удерживать судорожные движения ног.
— Посмотри, Саво, как он на тебя смотрит! — сердечно воскликнула Марийка, гладя вновь головку, что на мгновение успокоилась.
Сава стоял всё так же молча, с хмуро сведёнными бровями и болезненным выражением у рта. Это было его телёнок, он любил это животное, ухаживал за ним, а теперь оно погибало в одну минуту. Его предстояло дорезать. Ему было жаль.
— Да что мне с того? — горько ответил он.
— Оно ни на кого не смотрит, только на тебя, как будто хочет что-то сказать! Видишь, Саво, видишь? — всё более взволнованно воскликнула Марийка.— Подойди, приласкай его!
Сава подошёл и хотел наклониться. Но зверёк поднял в этот момент голову и так сильно ударил ею о землю, что все вокруг него даже вздрогнули. Потом он обратил на Саву свои большие глаза с выражением дикого, отталкивающего ужаса.
— Он что-то думает, его глаза что-то говорят! — сказал Михайло.
— Саво! — позвала мать.— Посмотри на него! Сава одним движением отвернулся.
— Оставьте меня в покое! — ответил он, явно неприятно поражённый.— Зарежьте его быстрее, чтобы не мучилось!
— Беги за Онуфрием! — крикнул Ивоника.
Побежал...
Через полчаса его уже не было в живых.
Эта внезапная и неожиданная беда глубоко потрясла и старых, и молодых. Почти целый день говорили только об этом. Этот зверёк был превосходной породы, был от Савиной коровы, и со временем должен был получить себе пару. А теперь… И какой прекрасный и сильный бык должен был из него вырасти!
Трудно даже вспомнить. А ведь сегодня утром он так ласково лизал Михайлу руки, когда тот давал ему свёклу с крупой, лез к нему в руки и совал свою головку под мышку, таким был ласковым. И умным был, и ел так хорошо. Такой маленький, а уже тянулся будто к сину, уже что-то пытался достать из-за лестницы. Но эта проклятая Сойка... эта проклятая Сойка... её стоило бы прямо сейчас убить! Сколько уже она принесла убытков! Сколько кур, уток, однажды и индейку она передрала, сколько крика и суматохи поднимала, и всё ни за что, просто так, словно видела какие-то чудища или другие привидения. Проклятая собака, хоть бы уже замолчала навсегда!
Михайло несколько раз ударил её кнутом так, что она с полчаса скулила и вертелась в своей будке на месте...
Ущерб был слишком велик, чтобы оставаться к нему равнодушным. А виновата была она. Забор, который ограждал маленькое подворье возле бурдея, был уже, как ощипанная гуска, старый и негодный. Особенно то место, где животное погибло. Колья торчали из него, как старушечьи зубы.
Он, Михайло, ещё весной — когда приезжал домой на Пасху — собирался починить тот забор, только тогда не имел достаточно времени. Несколько свободных дней, а потом праздник, и не было когда размахнуться. Но теперь он так его не оставит. Подлатает, починит, и всё будет в порядке. Так оставаться дальше не может. Сегодня такой ущерб, завтра другой, а послезавтра может случиться что-то ещё. А потом придёт зима, навалит снег, и весь забор рухнет на землю. Если он его подопрет, подлатает, то тот ещё какое-то время постоит. А когда окончательно вернётся домой, тогда уж по-другому возьмётся за него. Лишь бы кольев немного раздобыть. Всё остальное пустяки.
— А «соседний» лес на что? — спросил его Сава с насмешливой улыбкой, указывая головой на безлистый лес, что стоял неподвижно, словно вкопанный.— Для чего лес? Несколько кусков кольев да, если нужно, немного прутьев, что разрослись на влажной части леса, и дело с концом.