Однако ж я ничего не знаю.
Никто ничего не знал? Никто не видел ночью парня?
Взгляд старика тревожно скользнул по лицам присутствующих.
"Скажет ли кто-нибудь? Если он был в другом месте, тогда не мог быть с братом в лесу".
Но его уста не смогли произнести ни слова. Пусть всё само по себе произойдёт. Как бог захочет...
— Лишь если теперь кто что скажет, придётся в суде присягнуть... — предостерёг серьёзно судья.
Выступил один мужчина.
Он жил далеко от села. Довольно далеко и от Онуфрия Лопаты — не имел никакого соседа и жил тоже вот здесь среди этих лесов. Ближе всего ему было к этому лесу. Он шил деревенским людям сердаки и шерстяные штаны на зиму. Сава его хорошо знает; он у него тоже заказывал работу. В ту роковую ночь явился к нему около полуночи Сава и просил дать воды напиться. Он выглядел очень бледным. Был очень утомлён...
Все взгляды разом, как острые ножи, обратились на лицо Савы.
Что он скажет?
Ничего. Он только просил напиться воды и спрашивал, когда его штаны будут готовы,— и сразу ушёл.
— И выглядел бледно?
— Очень бледно. Дышал тяжело, так, словно пробежал всю дорогу. Тишина раздумья.
— Не ссорились ли, может, оба брата перед несчастьем? — этот вопрос относился к отцу.
— Нет, Михаил был добрый и никогда не начинал спора.
— Но раньше... ещё раньше...
— Раньше иногда. Покойный наставлял его и упрекал за любовь к Рахире, ведь она же ему сестра. Но всё это происходило мирно. Он всегда имел добрые намерения к брату. Хотел сделать из него честного и доброго хозяина. Он не был его врагом. За что же брат должен был ему такое сделать?
Не сказал: убить.
Все дальнейшие вопросы, поставленные молодому, оставались без ответа. Он замкнулся в молчание... успокоился и разве что изредка буркнул: "Не знаю". Из других присутствующих больше никто не выступал с показаниями.
Комиссия затем направилась к бурдею.
За Савой шагал жандарм. Он был под подозрением.
В бурдее сделали обыск. Искали ружьё и другие вещи, которые могли бы прояснить убийство, с тех пор как на брата пало подозрение.
Здесь поступали почти по-варварски.
Нашли ружьё; оно даже было заряжено, однако курок в нём был совершенно заржавевший. Очевидно, ружьё давно не употреблялось.
Все ульи, которые покойный сам поставил здесь на зиму, плотно их закрыл и утеплил, теперь повытаскивали наружу и безжалостно перетрясли.
Сава сам делал всё это энергичной рукой и с решительным видом. Надеялись найти какую-нибудь окровавленную одежду... какое-нибудь оружие... может, даже какое письмо: ведь он не жил здесь постоянно и мог когда-нибудь и письмо получить,— но ничего подобного не нашли. Лишь какие-то травы. Среди вещей покойного и возле его постели нашлись они засохшими. Лежали разбросанными кружевом возле постели.
Ивоника смутился, когда его спросили о значении этих трав. Он впервые увидел их в бурдее. Не смог ничего объяснить господам. Но в незаметную минуту его взгляд остановился с укором на лице младшего сына, и уста его искривила горькая усмешка.
Ему вспомнилась страсть Савы к разным колдовским травам и то, как он когда-то осыпал ими брата.
На вопрос, не знает ли Сава чего о травах, тот коротко и мрачно ответил, что ничего не знает.
Обыскали каждый уголок и почти вверх дном перевернули всё. По прошествии часа бурдей остался в самом печальном виде. Совсем запустелый, на пустых, чужих полях. Одна Сойка осталась тут и лежала тихо. Вытянувшись во всю длину и положив голову на вперёд вытянутые лапы, она лежала неподвижно. Она плакала. Инстинктивно чувствовала в мёртвой тишине, внезапно опустившейся на бурдей, что-то злое. Поднимая время от времени морду вверх, она улавливала что-то нюхом в воздухе и выла. Печальные, мучительные, дико рвущиеся звуки её встревоженной души разносились вокруг неё далеко в широкую тишину и, никем не услышанные, тут же замирали. В селе обыскали ещё дом Григория и допросили его с семьёй. Они ведь были связаны с молодым парнем и враждовали с родителями убитого.
Но они ничего не знали. Утверждали единогласно, что ничего не знали и Саву никогда ни к чему не склоняли. Знали только, что Сава в ту ночь ночевал у них и что утром ушёл от них.
Рахира сама лгала самым отвратительным образом. Говорила, что он ещё вечером пришёл к ней и не выходил до утра с чердака. Утром пошёл прямо от них к гадалке — и пришёл оттуда со словами, что его брата убили.
И гадалку допросили. Она рассказывала: — Он пришёл ранним-ранним утром... почти в темноте ко мне и положил передо мной горсть земли. "Скажите мне по картам, кому эта земля будет принадлежать?" — сказал он мне. А я ему прочла по картам: "На половину тебе, а на половину другому, но возле твоего сердца кипит кровь, аж чернеет". На такое он плюнул перед собой, почти на меня плюнул, и, не дослушав до конца, ушёл.
Дома расспрашивали ещё мать, но из неё почти ничего нельзя было добиться. С перепуганно-блуждающими глазами она следила за движениями присутствующих и держалась постоянно возле младшего сына. Едва он отдалялся на шаг — она уже почти кричала: — Саво, где ты?
Когда узнала, что Саву подозревают в убийстве брата, закричала не своим голосом. Затем принялась жаловаться.
Кто это сказал, кто? Сава мог бы это сделать? Это же самая чёрная ложь, что ползёт по земле. Кто додумался до такой выдумки? Чтобы родной брат убил брата? Он же у неё единственный ребёнок, и пусть только посмеет кто-нибудь на него руку поднять (тут она оглянулась страшными, почти звериными глазами). Пусть посмеет кто забрать его у неё. Мало того, что одного погнала проклятая какая-то рука в землю, что одного будет земля насыщать, так ещё и второго хотят вырвать у неё и в пасть тюремную сунуть?
— Саво!.. где ты? — крикнула она почти по-королевски.— Иди, встань тут возле мамы и не отходи от неё!
Жандармам грозила прямо кулаком, а судьям метала взгляды, пылающие ненавистью.
Но она знала (жалобно причитала), от кого всё это исходило. Это от той чёрной развратницы, что вчера здесь на покойного кидалась, как ястреб,— это от неё исходила эта ложь. Но она ещё получит от неё свою долю, её это тоже не минует. Её единственного ребёнка в тюрьму тащить?
Тут она рассмеялась так страшно, что у людей мороз прошёл по коже.
— Анна ничего не говорила судьям, потому что она лежит больная,— твёрдо вступился Пётр за девушку. Он ведь никогда не мог стерпеть, когда невинно обижали безотрадную девушку.
— Так пусть и не поднимется никогда с постели, если её там скрутило,— раздался безумный ответ.
Когда судья спросил у неё во второй раз, был ли Сава вечером и ночью дома,— лгала, что он не покидал дома ни на шаг. Впрочем, она "ничего не знала". Ничего... хоть пусть её сейчас на месте убьют. Закричала не своими голосами.
Сава спрятался за неё, как малое дитя, услышав, что его должны арестовать на время расследования убийства. Побелел, как полотно, и жалобно вскрикнул:
— Михайле, Михайле! Почему не лежу я вместо тебя на лаве?
Наконец он спрятался в маленьких тёмных сенцах дома и выглядывал оттуда через маленькое низенькое оконце наружу.
На дворе под хатой проводили вскрытие тела его брата.
При этом были лишь старый Пётр и отец. Отец умолял словами-мольбами, рвущими сердце, чтобы его дитя не "резали", чтобы так и предать его земле, каким он есть,— но напрасно. В конце он подчинился воле судей, выпросив у них разрешение "своей рукой держать тело ребёнка".
Гей, что за сила была вот здесь, что её теперь разрезали! Что за плечи, что за голова! Уже много-много людей имел старый врач под своей рукой, но ещё никогда не видел столько силы и здоровья! Как дуб — было это тело, а голова — как железо...
Вскрытие показало, что парень мог быть спасён, если бы кто-то сразу с самого начала пришёл с помощью; он был слишком силён, его молодое и здоровое тело слишком сопротивлялось, чтобы сразу поддаться убийственной пуле, но, потеряв сознание и не получив вовремя помощи, погиб от потери крови. Убит он был до полуночи. Утро со своей помощью для него запоздало.
Мощные плечи... медвежьи те плечи, которые с радостью, играючи, брали на себя самую большую ношу — не смогли устоять перед тяжестью смерти.
В первый раз со смерти сына Ивоника разразился сдавленным всхлипом; его жена внутри хаты билась головой о стену, словно обезумевшая.
Такого они дождались от своего дорогого ребёнка!
Врач и судьи обратили внимание на голову и не заметили одного.
Не увидели и не заметили, как при поворачивании тела выпала одна пуля из плеч и как её при помощи одного свидетеля, Петра, молнией схватил отец. Впившись в неё жадными глазами, он разобрал её. Она была обёрнута в полотняную тряпицу и обмотана домашней пряжей.
Он побледнел, как смерть... и, качаясь, отошёл в сторону.
Через минуту он шагнул в сени, где под окном сидел съёженный Сава и наблюдал вскрытие. Там он схватил его железными руками за плечи и, поставив перед собой одним движением, словно перо... страшно замахнулся одной рукой. Два раза рассекло что-то воздух... два раза опустилась одна тяжёлая, карающая рука на лицо молодого парня — затем воцарилась прежняя гробовая тишина, и старик, не произнеся ни слова, вернулся обратно к телу своего сына.
Врач и судьи никогда не узнали обо всём этом.
Саву взяли между собой жандармы.
Подозрение против него усилилось, и он должен был идти в суд, должен был сидеть под арестом, пока не проведут до конца следствие против него.
Жандармы били его со своей стороны, вынуждая его тем к признанию, однако он молчал. Лишь раз,— когда, ударенный прикладом, словно переломленный, упал на землю,— крикнул, как прежде, жалобно: — Михайле, Михайле! Почему не лежу я вместо тебя на лаве?! — Его поволокли в город.
Мать кричала дикими голосами, рвала волосы и бросалась бегом за ним,— но люди, что не отходили от неё, удержали её. Ивоника встал камнем на пороге и, не раскрыв уста ни для одного слова, провожал их невидящим взглядом. Через миг его голова склонилась набок и задрожала. Он увидел, как один из жандармов снова ударил парня по плечам, и из его груди вырвался умоляющий, хриплый звук, который должен был означать: "Не бейте его!!"
Затем, молча зарыв пальцы в волосы, он побрёл чужим шагом в хату.
Там жена во второй раз упала в обморок.
Судьи готовились к отъезду.