В тот год ей не удалось сходить на них счастливо. Хотела идти к святому Иоанну, просто тянуло её туда, чтобы помолиться за благополучие сына, но не успела. За несколько дней до святого Иоанна невзначай наступила на железные грабли и пробила себе ногу. Пришлось больше недели маяться и ковылять с палкой, пока нога зажила. С завалинки калека должна была наблюдать, как Домника или другие добрые люди выполняли за неё ту или иную работу. Как бы ей было идти пешком в такой путь, как до Сучавы? А даже если бы и по железной дороге? Как бы она там протиснулась среди стольких людей?
Не пошла. А Ивоника тоже не мог отлучаться из дома. Работа кипела повсюду. Именно во время жатвы всё приходилось на раз. Он только на еду забегал в дом, а так весь день проводил в амбаре и в поле. Жатва и покосы начались, и каждый день приносил свежую, настоятельную работу. Некогда было ему идти на паломничество. И, наверное, потому сын не прошёл те манёвры благополучно.
Именно во время их проведения стояла страшная жара. Маршировали в Галицию. Проходя однажды через село, они остановились там на отдых.
"Все кинулись к воде, — рассказывал потом Михайло, приехав домой в отпуск. — Я умирал от жажды. Мы поседели от пыли, почернели от зноя. Мы шли с раннего утра, с трёх-четырёх, до двух после полудня, всё по равнине, всё по полю, всё в такой жаре, что с нас лишь пот лился.
После такого марша в такой жаре кто бы не кинулся к воде?
Все гурьбой бросились к колодцу. И я кинулся к нему. Умирал от жажды. Вы ещё не знаете, как хочется пить во время манёвров. Хуже, чем у нас во время жатвы. Сто раз хуже.
Я протиснулся между другими, чтобы захватить капельку воды, и не снилось мне, что через несколько минут со мной случится.
Нечаянно толкнул я одного лейтенанта, который вместе с нами тянулся к воде. И тут случилось.
Он обернулся. Пока жив буду, не забуду его глаз — чёрных, больших, как они сверкнули искрами, и его лица, которое от жары и злости покраснело и вот-вот готово было залиться кровью.
Он оглянулся, говорю, и вытащил меня из толпы. Тут потряс меня со всей силы, а потом как всадит мне кулаком меж глаза — боже! Ударил кулаком меж глаза, затем в нос, а после трахнул ещё по губам. Так меня отделал, что потом товарищи не узнали. Кровь меня залила, и я потерял свет из-перед глаз. Как мне потом было, знает один бог да я. Голова болела, будто раскалывалась, да ещё в такой жаре! Лицо распухло, словно перекосилось, боже! Сын нашего пана, который тогда тоже был на манёврах, тот молодой, что служил всего год, советовал мне заявить себя больным, но я не мог этого сделать. У доктора я должен был бы сказать, что со мной случилось, кто так меня покалечил, а я этого не хотел. Тот лейтенант должен был бы предстать перед капитаном, который был хороший человек и за такие вещи строго карал, и я подумал, что пусть уж ему бог за меня заплатит. Да и кто бы мне, в конце концов, поручился, что он за мою жалобу не отомстил бы мне? И как он меня осрамил, что я мог сделать? Что значит такой простой рекрут? Их так много, так много, говорю, что когда один погибнет, то и следа по нём нет. А все они должны стоять в послушании перед старшими. Хоть те и командуют кулаком, и издеваются. Панич, может, и хорошо советовал, да я уже махнул рукой. Пусть его судит лихая година, как он меня за мою провину тогда осудил! Я плакал, как ребёнок, и катался в жару по земле, пока другие меня не трясли. Я проклинал... Боже, как я проклинал, но потом, как наступило утро, я всё-таки поднялся и потащился дальше. Бог меня не оставил. Я и это пережил. Некоторые из моих товарищей заболели от жары и должны были остаться, а один немец умер, бедняга, прямо во время манёвров. Также от жары..."
Такое случилось с парнем во время тех манёвров, потому что она не смогла, как задумала, помолиться за него, и потому в этом году она ходила на паломничество к святому Иоанну. Ходила... Дала священникам на четырнадцать служб. Семь служб за Михайла, а семь за Саву. Пусть им на счастье выйдет. Она молилась от всей души за своих детей, принесла святому всё, что могла: мёду, полотна, рушников и свечей, а даже один красивый скорцик (коврик) в добавок.
Теперь ожидала своего ребёнка через пару недель. А после... после этих двух месяцев отпуска он должен был служить всего ещё несколько месяцев и потом уже навсегда возвращался домой. Она вздыхала и смотрела глазами, что смеялись, куда-то вперёд, в даль. Бог добрый даёт всего дождаться... Но как же она молилась!.. Ей казалось, что стоит лишь ступить во двор церкви, между высокие старые стены, как она сразу оказалась возле самого святого бога. А уж когда оказалась в середине церкви, запахи трав и ладана так и тянули к богу.
И сколько благочестивых было тут! Больных, несчастных, калек и слепых... и все стояли на коленях [100], все целовали святую землю, все молились и приносили дары... Вместе с ними молилась и она... И Анна ходила с ней. Бледная, как смерть, вошла в церковь. Не сказала ни слова. Потом упала на землю... и лежала почти час, молилась и била поклоны, словно собиралась навсегда проститься с миром.
Тогда она любовалась ею и думала: "Гляди, какая набожная, как молится", — но потом всё вышло наружу. Показалось, почему у неё было такое нечистое совесть. Все узнали. Всё село знало...
Анна должна была стать матерью. Как? Что? Никто ничего не знал. Она ни в чём не хотела признаваться. Сколько ни расспрашивали её, сколько ни упрашивали, ни угрожали — всё напрасно. Молчала, как камень.
И догадаться было невозможно.
Она никогда не водилась с парнями, а на танцы почти никогда не ходила. Была тихая и работящая, держалась ото всех в стороне, а несчастье остановилось возле неё... Это был недобрый человек, что толкнул её в такую тяжёлую пору, но и она была не права.
Так ей это и нужно было... И она действительно погрузилась в тяжёлое горе. У священника ей отказали в службе, а домой не смела показаться. Там её до крови избили, когда она уже не могла скрывать несчастье. А когда просила, чтобы мать оставила её при себе, то выгнали из дома. Даже вещей, что она имела дома и которых потом требовала, ей не дали, а оттолкнули грубыми словами.
И этого было мало. Сколько раз её встречали брат или мать, столько раз она получала пощёчину.
— Для этого я тебя растила? — кричала старая во всё горло, хоть бы и посреди дороги, а брат, бывший драгун, только сжимал зубы и молча бил по лицу. — Вот тебе за честь, что ты мне принесла, — шипел, — за честь!
Больше всего их злило, что она не хотела признаться, кто должен быть отцом ребёнка. Брызгали в лицо самыми грубыми словами, приписывали самые грязные поступки.
Ходила бледная, с впалыми щеками и с глазами, как голодная собака! — рассказывала Домника. А так как держалась всегда в стороне от всех, как бедная девушка, не сходилась близко ни с девушками, ни с другими хозяйками, то почти не имела между женщинами ни одной души, что заступилась бы за неё в её беде.
Только одна была ей более благосклонна, чем все прочие. Это была Доки́я. Она приняла её к себе ради счастья и здоровья, в память о своей дочери, которая почти ежедневно плакала по матери с тех пор, как покинула её дом и попала под власть свекрови и мужа, которого, правду говоря, не очень любила... Докия, значит, забрала её к себе и обещала не покидать в трудную пору.
Василий запивался теперь, как и прежде. Пётр ходил на работу, и его неделями не было дома, а она сама справлялась со всем хозяйством. К тому же ослабла ещё больше с тех пор, как дочь ушла от неё; и она не могла всегда удерживать всё сама своими руками в надлежащем порядке. Поэтому, учитывая свою немощь, тоску по дочери и простое милосердие к несчастной молодой девушке, для Анны нашёлся уголок в её доме, и он действительно нашёлся.
Она одна знала тайну девушки. Девушка призналась ей, но умоляла почти на коленях, чтобы она не выдала её. Никому, никому. Михайло сам всё скажет. Придёт время, и он сам скажет. Так они условились...
— Как хочешь, дочка, — ответила женщина, — но пойдёт ли это тебе на пользу?
— Хорошо, хорошо, — уверяла девушка.
— Ну, может, и твоя правда! — сказала задумчиво и с серьёзностью Докия. — Что твоё, того у тебя никто не отнимет, узнает кто об этом или нет. Это правда. Мы с Ивоникой собирались обвенчать Михайла с Парасинкой; наши поля сливались вместе, словно сама земля того желала, и что из того? Старый хотел. Марийка хотела, я хотела, молодые хотели бы, но бог не захотел. Всё будет так, как должно быть.
В душе она думала иначе. Имела святое убеждение, что старики Михайла никогда не примут такой бедной невестки, как эта несчастная девушка, им никогда не нравилась другая, кроме Парасинки, а даже если бы в конце концов старый Ивоника согласился на такой выбор сына — он был человек добрый и прямой, как кусок хлеба, — то Мария ни за что в мире не уступила бы от своего.
Она будто слышала, как старуха ропщет: "На моей горько заработанной земле я должна кормить нищих детей? Что у неё есть? Вот эта тряпица, что её покрывает? Моему сыну нужна хозяйка и нужна земля!"
Но она не выдавала девушке ничего из своих мыслей, не хотела убивать её надежду. Её положение и без того было тяжёлым, безотрадным.
Так зажила Анна у Докии, работая и прячась от людских глаз. Считала дни до возвращения Михайла, а с тем и дни бедности и горя. Сразу после манёвров Михайло должен был вернуться домой и оставаться тут два, а может, и три месяца. На святого Михаила он собирался говорить с отцом и матерью.
В войске ему сказал один молодой дьячок, что его покровитель, святой Михаил, это очень могущественный и важный святой и что очень хорошо начинать или заканчивать всякие важные дела в день святого покровителя.
Этот великий день приходился на двадцать первое. Сейчас было середина августа. До прихода Михайла оставалось ещё добрых четыре или шесть недель. Однако время быстро проходило. Хлеб свозили с поля, тут и там косили ещё кое-что — и работа не прекращалась.
Её главная работа была: носить работникам еду в поле, присматривать за скотом на стерне, поить его и шить. Она шила красиво и быстро (это даже зависть должна была признать), и благодаря протекции Докии получала от некоторых хозяек работу, и за это то тут, то там капала мелкая монета в руку.
Однажды Анна снова сидела с товаром в поле и шила. Сидела под каким-то одиноким деревом, которое когда-то кто-то посадил здесь в знак межи, и шила чужую мужскую рубаху. Её уста сами сложились в грусть, а на лице отражалась забота.