Вот такое его ждёт, если ему милее цыганка-колдунья, чем отец да мать и земля, что его взрастила! Эй, боже! — застонала она так тяжко, будто гром вместе с землёй обрушился на неё тяжестью и раздавил её живьём.— Такого я дождалась на свои старые лета за свой кровавый труд, за свою мученическую работу, господи милосердный! Гадюку родила моя сестра вместо ребёнка; а она отравила моего сына, отравила его душу, оглушила, ослепила. Но и она когда-то сгинет, и долго будет умирать! Мои слёзы и проклятия не дадут ей умереть. Я тебе это говорю, и никто тебе этого не скажет, только отец да мать. Чужие радуются несчастью человека. Да и что значит Григорий в селе? Кто такой Григорий?.. Нищий, разбойник и вор! Его хата, как тот опустевший чулан, и хорошо, что спрятался он с нею аж под лес. Там никто не видит и не слышит его. Будто село сплюнуло им туда. Так. Это я тебе говорю. Это я тебе говорю! — Она совсем изнемогла от непрерывного потока слов, и словно что-то перехватило ей дыхание.— Это я тебе говорю! Это тебе твоя мать говорит! Никто не будет иметь для тебя больше разума, чем отец и мать... отец, да мать, да святой бог...
Она вздохнула полной грудью и, застонав, умолкла. И он молчал. Даже глаз не поднял на неё. Его пальцы механически крошили комья земли на грядках, и казалось, что мать выговаривает все переполненные ненавистью слова какому-то человеку, стоящему в стороне. Что происходило в его душе? Это было бы трудно сказать! По нём ничего нельзя было узнать. Казалось, он онемел сразу после её первых слов... Подошёл Ивоника с кнутом.
— Бог в помощь, Мария! — крикнул он.— Ты уже закончила с грядками? Мне нужен Сава!
— Разве я его когда задерживала тебе? Пусть идёт!
— Иди, Саво!
Сава выпустил комья, как держал их в руках, словно автомат, не раскрошив, на землю и пошёл за отцом, который направился к плугу, что лежал далеко от хижины на загонах.
В ту самую минуту через поле, шагов за сто от парня, наискось перебежал большой заяц.
Удивительная перемена произошла с юношей. Казалось, в одно мгновение он всё забыл. Его глаза засверкали холодным, враждебным блеском, и он мгновенно схватил камень в руки. Едва Ивоника успел догадаться, что он собирается делать, как тот уже кинулся полем за зверем.
— Оставь, Саво, сейчас запрет на зайцев! — крикнул ему вслед отец, угадав его намерение.
— Саво! э-эй! сейчас запрет! Молчание.
— Саво! э-эй!
Напрасно.
В длинных, смелых прыжках, упругий, словно тигр, он мчался по полю. Потом, согнувшись пополам, сильно размахнул рукой... что-то звякнуло в воздухе, и камень полетел в ровной, как нить, линии низко над землёй и ударил со всей силой в исчезающее животное. Оно сделало ещё несколько длинных скачков вперёд, пробежало через канавы, подпрыгнуло, почти подброшенное самой землёй, вверх и перевернулось на землю.
Через несколько минут парень притащил зверя за задние лапы за собой. Из носа зверя капала кровь. Парень был бледен и тяжело дышал. Его глаза сверкали прежним блеском, а выражение лица было глубоко серьёзным.
— Зачем ты убил зайца? — сердился Ивоника.— Ты же знаешь, что теперь это запрещено. Что теперь запрет! А?
Парень ничего не отвечал. Дышал тяжело, странно, почти по-звериному, и швырнул убитого зайца далеко прочь.
— Зачем ты его убил? — повторил возмущённо и сердито отец, притопывая ногой.— Будешь есть из него жаркое, что ли?
— Потому что так! — устало ответил Сава. На самом деле он не знал, зачем убил его. Какое-то "что-то" в нём приказало это сделать. Так у него всегда бывало, когда замечал где-нибудь зайца, когда какая-нибудь птица попадала ему на глаза или какое-то другое незначительное зверьё. Тогда он должен был их достать...
Вскоре после этого он пошёл с отцом к плугу. Пахал до позднего вечера, и казалось ему, будто никогда ещё не пахал с таким удовольствием, как в тот день.
XII
Вечером, после завершённой работы, сидел Ивоника в своей хате на лавке возле печи и чистил кукурузу на мамалыгу, которую предстояло молоть. Сава пошёл в хлев к скотине, как только поужинали, а старики остались одни. Хату освещала маленькая лампа, но из печи бил ещё яркий огонь и ярко освещал худую фигуру Марии. Она стояла у печи и варила ещё одну большую мамалыгу, которую Ивоника должен был взять с собой на заре в поле.
Время от времени она передвигала и сбивала тлеющие поленья в печи и говорила однообразным тоном. Перемалывала в сотый раз старую тему.
— И видно, что она всё ещё крепко держится у него в голове. А что меня больше всего злит, — что бы я ни говорила, он не отзывается. Где-то изредка бросит словом, а в остальном молчит, как немой.
— Что сказал?
— Сказал: "Не нуждаюсь ни в крошке земли от вас!" Вот что только буркнул.
Ивоника промолчал. В его сердце будто кто-то провёл холодным ножом. Он понял слова своего сына. Сава хотел скорее отказаться от земли, чем оставить Рахиру, хоть прямо этого не сказал. Что за беда с этим парнем? Уже два года тянется это несчастье, и конца ему не видно. Он не хотел "ни крошки земли" — это уже самое худшее...
Несказанное чувство пустоты почти овладело им. Михаил терял свои дни в войске, а этот здесь... "Не нуждаюсь ни в крошке земли!" — сказал он, и больше нечего было добавлять.
Для кого он работал, зарабатывал эту землю, для кого обрабатывал её, как не для того, чтобы когда-нибудь оставить им обоим? Кто мог знать, чем кончится ещё служба у солдат для Михаила? Он хоть уже привык там, но за каждым его шагом следовала смерть. Жизнь при войске идёт рука об руку со смертью, и его шаги оставляли кровавые следы. Кто мог знать, что его там ещё ждало?
Всё будет, как бог даст!
Но здесь — Сава? Он остался при отце и матери, был изо дня в день свободен, как олень, мог браться за любую работу, какую хотел, никто его не стеснял. Его жизни ничто не угрожало, разве только если богу будет угодно, а он всё-таки не был таким, каким должен был быть!
Грустно было.
А он его любил так же, как Михаила. Скорбел душой о нём, как о том, потому что не мог иначе. Его прямая, гармоничная натура не умела бы иначе. Только если Михаил на каждом шагу шёл ему навстречу, Сава, словно наперекор всем, шёл своей дорогой. А это было плохо, что он шёл своей дорогой. Где-то встретится с несчастьем, сам обернётся к нему лицом.
— А сегодня пахал так хорошо, что я даже радовался! — начал после грустных минут молчания.— Никогда не занимался землёй так, как этой весной! И пахалось хорошо, Мария!
— Я всегда говорю: пока господь бог сам не облегчит землю, нечего весну начинать! — ответила спокойно Мария.— До недавнего времени земля ещё была мертва! А вы уже переживали, Ивон, что опоздаете с посевом!
— До Благовещения нечего начинать...
— Так говорите, хорошо пахалось?
— Очень хорошо! Земля раскрывалась, как раскалённый уголь, и не была ни пересохшей, ни слишком влажной, Сава вёл плуг, как старый хозяин... "Папа,— сказал он раз, так радостно,— папа, сегодня так хорошо пашется!"
"Конечно,— говорю ему,— богу благодарение! Ты не устал?" — говорю, потому что увидел, что он совсем сдвинул шляпу на затылок.
"Нет,— говорит,— я бы так день за днём за плугом ходил! Позвольте, папа, пусть я посею пшеницу!"
Мария даже присвистнула от удивления.
— Вот это да, сам сеял бы!
— Если бы семена не были так дороги, я бы его пустил, а так боялся, что он плохо посеет, и пшеница не взойдёт ровно! Михаил уже имел опытную руку, а всё же, засевая, оставлял голые места!
— Так ведь мог пересыпать семена...
— Я говорю, Мария, что он уже полюбил землю, — продолжал Ивоника,— только не показывает этого! Видит, что без неё нечего и делать! Может, потому так с сердцем сказал: "Я не нуждаюсь в вашей земле!" Кто же не нуждался бы в ней? Что он без неё стоит? Он это только так, со злости, сказал, он упрямый; я видел, что он уже иначе смотрит в поле перед собой.
Мария пожала плечами и махнула рукой.
— Эх!
— Что, Мария?
— В нём нет ладу! Вот увидите! Сегодня хотел пахать и сеять, хотел день за днём за плугом ходить, а завтра или послезавтра будет, как тот волк, слоняться, бродить, будет мрачный, неспокойный и ни к чему пальцем не притронется. Как тот ветер... (Она несколько раз ударила себя пальцами по губам). Бог его знает, что так его мутит; словно родился он против полуночи. А когда был маленький, я боялась, чтобы и муха на него не села. Вот таким он был!
Она вздохнула.
— Таков уж уродился! — ответил Ивоника. И вправду, таков был характером, так сложен. Никто его не приучал, был сам по себе таким.
— Чем старше, тем больше у него речь отнимается! Ещё немного, и он совсем онемеет! — добавила ещё Мария.
Оба замолчали.
Слышалось шелушение кукурузы, как зёрнышки звенели в поливную миску, и потрескивали поленья в печи... Огонь горел живо, а по стенам колыхались удивительные тени…
— Мария!
— Ну, Иванушка!
— Думаю я, не будет ли хорошо в этом году сходить на праздник святого Иоанна в Сучаву.
Она не ответила сразу, потом сказала:
— Почему бы плохо? Но что понесём?
— То, что носили раньше, и что сможем! Там, в монастыре, всё принимают! Понесём свечи, мёд, полотна, может, у тебя есть несколько красивых рушников и денег. Оттуда принесём себе освящённые травы. Я их нуждаюсь для пчёл, среди семян и так нужно их уже, чтобы в доме были. Хотел бы я дать на четырнадцать служб. Семь служб за Михаила, за его здоровье и чтобы счастливо и скоро вернулся домой, а семь на счастье для Савы.
— Чтобы как можно скорее домой вернулся, Ивон, чтобы как можно скорее домой вернулся! — подтвердила Мария.— Тогда бы я снова вздохнула! Уже знала бы, что он при мне и мне ничего не страшно!
После небольшой паузы, во время которой подбросила немного хвороста, спросила:
— Пойдёте вы один на поклон к святому Иоанну в Сучаву, или пойдём оба?
— Пойдём оба.
— Я про это себе уже давно думала, — сказала она,— но не говорила вам ничего, потому что не знала, захотите ли вы меня послушать! На мысль пойти на поклон к святому Иоанну навела меня Анна.
— Какая Анна?
— Ну, та, что служила во дворе! Дочь старой Параски, той хромой вдовы. Когда господа уехали в город, старая забрала её к себе; но она долго у неё не выдержала и нанялась к поповским барышням. С осени, сказала, хочет там же на год наняться. Как раз будет две недели, как я с ней говорила, сразу после Пасхи, и как раз в те дни, когда Михайлик уехал в город обратно. Она возвращалась откуда-то и встретилась со мной. Я тогда ходила к Домнике. Мы шли вместе и разговаривали.