А хоть и принесёт, то наверно лишь половину из того, что вы дадите. И даже если он сам ей не отдаст, то она вырвет у него. Он ведь не удержится, чтобы не завернуть к ней. От меня недалеко до неё. Дайте мне уж лучше всё сразу; я сама отнесу, красиво всё испеку и уже готовое вам принесу. А если хотите, то отнесу прямо к парню, и не будем терять времени. Каждый день для него там чёрен, как ночь. Уж я для него, что смогу, то самое лучшее сделаю; он у меня парень живой и добрый! — добавила, как прежде, искренне и благочестиво.— Положитесь только на меня!
Она обратила свои проницательные глаза на печальную женщину перед собой и добавила:
— Село осиротело, с тех пор как он ушёл.
Марийка молча качала головой.
— Разве только оно осиротело! — горько ответила она.— Разве только оно осиротело? Но я уже послушаю! — добавила, поднимаясь с лавки.— Сделаю, как вы говорите! Дам вам теперь муки, возьмите с собой, а всё, что приготовлю, завтра сама занесу к вам! Слава богу, что вы идёте в город! — добавила, счастливая мыслью, что хоть кто-то близкий увидит любимца и передаст его посылку. Ивоника будет у него только через неделю, а он, наверно, обрадуется, когда увидит знакомых из села, да ещё, к тому же, Домнику с узелком от матери.
Утерев слёзы, что словно мухи лезли ей в глаза, начала шарить по дому.
— С тех пор как знаю, что Михаил болен, у меня нет покоя ни днём, ни ночью, — говорила она, обернувшись спиной к женщине, что сидела на лавке и следила за каждым её движением.— Кажется мне, что так бы и полетела к нему! Но где мне идти к нему? Хватит, что Ивоника ходит! Сказал, что будет каждое воскресенье ходить! Каждое воскресенье! Пусть уже он ходит! Я рада, что он будет ходить. Всё ему будет легче, когда увидит отца! Да и говорил Ивоника, что он грустный... А мне при тех словах будто кто холодный нож в сердце всадил... А вы как думаете, Домника, как вы думаете?
Домника утешала разумными словами, что проникали прямо в сердце, а потом тем, что всё "проходит". Всему свой срок и всё проходит. И не такое бывало, да и прошло. Сколько у неё самой было горестей в жизни, думала, что с тоски в землю уйдёт. А бог помог, и всё прошло, и она доныне живёт. Лишь бы здоровье...
Полчаса спустя она шла обратно той же дорогой, что раньше. На этот раз несла мешок на плечах и ступала медленным шагом. Несла муку, из которой должна была испечь калачи и хлеб для рекрута, а также другие вещи, которые в последнюю минуту по её настоянию передала встревоженная мать.
С чёрного осунувшегося лица светились довольные чёрные глаза. Радовалась добыче, думая: "Испеку ему два маленьких калача и два каравайчика хлеба, а остальным поделюсь. Что парню повредит, если я себе всего понемножку возьму? Была бы у всех такая беда, как у него! Гей, гей! Отец каждую неделю бегает, а мать день и ночь за него помнит. За меня кто печётся? Этот туман?" Её уста искривились в горьком презрении. "Если бы я сама не заработала и не добыла, то хоть подыхай с голоду! Тут есть откуда брать! Они имеют больше, чем я! Была бы им всем такая обида, как от меня! Кто им так всё хорошо сделает, как я? А мой труд ничего не стоит? А то, что я иду? Гей, боже, боже!" — глубоко вздохнула и, подбросив свёрнутый в руках мешок удобнее на плечо, зашагала к своей хате, что стояла под большим, теперь мёртвым лесом, и направилась к единственной цели своей жизни.
Эту самую хатину, что глядела на неё, словно прикованное на месте дитя, наполнить всякой всячиной и украсить опрятно снаружи и изнутри. И это ей удалось: её врождённая сметливость и ум толкали её всё к дальнейшей работе и действию, а с тех пор как Михаил Федорчук покинул дом своих родителей, уйдя в рекруты, с тех пор как Сава подался за Рахирой, хата Марийки стала для неё каким-то неисчерпаемым источником, из которого она черпала свой заработок, и точкой, вокруг которой кристаллизовались все живые мысли этой даровитой, хитрой головы, останавливались её жадные руки, руки, что никогда не отдыхали...
IX
Глубокая зима. На широкой равнине за городом, где обычно проходили военные учения, по приказу генерала установили несколько палаток. На ночь туда отправили несколько десятков рекрутов. Они должны были провести там ночь и таким образом испытать, смогут ли палатки стать достаточной защитой против лютых морозов и вьюг.
Среди отправленных рекрутов был и Михаил Федорчук. Он и ещё один товарищ должны были также ночевать в одной из палаток. Спать не разрешалось. Никому из них не позволялось заснуть, разве что на коротенькую минуту и то поочерёдно. "Чтобы какой туман не замёрз!" — кричал им вслед, предостерегая, один подпоручик.
Настала ясная тихая ночь и принесла с собой мороз и стужу. Лёгкие, словно вздрагивая, вбирали в себя морозный воздух, а на ресницы оседали серебряные искорки жгучего мороза. Звёзды дрожали и мигали, и их свет казался очищенным и обновлённым в этой на диво ясной, как палач, безжалостной ночи.
Оба рекрута были по уставу одеты, однако, когда приблизилась полночь, стужа парализовала суставы их тела. Уши опухли, а щёки разболелись и горели, словно обрызганные огнём. Палатки оказались очень слабой защитой против такой жестокой стужи, и в одну удивительно ясную ночь нужно было выдержать в них до самого утра.
Пока Михаилов товарищ устроился на короткую минуту вздремнуть, он сам машинально прохаживался по отведённому месту возле палатки взад и вперёд.
Горькие слёзы от холода и боли снова и снова наворачивались ему на глаза. Он был до крайности огорчён и расстроен. Мерз ужасно, а ночь ясная и скрипучая казалась бесконечной, да ещё своим покоем словно подзадоривала на бунт. Своим здоровьем должны они испытать палатки. И что же? Кто заботился об их теле? Кто заботился об их здоровье? Кто заботился о мужике? Эх! — он сбил кулаки, словно тяжёлые комья земли, и протёр морозом отяжелевшие глаза. "А если бы он свою силу и здоровье растерял, какие принёс сюда, вернулся калекой домой, какая награда ждала бы его после всего этого? Кто бы его потом спасал? Кто, кто? Эх! Приди, отец, да посмотри, как твой сын, словно собака, воет от стужи!" В его душе поднялся горький голос. "Приди! И дома лютый холод гложет, ест, как огонь, но дома ты не собака и не идёшь на бесплатное увечье, как здесь..."
Перед его душой вдруг встала картина, которую он видел однажды со своей матерью на ярмарке и до сих пор не забыл. И его мать крестилась всякий раз, когда вспоминала ту встречу.
Это было на ярмарке. Стояла большая толпа, и все теснились вокруг кого-то. Погода была чудесная, и стар и млад, женщины и девушки, мужчины оживлённо сновали повсюду.
В том спешном движении они вдруг услышали музыку. Кто-то играл на шарманке или чем-то похожем. Н mimово́ли пошли на звуки. Они протиснулись сквозь толпу, и какой вид предстал их глазам! Солдат (в таком же мундире, какой был теперь на нём) необычайной силы в плечах стоял — нет, не стоял: его плечи стояли на земле, потому что ноги у него были почти по пояс отрезаны, — стоял и крутил на земле поставленную шарманку. В колоссальных плечах, казалось, сконцентрировалась сила.
На груди блестела медаль, а его косо посаженные чёрные глаза горели недобрым огнём. Такой мрачный и опасный был его взгляд, что он, не говоря никому ни слова, поражал одними глазами. Казалось, что он вот-вот тяжко отомстит кому-то из толпы за своё великое несчастье. Девушки отворачивались от него, испуганные этим взглядом, а две беременные женщины быстро удалились от него, сплёвывая и крестясь раз за разом. Его мать говорила, что чувствовала до вечера его взгляд на своём челе и должна была дома гасить угли. Так велико было несчастье этого человека, что оно, словно невидимая злая сила, поражающе переходило на других.
Он сам был сильно потрясён этим зрелищем. Не раз видел он калек, калек разного рода, но здесь, где человек был в самом расцвете своей молодой силы и так изувечен, где несчастье через оставшуюся силу и мощь почти роскошных членов выступало так ярко, это было слишком сильно, чтобы не оставить прочного впечатления. Он держал его свежим в своей душе.
Никто не спрашивал у несчастного, каким образом он так страшно покалечился, однако его мундир и медаль на груди сами указывали, где искать причину.
Когда Михаила забирали в армию, мать первая напомнила ему того несчастного.
— Этого можешь ты в армии дослужиться! — горько предрекла она и громко заплакала.
И хотя он именно этого не боялся, он всегда был очень осторожен с оружием, имел вообще к оружию какую-то неописуемую отвращение, он мог покалечиться и другим способом. Сколько рассказывали, как возвращались калеками. Покидали свою землю молодыми, здоровыми, а возвращались назад с изувеченными руками... А земля требовала только сильных и здоровых рук... Но кого заботило, какие руки он, Михаил Федорчук, вернёт своей земле?
Он сбил от холода неповоротливо притоптавшими ногами и быстро повернулся от палатки обратно. Затем посмотрел на неё. Ночь стояла ещё полная... Полчаса спустя товарищ встал на его место, а он, закутавшись в солому и в солдатское покрывало, лёг спать.
Ночь казалась бесконечной. Он страшно мёрз, а к тому же болели его ноги и руки. Лежал и, как обычно, когда был в одиночестве, видел перед душой свою родню и родные места. В то же время прошлого года он был дома и смотрел за своим скотом в хлеву. Там было тепло, и скот согревал его ещё своим тёплым дыханием, а здесь он должен был своим телом измерять градусы холода.
А потом, когда наступит весна — через три месяца она уже наступит — его земля будет напрасно ждать его. Расстелется чёрная и широкая, голубое небо будет улыбаться, а его не будет. Не он будет её пахать. Большие её пласты будут торчать, и не он будет их раскрывать.
Тысячи чёрных, обгорелых рук будут заняты этим, будут чистить тяжёлое железное оружие и упражняться в его использовании. Сильные, молодые, мускулистые руки — это составляло какую-то силу!
Каждый оставил дома где-то там свой надел, и он будет напрасно его ждать. Как сирота, будет его ждать... И между этой землёй и ими играла, словно струны, туда и обратно — судьба...
Та кукуруза, что он с отцом ещё этой весной посеял, уже сильно выросла. Уже шелестела. И её было много, целое поле. Выросла высокая и крепкая, и её лентовидные шёлковые листья неустанно шуршали в лёгких порывах ветра...
В тишине он хорошо слышал их шелест. Теперь, в том солнечном подвечерье, когда всё затихло, пузатая тыква будто нарочно вылезла на межу и шепталась меж собой:
— Как поживает Михаил?
— Пожалуй, хорошо!
— Не хорошо! — пронёс ветерок.— Он тоскует!
— По нам! — прошелестело листвой.
— По нам...
А затем потянулись, словно морем, несметные шуршащие голоса над полями:
— По нам...
Потом всё смолкло, словно окаменело на месте...
На следующий день утром вернулись пехотинцы наполовину замёрзшие, с обмороженными лицами, ушами и руками обратно в казарму, а генерал принял рапорт, что проектированные палатки оказались непригодными против стужи и что нескольких пехотинцев, сильно простуженных, отправили в госпиталь.
Х
— Ты правду говорила, Рахира, беготня не имеет конца! — насмешливо сказал Сава девушке, которая несла бутылку с водкой из корчмы, где встретилась с парнем, покупавшим там табак, и теперь возвращалась вместе с ним домой.— Хоть бы ты сказала, что просидит дома одно воскресенье, и то нет! Только за полночь, старик вскакивает и топчет землю к нему!
— Видишь! Не говорила ли я? Я это сразу знала! — ответила девушка с энергичной уверенностью.— Смотри только, сколько денег уходит за ним! Теперь вы намолотили немного хлеба! Смотри только, что за те деньги закупается! И скажи мне потом, досталось ли тебе хоть что-то из тех денег?
Он ничего не ответил.