Знал, что его отец уже продал половину обмолоченного зерна, но боялся сказать об этом Рахире. Она понуждала мужчину сразу на что-то решиться… а у него не хватало смелости выступить против отца. Разве мог он просить для себя денег? Такого не делал до сих пор ни Михаил, ни он сам; старики сами распоряжались деньгами, да и у него не было до этого никакой причины просить. Но она бы ещё заставила его к тому, и в этом была её правда.
— Придёт ли он на Пасху домой? — спросила она.
— Может быть, если получит отпуск! Старики за ним просто сохнут!
— А ты?
— Я? А мне что до того? Мне всё равно, пусть приходит! Впрочем, я хотел бы посмотреть, такой ли он всё ещё трус и боится ли стрельбы. Он ужасно пугливый, Рахира, ну… — потом резко прервал и замолчал.
— А старая всё так сильно плачет?
— Правда! Мне приходится по десять раз в день слушать, что вместе с ним из дома ушли и "солнце", и всё "добро". К тому же она теперь сердится, что он там привык. Она хотела бы, чтобы он и до сих пор тосковал по ней и плакал, а между тем он уже освоился. Сначала он так скучал, что хотел бежать. Отец сказал мне об этом. Она ничего об этом не знает. Из-за этого и началась беготня к нему. Каждую неделю, каждую неделю, говорю тебе! Отец утешал его и, словно камень, сидел на пастбище, где солдаты упражнялись, чтобы он видел отца и меньше тосковал. Ты слыхала такое? И не стыдно ему? А глупый отец сидел. Люди, что где-то видели его там сидящим, наверно, думали, что он свихнулся, а он сидел, чтобы мальчишка имел его перед глазами и не так уж сильно скучал.
— С ним, наверное, и не один узелок наведывался! — добавила она.
— Конечно! Старая думает, что в армии ничего не дают есть!
— Ты, — сказала Рахира после минуты быстрой задумчивости, — как долго он ещё там пробудет?
— Мне кажется, ещё полтора года. Но я не знаю точно!
— А потом?..
— Что "потом"? Потом вернётся домой, женится и будет хозяином, как все люди!
Она не произнесла ни слова. Насупила брови и вперила взгляд в землю. И он тоже больше ничего не сказал. Несколько людей вышли им навстречу, и он свернул тропинкой к своей хате.
Расстались.
XI
Было уже после Пасхи.
Озимь зеленела местами ярче или темнее и весело выделялась на фоне ещё не вспаханной земли.
Ивоника немного опоздал с пахотой. Не успел закончить всё вовремя. Один не мог со всем справиться, и хотя Сава охотно во всём помогал, всё же не хватало Михайловых рук. Пахота затянулась и, что хуже всего, велась только одной парой волов.
Весна выдалась тяжёлой.
Размышляя о земле и о своём сыне, Ивоника думал то же самое, что и Михаил, только другими словами. Тысячи обожжённых рук трудились над тем, чтобы чистить тяжёлое железное оружие, крепкие, молодые, сильные руки, а земля лежала невспаханная… Потому и собирались чуть ли не через день печальные тучи в небе и тянулись уныло то туда, то сюда над запущенными полями…
Марийка сеяла капусту.
Взяла самый большой горшок, какой только был у неё в доме и в котором на Прощение всегда варила капусту со свининой, наполнила его мелкой, как через сито просеянной землёй, перемешала её с семенами и засеяла две грядки для рассады. Таков был обычай.
Такими большими должны были потом вырасти и кочаны капусты, как тот горшок. Когда в нём варилось на Прощение и не было столько людей, чтобы всё это съесть, она скармливала остаток скоту. Главное было, чтобы в том горшке варилось.
Сава помогал ей в работе.
Делал это с ленцой и молча. Но она радовалась, что он весь день дома, а теперь рядом с ней, и уже не делала ему упрёков. Начинала верить в то, что говорил Ивоника: если Сава, взявшись за труд, полюбит землю, он больше от неё не отвернётся. Тогда и Рахира выветрится у него из головы. Тогда он сможет выбирать между Рахирой и землёй. Однако если он захочет остаться при своём, на всех ляжет большой грех. Ведь было бы невиданным грехом, если бы он взял в жёны такую близкую родственницу. Этого она не хочет дожить. Не дай бог! Не дай господи, дожить до такого!
— В те годы Михаил помогал мне сеять рассаду, а теперь ты меня выручаешь! — начала она серьёзно, хлопоча возле грядок и сына.
Он не отзывался.
— Разве ты не мог бы всегда так помогать мне, как он? Вот, например: как он теперь на Пасху дома был, такой вежливый да статный, как капитан! И сразу заглянул во все уголки, всё ли в порядке, всё ли так, как в его время бывало. Может, нет!
Он всё ещё молчал.
— Мне аж свет просиял, как я его увидела! — продолжала она, не обращая внимания на то, что он не отвечает ей ни словом.— Один бог знает, сколько ночей я из-за него проплакала и как его тоска, как камень, лежала у меня на сердце. Но слава богу, что я хоть его видела! Что знаю: он здоров и жив! Кабы я ещё дождалась того, чтобы он вернулся домой, тогда хоть пусть святой бог меня в землю положит!
Она вздохнула…
После минуты, во время которой гладила рукой грядки туда и обратно, снова заговорила:
— Но когда же я того дождусь? Теперь он придёт, может быть, только осенью, может, получит отпуск после манёвров, а если нет, то только на Рождество… На святую неделю хочет отец к нему идти.
— Зачем? — спросил Сава и глянул на неё хмуро, исподлобья.
— Так! Чтобы порадовать!
— Чтобы порадовать! — повторил Сава насмешливо и больше про себя. Громче добавил: — Он, наверное, даст ему и денег, а вы пошлёте ему печёную курицу?
Она взглянула на него.
— А тебе жалко этого? Благодари бога, что ты дома ешь холодную мамалыгу! Довольно ему того, что он из дому ушёл! Подожди, придёт и твоя очередь, тогда и ты пересытишься тем добром, что он!
— А этого вы хотели бы как можно скорее дождаться, не так ли? — спросил он, и его взгляд, вечно как будто колебавшийся, остановился на ней. Казалось, он сам прорвал плотину, сдерживавшую до сих пор поток слов.
— Ой, ой, ой! — воскликнула она и всплеснула руками.— Смотри, что он мне говорит. А в конце концов, думаешь, тебе было бы плохо, если бы ты пошёл? А? Михаил говорит, что там многому научишься. Трудно там, говорит, работай без конца, не знай ни себя, ни своей земли! Про отца и мать забывай, а их учение помни, но учишься и мир видишь! Для Савы было бы хорошо в солдатах, сказал, его чёрная пиявка там бы от него отстала!
Сава посмотрел на неё молча; его глаза расширились в холодном, страшном блеске и приобрели выражение, не имевшее ничего общего с его мягкими, детскими чертами. Это едва можно было как-то определить. Что-то непостижимое разыгралось в тех глазах, как вечная, неразрешимая дума, на которую он сам не знал бы ответа.
— Он это сказал? — спросил.
— Конечно! Он видит, как она тянет тебя в несчастье, как перед тобой пропасть открывается. "При войске,— говорит,—она бы его оставила, как горячку!"
— Пусть он за собой смотрит, а ко мне пусть не лезет! — ответил парень недружелюбно. В его груди словно гром спрятался, так гулко прозвучал его голос.— Я не смотрю в ту сторону, где он парубочит! Я не смотрю, с кем он любится!
— У него нет никого, так что тебе не о чем тревожиться! Он парень примерный, и любой хозяин в селе отдал бы за него с чистым сердцем свою дочь!
— Гай, гай! Посмотрим, кого он вам в невестки приведёт! Вы первые будете от злости кулаки грызть!
— Посмотрим!
— Посмотрим!
— Кабы ты выбрал такую, какую он себе выберет! Я бы с закрытыми глазами тебя перекрестила! Да лишь бы он уже был дома! Но я тебе скажу, ведь кто же тебе это скажет, как не я! Чужие не скажут тебе того, что и отец не раз говорил: "Если не бросишь Рахиру, то не получишь ни пяди земли!" Вот я тебе это говорю! А что ты стоишь без земли? А? И как ты думаешь, сирота? Мы тяжко трудились, пока заработали эту землю. Твой отец мало взял за мной, остальное мы сами нажили. С утра до вечера тянули, словно в плуге. Едва наступала святая неделя, когда руки опускались на отдых, уже снова надо было впрягаться в плуг. Мы работали возле железной дороги под лесом. Места, где она проходит, были болотистые, и их нужно было осушать и новую землю навозить. Гай, гай! Что ты знаешь, бедняжка, как я вас вырастила! Думаешь, я хоть раз освежала губы каплей молока? Или съела хоть одно яичко? Или видела кусочек мяса? Враги мои пусть всегда будут так сыты, как я была сыта и твой отец в то чёрное время. Молоко я продавала, клала крейцер к крейцеру, и продавала яички, и прятала крейцеры, и это длилось какое-то время, пока мы не нажили то, что имеем. Чтобы я хоть раз булочку себе купила, так и то нет! А теперь, когда бог помог нам нажить эту землю, в которую мы утопили свои годы, свои дни и свою кровь, когда мы радовались, что она перейдёт в руки наших детей и они будут, как святую икону, утром и вечером целовать её, теперь должно бы такое чудовище, как Рахира, топтать ту землю и кормиться ею?.. Рахира должна была бы питаться кровавым трудом твоей мамки и твоего отца?.. Вот глянь на мои руки! — сказала она, дико подняв свои худые, как палки, руки.— Какие они уже слабые и больные; но этими руками я бы её задушила на месте, если бы она осмелилась ступить на эту землю. Помни — никогда!
Её глаза приняли такой ненавистный, упорный взгляд, что её обычно нежное и мягкое лицо на мгновение ужасающе исказилось. Однако в этот миг выступило великое сходство между матерью и сыном и слило их как бы в одно целое.
— Никогда, говорю тебе! Ни я, ни отец не допустим до этого! Пока мы живы — никогда! Мы трудились не на грех! Не на кровавый грех, который ещё за гробом ходит среди людей, сынок! Она выпивает твой разум и высасывает твою добрую долю, как вампирша!
— Разве я прошу у вас земли? — спросил он с неуверенным взглядом, испуганный её решительными, ненавистью пылающими словами.— Я не прошу у вас ни крошки земли! Держите свою землю, а я сделаю, что захочу!
— Иди, иди! — воскликнула она насмешливо.— Наведи позор на нас и на нашу хату, чтобы мы живыми в землю провалились! Но вся деревня, все люди будут знать, почему Ивоничин Сава не получил ни крошки земли! Вместе с цыганкой Рахирой будет он кукурузу на полях у честных людей воровать, будет варить из неё кашу для себя и для неё и с нею ходить на заработки по чужим людям и по Бессарабии.