Захар Беркут Страница 20

Какие счастливые были эти трупы! Они лежали так тихо, так смиренно на своей кровавой постели — без гнева, без муки, без вражды. Они теперь смеялись над всякими оковами, над всей силой великого Чингисхана, а его кусок железа стал бездушным орудием в руках дикого своеволия, жертвой кровавой мести! Какие счастливые были трупы! Пусть изуродованные, но они всё ещё несли на себе человеческий облик и подобие, — а его эти путы в одно мгновение сделали скотом, рабом!

— Праведное солнце! — воскликнул в своей душевной муке Максим. — Неужто такова твоя воля, чтобы я погибал в кандалах? Неужто ты так часто встречало ясной улыбкой дни моей радости только затем, чтобы ныне озарить моё бездонное горе? Солнце, неужто ты перестало быть добрым богом Тухольщины и стало покровителем этих лютых дикарей?

А солнце улыбалось! Своими яркими, горячими лучами оно играло в лужах крови, целовало посиневшие губы и глубокие раны трупов, из которых вытекал мозг, где торчали ещё тёплые человеческие внутренности. И теми же самыми лучами оно заливало зелёный лес, душистые, прекрасные цветы и высокие полонины, купающиеся в чистом лазурном эфире. Солнце улыбалось — и своей божественной, безучастной улыбкой ещё больнее ранило растерзанную душу Максима.

VI

Странный сон приснился Захару Беркуту. Казалось ему, будто сегодня их ежегодный праздник «Сторожа», и вся громада собралась у камня при входе в тухольскую теснину: девушки с венками, молодцы с музыкой, все в праздничных чистых одеждах. Вот он, старейший по возрасту, первым приближается к святому камню и начинает молитву. Какие-то таинственные, тревожные, болезненные чувства овладевают его сердцем во время молитвы; что-то щемит в глубине души — и он сам не знает, что именно. Он молится горячо, после двух-трёх слов обычной молитвы отходит от древних, устоявшихся выражений; какая-то новая, жаркая, порывистая молитва льётся с его уст; вся громада, потрясённая ею, падает ниц на землю, и он сам делает то же самое. Но слова не прекращаются, вокруг темнеет, чёрные тучи закрывают небо, громы гремят, молнии вспыхивают и охватывают всё небо ослепляющим огнём, земля дрожит — и внезапно, медленно накренившись, святой камень с грохотом валится на него.

— Что бы это могло значить? — спрашивал себя Захар, обдумывая сон. — Счастье или несчастье? Радость или горе? — Но сам он не мог найти ответа на этот вопрос, лишь какое-то тяжёлое предчувствие, какая-то тень печали осталась на его лице после сна.

И это предчувствие вскоре сбылось! Уже после полудня в Тухлю пришли страшные, неожиданные вести. Пастухи с соседней полонины прибежали, едва дыша, в село, сообщая, что видели какую-то схватку возле боярского дома, какую-то толпу неизвестных чёрных людей и слышали непонятные, пронзительные крики. Почти вся тухольская молодёжь, вооружившись кто чем мог, побежала к месту боя, но остановилась в стороне, увидев кровавое поле, усыпанное трупами, и боярский дом, окружённый тучей монголов. Не было сомнения: все молодцы, посланные разрушить боярское гнездо, погибли в неравной борьбе с захватчиками. Не зная, что делать, молодёжь вернулась в село, разнося страшную весть. Услышав её, задрожал старый Захар, и горькая слеза покатилась по его морщинистому лицу.

— Вот и сбылся мой сон! — прошептал он. — В защите своего села пал мой Максим. Так тому и быть. Умереть предстоит каждому, но умереть славно — не каждому выпадает. Не мне печалиться о нём, а радоваться его участи.

Так утешал себя старый Захар, но сердце его сжималось от боли: уж слишком сильно, всей душой он любил своего младшего сына. Но вскоре он собрался с духом. Громада звала его, нуждалась в его совете. Толпами тянулись люди — старики и молодые — за село, к тухольской теснине, за которой стоял их страшный враг. Впервые с момента основания Тухли народное вече собралось без обычных обрядов, без знамени, в грохоте топоров и кос, в тревожной, наполовину боевой суете. Без порядка смешивались старики с молодцами, вооружённые с безоружными, даже женщины суетились среди толпы, расспрашивая о враге или горько оплакивая погибших сыновей.

— Что делать? С чего начать? Как защищаться? — гудело в народе. Одна мысль преобладала над всеми другими: выйти всей громадой к теснине и защищаться от монголов до последней капли крови. Особенно на этом настаивала молодёжь.

— Мы хотим погибнуть, как наши братья погибли в защите родного края! — кричали они. — Только через наши трупы войдут враги в тухольскую долину!

— В теснине соорудить завалы и бить монголов из них! — советовали старшие.

Затем, когда гомон немного стих, заговорил Захар Беркут.

— Хоть дело войны — не моё дело, и мне, старику, не советовать о том, к чему не приложу своих рук, — но всё-таки я считаю, что не велика будет наша заслуга, если просто отобьём монголов, особенно учитывая, что это нам не так уж трудно. Наши сыновья пали от их руки, их кровь окропила нашу землю и зовёт нас к мести. Отомстим ли мы своим врагам, разрушителям родного края, если просто отгоним их от села? Нет! Отогнанные от нас, они с удвоенной яростью набросятся на другие сёла. Не отогнать, а уничтожить их — вот должна быть наша цель!

Громада внимательно слушала своего оратора, и молодёжь, отзывчивая ко всему новому и неожиданному, уже была готова принять этот совет, хоть и не понимала, как его можно выполнить. Но многие старейшины возразили ему.

— Не в обиду будь сказано, отец Захар, — заговорил один из громады, — но твой совет, хоть и мудр, и сулит славу, для нас невозможен. Наши силы слабы, а монгольская — велика. Ещё не подоспела помощь от других верховинских и загорских громад, а если и подоспеет — всё равно нас не хватит даже окружить монголов, не говоря уже о том, чтобы победить их в открытом бою. Без этого — как мы их разобьём? Нет, нет! Слишком мала наша сила. Наше счастье, если сумеем отбить их от села и отвлечь от пути. О разбитии и думать нечего!

Видя обоснованность этих возражений, Захар Беркут, хоть и с болью в сердце, уже готов был отступиться от своей пылкой идеи, как вдруг две неожиданные вести значительно подняли боевой дух тухольской громады и полностью изменили её настрой.

Снизу, по селу, одна за другой, под звуки труб и деревянных трембит, подошли целых три громады вооружённой молодёжи. Каждая несла перед собой боевое знамя; смелые, задорные песни их звучали далеко по горам. Это пришла обещанная тухольцам помощь от верховинских и загорских громад. Один к одному, как стройные яворы, встали все три отряда длинными рядами перед собравшейся громадой и склонили знамена в знак приветствия. Приятно было взглянуть на эти здоровые, румяные лица, пылающие мужеством и гордой решимостью грудью стоять за всё самое дорогое в жизни, за великое дело, возложенное на их оружие. Радостный, громовой крик всех тухольцев встретил их приход; только матери, потерявшие сегодня сыновей, горько зарыдали, увидев этот лучший цвет народа, что, быть может, уже завтра будет скошен и попран, как пали ныне их ясные соколы. Сжалось сердце и у старого Захара, когда он взглянул на этих молодцев и подумал, как славно смотрелся бы среди них его Максим. Но нет — мёртвого не вернуть, а живой — пусть живёт и мечтает…

Ещё не успела улечься радость от прихода долгожданных помощников, ещё громада не успела приступить к дальнейшим советам, как с другой стороны — с лесной поляны над тухольской тесниной — появился новый, совсем уж неожиданный гость. На вспененном коне, поцарапанном ветками и колючками, припав к его шее, чтобы быстрее и безопаснее ехать по лесу, не цепляясь за сучья, мчался кто-то. Кто это был — издали невозможно было понять. На нём был овечий монгольский тулуп, вывернутый мехом наружу, а на голове — роскошная бобровая шапка. Молодцы приняли всадника за монгольского гонца и двинулись к нему с луками. Но, выехав из леса и приблизившись к обрыву, по которому нужно было спускаться в долину, мнимый монгол спрыгнул с коня, сбросил тулуп — и, к удивлению всех, оказалась женщина в белом полотняном, вышитом шёлком плаще, с луком за плечами и сверкающим топориком за поясом.

— Мирослава, дочь нашего боярина! — закричали тухольские молодцы, не в силах отвести взгляд от прекрасной, смелой девушки. Но она, очевидно, даже не смотрела на них, а, оставив своего коня, начала быстро искать стёжку, по которой можно было бы спуститься в долину. Её зоркий взгляд скоро нашёл такую стежку, почти полностью скрытую среди широкого лопуха папоротника и колючих ежевичных зарослей. Уверенной походкой, словно с рождения привыкла к таким тропам, она спустилась в долину и подошла к громаде.

— Будьте здоровы, честная громадо, — сказала она, слегка покраснев. — Я спешила сообщить вам, что монголы приближаются. К вечеру будут здесь. Приготовьтесь, как их встретить.

— Мы знали это, — прогудели голоса из толпы, — не новость нам это.

Голоса были резкими, неприязненными к дочери дурного боярина, из-за которого столько молодцев погибло. Но она не обиделась на эти слова, хотя, очевидно, услышала их.

— Тем лучше для меня, что вы уже готовы, — сказала она. — А теперь прошу указать мне, где здесь Захар Беркут.

— Вот я, девушка, — сказал старый Захар, подходя ближе. Мирослава долго и с уважением вглядывалась в него.

— Позволь, честный отец, — заговорила она дрожащим от волнения голосом, — прежде всего сказать тебе: твой сын жив и здоров.

— Мой сын?! — вскрикнул Захар. — Жив и здоров?! О Боже! Где же он? Что с ним?

— Не пугайся, отец, вести, которую скажу. Твой сын в монгольском плену.

— В плену?! — воскликнул, будто громом поражённый, Захар. — Нет, этого не может быть! Мой сын скорее даст изрубить себя на куски, чем позволит взять себя в плен. Этого не может быть! Ты хочешь напугать меня, недобрая девушка!

— Нет, отец, я не пугаю тебя, это правда. Я только что из монгольского лагеря, видела его, говорила с ним. Силой и хитростью они его захватили, заковали в железные кандалы. Ран не получил, но весь был облит кровью врагов.