Захар Беркут

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

ОБРАЗ ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ КАРПАТСКОЙ РУСИ В XIII ВЕКЕ

Дела давно минувших дней,

Преданья старины глубокой...

А. С. Пушкин

I

Грустно и неприветливо ныне в нашей Тухольщине! Правда, и Стрый, и Опир всё так же омывают её каменистые, зелёные берега, луга весной по-прежнему покрываются травами и цветами, и в её лазурном, чистом воздухе по-прежнему парит и кружит беркут-орёл, как и много веков назад. Но всё остальное как изменилось! И леса, и сёла, и люди! Когда-то густые, непроходимые леса покрывали почти всю её территорию, спускаясь до самых рек, оставляя только высокие полонины открытыми. А теперь они, как снег на солнце, растаяли, поредели, уменьшились, кое-где исчезли совсем, оставив после себя голые откосы; там, где-то, остались только обугленные пни, а меж ними местами едва-едва пробивается бедная ель или ещё более жалкий можжевельник. Когда-то здесь было тихо, не слышно ни одного звука, кроме овечьей трембиты где-то на далёкой полонине или рёва дикого тура или оленя в чаще, — а теперь по полонинам гикают погонщики, а в оврагах и лесных дебрях гремят рубщики, пилщики и гонтари, неустанно, словно бессмертный червь, подгрызая и подрубая красоту тухольских гор — вековые ели и пихты, спуская их, срубленные на огромные брёвна, вниз по потокам к новым паровым лесопилкам или прямо на месте распуская на доски и гонты.

Но больше всего изменились люди. С первого взгляда кажется, будто культура распространилась среди них, но на деле оказывается, что увеличилось лишь их количество. Больше сёл и поселков, больше хат, но в хатах больше бедности и нужды. Народ обездоленный, подавленный, угрюмый, неуверенный перед чужаками и беспомощный. Каждый заботится только о себе, не понимая, что таким образом они лишь дробят свои силы, ослабляют общину. А раньше было не так! Пусть народа было меньше, зато что за народ! Какое кипучее, полное жизни было тогда существование в тех горах, среди непроходимых лесов у подножия могучего Зелеменя! Долгая беда веками измывалась над тем народом. Тяжкие удары подорвали его благосостояние, нужда сломала его свободный, здоровый нрав, и ныне лишь смутные, древние воспоминания напоминают потомкам о счастливейшей жизни предков. И когда старушка, сидя у печи, прядя грубую шерсть, начинает рассказывать внукам о давней давнине, о нашествиях монголов-песиголовцев и о тухольском вожде Беркуте — дети слушают с трепетом, в их ясных глазёнках блестят слёзы. А когда заканчивается та дивная повесть, малыши и старшие со вздохом шепчут: «Ах, какая прекрасная сказка!»

— Так, так, — говорит бабушка, покачивая головой, — так, так, деточки! Для нас — сказка, а когда-то это была правда!

— А кто знает, вернутся ли ещё когда-нибудь те времена, — подбрасывает кто-нибудь постарше.

— Говорят старые люди, что вернутся, но, наверное, уже перед самым концом света.

Грустно и неприветливо ныне в нашей Тухольщине! Повесть о старых временах и людях кажется сказкой. Не хотят верить в неё современные люди, выросшие в нужде и притеснении, в тысячелетних оковах и зависимостях. Но пусть себе! Мысль поэта летит в те давние времена, оживляет древних людей, и тот, у кого сердце чистое и по-человечески чувствующее, увидит в них братьев, живых людей, и в их жизни, хоть и непохожей на нашу, найдёт немало такого, что может быть желанным и для наших «культурных» времён.

Это было в 1241 году. Весна стояла в тухольских горах.

В один прекрасный день лесистые склоны Зелеменя оглашались звуками охотничьих рогов и криками множества стрелков.

Это новый тухольский боярин Тугар Волк устраивал большую охоту на крупного зверя. Он отмечал начало своей новой жизни, — ведь недавно князь Данило подарил ему в Тухольщине обширные полонины и целый один склон Зелеменя; недавно он появился в тех горах, построил себе красивый дом и теперь устраивал свой первый пир, знакомился с местными боярами. После пира отправились на охоту в тухольские леса.

Охота на крупного зверя — не забава, а тяжёлая, нередко кровавая борьба, подчас — на жизнь и смерть. Туры, медведи, кабаны — опасные противники; редко кому удавалось повалить такого зверя стрелой; даже рогатиной, которую метали с близкого расстояния, было трудно совладать с ним. Потому последним и решающим оружием было тяжёлое копьё, которым нужно было поразить зверя с близкого расстояния, от всей силы, сразу. Ошибись — и жизнь охотника в большой опасности, если только он не успеет вовремя укрыться в надёжном убежище и достать меч или тяжёлый топор для защиты.

Неудивительно, что Тугар с гостями собирался на охоту как на войну: с запасами стрел и рогатин, со слугами и провиантом, даже с опытным знахарем, умеющим заговаривать раны. Неудивительно также, что Тугар и его гости были в полном рыцарском вооружении, за исключением панцирей — те мешали бы в чаще и на завалах. Но поразительно то, что и дочь Тугара, Мирослава, не покинув отца, осмелилась отправиться вместе с гостями на охоту. Тухольские жители, видя, как она едет на охоту среди гостей — гордая, смелая, как стройная тополь среди коренастых дубов, — с восхищением провожали её взглядом, перешёптываясь:

— Вот девица! Такую не жалко было бы и за мужа принять. Уж верно, был бы из неё лучший муж, чем её отец!

А это, надо сказать, была немалая похвала, ведь Тугар Волк был мужчина, как дуб. Широкоплечий, коренастый, с грубыми чертами лица и густыми чёрными волосами, он сам по виду напоминал одного из тех свирепых тухольских медведей, на которых ехал охотиться. Но и его дочь Мирослава была девушкой, каких поискать. Не будем говорить уже о её красоте и добром сердце — в этом многие её ровесницы могли с ней сравниться, хотя и немного кто превосходил. Но в чём у неё не было равных — так это в природной свободе поведения, в необычной мускульной силе, в смелости и решимости, присущей лишь мужчинам, выросшим в вечной борьбе с суровыми условиями. С первого взгляда было видно: Мирослава выросла на свободе, воспитание у неё было по-мужски, и в её прекрасно развитом женском теле жил сильный, одарённый дух. Она была у отца единственная, а к тому же с рождения лишилась матери. Нянька, старая селянка, с детства приучала её к всякой ручной работе, а когда подросла, отец, чтобы не скучать, везде брал её с собой и, чтобы удовлетворить её пылкий нрав, научил владеть рыцарским оружием, переносить тяготы и стоять смело перед опасностью. И чем труднее было задание — тем охотнее бралась она за дело, тем полнее проявлялась сила её тела и характера. Но при всём том Мирослава никогда не переставала быть женщиной: нежной, доброй, с живым чувством и скромным, застенчивым лицом. Всё это сочеталось в ней в такой удивительной, чарующей гармонии, что кто хоть раз видел её, слышал её голос, — тот навсегда запоминал её облик, походку, речь, — они всплывали в памяти ясно и живо в лучшие минуты жизни, словно весна напоминает старику о его юной любви.

Уже третий день длилась охота. Много оленей и чёрногривых туров пало под стрелами и копьями бояр. Над шумным горным потоком, на зелёной поляне в лесу стояли шатры охотников, дымились костры, где на крюках висели котлы, вертелись рожны, где варилось и жарилось мясо убитой дичи для гостей. Сегодня, в последний день охоты, предстояло главное и в то же время самое опасное дело — охота на медведей.

На крутом склоне, отделённом от других ужасными дебрями, густо поросшем великанскими буками и елями, среди завалов и поваленных деревьев, с давних времён было главное медвежье логово. Здесь, как уверял тухольский проводник, молодой горец Максим Беркут, находилась медвежья берлога. Отсюда дикие звери наводили страх на всю округу и на все полонины. И хоть смелым пастухам не раз удавалось подстрелить или затоптать одного-другого зверя, заманить его в яму-ловушку, где тяжёлое бревно ломало ему хребет, — всё же зверей было слишком много, чтобы это существенно помогло. Потому неудивительно, что, когда новоприбывший боярин Тугар Волк объявил тухольцам о своём желании устроить большую охоту на медведей и попросил проводника, они не только дали ему лучшего удальца всей верховины — Максима Беркута, сына тухольского старейшины Захара, но и добровольно отправили с ним отряд охотников с луками и копьями, чтобы помочь боярам. Всё это войско должно было окружить медвежье логово и сразу очистить его от нечистого зверя.

С самого рассвета в охотничьем стане царила суета и тревожное ожидание. Боярские слуги ещё с полуночи хлопотали, готовя еду на весь день, наполняя бурлящим мёдом и яблочным вином дорожные фляги. Тухольские охотники тоже готовились: точили ножи и тесаки, обували крепкие жубровые постолы, складывали в маленькие торбы печёное мясо, лепёшки, сыр и всё, что могло понадобиться в трудном дневном переходе. Максим Беркут, только теперь, в ожидании самого главного и тяжёлого дела, почувствовал себя в полной мере самим собой, настоящим командиром этого небольшого войска. Он распоряжался со всей начальнической серьёзностью и достоинством, ничего не забывая, не спеша и не задерживая. Всё у него было вовремя и на своём месте, без суеты и суматохи; он был всюду, где требовалось, и всюду умел навести порядок. Будь то среди своих товарищей-тухольцев, среди бояр или их слуг — Максим Беркут вёл себя одинаково: спокойный, уверенный в движениях и словах, как равный среди равных. Товарищи относились к нему так же, как он к ним — просто, без принуждения, шутили и смеялись с ним, но при этом исполняли его распоряжения точно, быстро, с такой охотой, словно и без приказа сделали бы то же самое. Даже боярские слуги, хоть и были менее ровны в характере, менее свободны в поведении, больше склонны то насмехаться, то раболепствовать, всё же уважали Максима за его простоту и разумность, и хоть и подшучивали, но делали то, что он говорил.