За пределами боли Страница 5

Вы закричали от страха. "У вас вместо лица — мёртвенные ямы", — сказали вы. Но разве вы не знаете, откуда у меня эти мёртвые руки и щёки?

Из грохота пушек, из тяжёлых ран души и тела, из голода и отчаяния они. Из героической борьбы — за ваши пухленькие ручки и щёчки, за ваши золотые ожерелья и жемчуга.

А когда я погибал среди пуль в яме, вам не хватило терпения дождаться меня.

И вы бросились на шею гладкому бездельнику, который даже пороха в жизни не нюхал.

Вы помните, как я, закалённый солдат, плакал перед вами?

А вы ответили на мои слёзы:

— Иди ты к чёрту!

С той минуты я больше никогда не плачу. Только смеюсь, смеюсь и издеваюсь над жизнью и смертью.

Но моя душа всё же плачет — за утраченной верой в женщину и в человека.

Под этой маской у меня лишь душа. Тела у меня нет...

Но вы не увидите моей души и не услышите её плача, ведь только душа может увидеть, почувствовать и понять душу.

Вы убегаете от меня?

Тут Добровский повернулся к товарищам и закричал:

— Смотрите, с каким презрением она отворачивается от нас! Не плачь, Бояни, не плачь перед салонной дамой, ведь её нежные уста скривятся с отвращением, как у самки, увидевшей твою слабость. Не слёзы, не душу, показывайте дамам тело, мясо, обёрнутое в моднейшую одежду, обвешанное блестящими фонариками и подшитое бесконечным, сладким, чувственным, бессмысленным пустословием!

Тогда женщины будут вашими — на короткое время...

Добровский вновь обернулся к своей бывшей возлюбленной и спросил:

— И ни одного слова на вечное прощание?

Ха! Тогда я бросаю на тебя самое страшное проклятие: пусть тебе доведётся пировать так же, как мы здесь.

Он умолк и блуждал взглядом по застывшему морю мглы.

Может, он искал там весну своей души?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Среди вихря танца, крика и чувств трудно стало различить, где заканчивается разум и начинается безумие.

Бояни, смертельно измождённый, больше не мог скакать.

Он стоял и смотрел в бездну, а его глаза блуждали по застывшим облакам.

Но мороз заставил его снова прыгать.

Он сделал несколько шагов — и упал.

Теперь он уже не мог легко подняться.

Долго боролся, с безумным выражением в глазах, и с трудом встал на колени.

Стоя на коленях, он вновь посмотрел на море облаков, и вдруг его глаза засверкали радостным огнём, а губы заулыбались,

Он протянул руки к далёкой бледно-синей мгле и начал звать:

— Пальма, пальма!..

Целый год я тебя не видел…

Как я рад тебя видеть!..

Кто-то под пальмой, у моря…

Лодка отходит от берега… в ней сидит… — Боже! — моя мать!

Смотрите!..

Она плывёт прямо ко мне…

Мама, это я, твой сын, я здесь!..

Я не буду ждать… Прыгну в море…

Я поплыву тебе навстречу…

С последним усилием он вскочил и добежал до края пропасти, чтобы броситься в глубину.

Но Сабо, всё время следивший за ним, в тот же миг схватил его поперёк тела и не дал прыгнуть.

Бояни упал на землю.

Он уже не мог встать.

Ужас, отчаяние и безумие кричали из его уст:

— Смерть!.. Смерть!.. Боже!.. Помилуй!..

Все товарищи встали вокруг него, опустив головы и молча.

Бояни с мольбой смотрел на каждого.

А когда его взгляд встретился с глазами Сабо, он пронзительно закричал:

— Мама моя!.. Спаси меня!.. Спаси!.. Этот человек хочет убить меня!

— Не думай так обо мне, товарищ. Я ведь тоже человек, — сказал Сабо и посмотрел на него глазами, в которых блеснуло сочувствие.

Когда Бояни увидел искру человечности в его глазах и услышал тёплые слова, на его лице и в глазах засиял свет.

Он протянул к Сабо руку, похожую на ледяной, грязный обломок, и тихо, нежно сказал:

— Дорогой Сабо, дай мне свою руку!

Теперь я не боюсь смерти.

Несколько минут он спокойно и почти радостно смотрел на товарищей, словно кусочек синего неба неожиданно показался над землёй среди ярости стихий.

Вдруг какая-то тень легла на его лицо, и он проговорил дрожащим, едва слышным, прерывающимся голосом:

— Прошу вас, товарищи: если увидите мою маму… если она спросит вас обо мне… скажите ей… скажите, что вы меня никогда не видели… и ничего не знали обо мне…

Короткий всхлип сотряс его.

— Нет, нет… товарищи… не говорите ей так… передайте моей матери… о Боже… что я ей передам…?

Поздоровайтесь с ней от меня и… скажите ей какое-нибудь… хорошее, доброе слово…

И скажите, что я умер… в тёплой комнате… на белой постели…

Последние слёзы закрыли ему глаза в глубоких впадинах.

Прошу вас, товарищи… помогите мне встать…

Товарищи подняли его.

Синей, опухшей рукой он вытер глаза.

Посмотрел на серые облака и воскликнул, удивлённо и с разочарованием:

— Никого не вижу…

Неужели я видел мать во сне?..

Мама, не плыви ко мне!..

Иначе, когда увидишь меня… твоё сердце разорвётся от боли…

Прощай, мама… и не плачь слишком… по мне…!

Товарищи осторожно уложили его на мёрзлый снег.

— Холодно мне… холодно… холодно…

Прошу вас, товарищи… добейте меня… пусть я… долго не мучаюсь…

Добровский утешал его:

— Не бойся, товарищ. Ты сейчас уснёшь, и вся твоя боль уйдёт.

Скоро мы все уснём, и всем нам будет хорошо… вместе с тобой.

Вскоре Бояни заснул — и ему стало хорошо.

Его мать всё же пришла к нему.

И во сне он не чувствовал боли, не видел смерти — только радостно улыбался, потому что его лицо ощущало биение сердца у материнской груди.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Они сняли с тела товарища одежду и разожгли огонь.

Долго слушали они в молчании, как потрескивает пламя, с поникшими головами.

Их души унеслись в далёкие края.

Как осенняя роса, они опускались на окна белых домов.

Незримыми ангелами витали в комнатах над головами людей.

И целовали их — на приветствие и на прощание.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

После долгого молчания они посмотрели на тело товарища.

Лежал иссохший, тонкий, словно щепка.

Его грудная клетка, будто разорвав бледно-зелёную кожу, обнажила рёбра, которые уныло, словно нищие, глядели на чёрный, мрачный мир.

Опухшие фиолетовые ноги и руки жутко и странно контрастировали с остальным телом.

А его посиневшее лицо отекло.

Но смерть не успела стереть с него радостную улыбку, которая, будто разлившись по всему лицу, придала ему мягкий, ласковый вид.

И казалось им, что эта застывшая улыбка говорила им:

«Товарищи, теперь я счастлив…!»

И глядя на мертвеца, на губах у каждого блуждал невысказанный вопрос:

«А кто следующий?»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тяжёлое молчание прервал Добровский:

— Вот она, человеческая доля! Родился человек, плакал, смеялся, пел, научился ходить — и пришёл, бедняга, аж сюда, чтобы после страшнейших мук лечь здесь, в этой проклятой ледяной пустыне, на вечный покой.

— А всё же он лежит с улыбкой, — заметил Николич, глядя на него.

— Эта улыбка — искра счастья… минута безумия среди безумной боли зажгла в нём эту искру, — ответил Добровский.

— Неужели и нам суждено такое счастье? — спросил Николич и вздрогнул.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Добровский долго и неподвижно смотрел в огонь.

Но его глаза, казалось, не видели пламени.

Они блуждали по глубоким закоулкам души, будто ища чего-то.

Наконец он посмотрел сквозь огонь в спокойную, замёрзшую даль и произнёс, как бы самому себе:

— Проклята та жизнь, в которой слабейший должен погибнуть, чтобы сильный мог выжить.

II

Они сидят вокруг костра и чувствуют, как новая, давно забытая жизнь начинает струиться по их жилам.

Потрескивание огня ласкает их слух мягко и сладко, как нежный лепет ребёнка.

Они бы не променяли речь пламени ни на какую прекрасную музыку, ведь музыка сейчас была бы для их замёрзшей души невыносимым звоном.

Песня пылающего огня будит чувства и мысли.

Словно узники из тяжёлой тюрьмы, они сбегают из измученной души.

Как птицы в тёплые края, они летят в дальние страны.

Воображение, стремясь к теплу и свету, рисует их особенно ярко.

Ни снег там не белеет, ни мороз не жалит, ни слёзы не льются.

Там царит вечный мир и тихое счастье.

Голубое небо склоняется с любовью над зелёной землёй.

Всё благословенное лето расцветает там, солнце светит вечно.

А солнце такое большое и сильное, что заслоняет полнеба.

И так ласково греет, так блаженно печёт… печёт…!

Свет разливается беспредельной волной по зелёным полям, по цветущим лугам, по деревушкам, что прячутся в зелени садов, будто играют в прятки с солнцем.

И ясные лучи ложатся отдохнуть на верхушки тёмных лесов.

А там, на синем горизонте, под задумчивым лесом, на зелёном ковре пышных трав — голубой воздух дрожит в знойном солнце… дрожит…

Солнце любит людей. Оно сходит с неба и прячется в их душах.

И там, где сердце — там светит солнце.

Люди укрываются среди белых цветов в зелёной траве, улыбаются солнцу и благословляют его.

Но некоторые не хотят греться на солнце.

Они берут на руки маленьких детей, идут в сад и садятся в тени вишен и яблонь…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Над снежно-белыми вершинами гор, над окаменевшими сизыми облаками души теней строят мост, и по этому мосту за счастливыми людьми в солнечной стране отправляют свои мысли, свою тоску…

И исчезают беспредельные просторы, рассеивается серая мгла, и страна солнца возникает, как ясное видение перед тенями и мерцает на горизонте…

И сквозь вуаль света и мечты глаза видят: кто-то сидит с опущенной головой… кто-то стоит на коленях, воздевая руки к небу… кто-то пишет маленькое письмо… кто-то вытирает глаза…

маленький мальчик вглядывается в чьи-то глаза и, кажется, спрашивает:

— Мама, когда папа вернётся к нам?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вдруг все мечты вспугнул, как птиц, странный и тревожный голос слепого:

— Не уходите от солнца! Не прячьтесь в тень!

Он испугался собственного голоса и очнулся, словно из сна. Слепыми глазами с изумлением посмотрел на товарищей и тревожно спросил:

— Где мы?

Они вздрогнули.

Казалось, что души множества людей, лежащих на безмерном кладбище бытия и всё ещё страдающих в могиле, вышли в полночь наружу и спрашивают:

— Где мы?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я посмотрел на его лицо.

Оно казалось уже не отсюда, не с этого мира.

Хотя этому человеку было всего двадцать четыре года, его слепые глаза, его зеленовато-землистое, глубокими впадинами и морщинами изрезанное лицо, его поседевшие буйные волосы — всё делало его стариком.

Когда-то в его больших, красивых, мечтательных глазах сверкали искры юности и стремление к высоким идеалам и борьбе.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .