За пределами боли Страница 2

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

У большинства людей сердце уже уснуло.

Оно больше не чувствует ни боли, ни желания.

Никакой тоски по жизни, ни по далёким родным.

Отец... мать... жена... дети?..

Что это?

Какие-то окутанные дымкой, похороненные в потоке вечности, усыплённые в душе воспоминания о давно-давно исчезнувшем прошлом.

Какая-то невероятная, дивная сказка из рая, которого не существует на этой земле.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что их ждёт через час, через два, завтра?

Им безразлично.

У них уже нет даже сил об этом думать.

Они закрывают глаза и идут, словно во сне, пока не лягут навсегда на "дороге смерти".

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Душевное оцепенение покидает их на мгновение. И в их душе пробуждаются желания, связывающие их с жизнью.

Вот один человек с босыми, фиолетовыми ногами вдруг замечает на облаках над пропастью огонь.

С заискрившимися глазами он показывает его товарищам.

Трое бросаются туда, где видят огонь.

И падают на облака над бездной.

И облака поглощают их, как море — песчинку, как вечность — миг.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кажется, ни боги, ни тёмные силы не осмеливаются смотреть на это зрелище человеческого страдания — и начинают заволакивать его плотной пеленой снега.

Небо, облака, горы и человеческие тени — всё исчезает и превращается в одну бесконечную мглу, серую, как жизнь, печальную, как смерть.

Кажется, мир медленно соскальзывает в какую-то бездонную пропасть.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из бездны возникает серебристо-белое облако.

Как сонное видение, оно поднимается над ними и плывёт навстречу мрачной тьме небес.

Нет, это не облако…

Это какое-то странное существо, сочувствующее человеческому страданию.

Это одинокий светлый, добрый дух.

Он спрашивает кого-то в чёрных облаках:

— Зачем ты велишь сердцу теней ещё слабо биться?

Разбей это сердце на куски!

Пусть оно не истекает последними каплями крови!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что это?

Кажется мне… передо мной… какое-то странное, иссохшее дерево… две тонкие… сухие ветви…

Нет, это человек.

Он поднял руки к небу.

Зачем он поднял руки к небу?

Молится?

Слышу шёпот:

— О, жестокий, жестокий!..

Я взглянул на его руки — и содрогнулся.

Нет, не посмотрю на свои…

Знаю: и мои такие.

Вдруг мне стало безмерно жаль наших рук.

Жаль каждого человека, который живёт только чтобы страдать.

Жаль всё человечество, которое в аду мировой войны так тяжко страдает.

Что-то подступило к горлу.

Что-то наворачивается к глазам.

Нет, нет, никто этого не увидит…

Все слёзы уже выплаканы.

Глаза высохли, замёрзли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Где ты, Василий, мой единственный друг?

Ты упал в снегу.

Жив ли ещё?

Или ты уже не чувствуешь боли?

Или ты уже смотришь с недостижимых высот на меня?

I

Штранцингер, шедший со своими шестью товарищами в конце длинного ряда, остановился.

— Что с тобой? — спросил Добровский, который в этот момент его вёл.

Штранцингер молчал и только крепче прижал к себе скрипку, которую всё это время нёс с собой.

Его скрипка — это всё, что оставила ему военная судьба.

Пуля лишила его глаз.

Мать умерла от горя, а его невеста бросилась в реку — и её больше никто не видел.

Он узнал об их судьбе — и с тех пор онемел.

Закрыл всю боль в темноте своих глаз и души и окаменел.

А может быть, в песне своей скрипки он видел день, хоть один луч солнца и узкую синюю полоску неба?

Но люди лишь один раз слышали песню его скрипки — после смерти матери и невесты.

И это была такая песня, что даже враг заплакал.

— Кто его оставит? — простонал Николич.

— Не пойдём дальше. У нас больше нет сил. Умрём здесь.

Шесть товарищей остановились.

Они испугались, потому что впервые за долгое время услышали голос Штранцингера, вышедший из его уст, как из недр земли.

— Идите! Я останусь здесь.

Добровский сказал:

— Мы останемся с тобой. Правда, товарищи?

Каждый молча кивнул головой.

— Но мы не умрём от сербской пули, — прорычал Сабо, стиснув зубы и сверкая безумными глазами.

Старый сербский стражник подошёл к ним.

— Вперёд!

— Молчи! — крикнул Сабо.

Серб поднял винтовку, но Сабо ударил его палкой по голове.

Серб упал.

Жив? Мёртв?

Безразлично.

Сабо забрал у него винтовку с патронами.

В его сумке не было ни крошки хлеба.

Сабо пнул его ногой — и серб покатился в овраг.

Сабо взял слепого Штранцингера за одну руку, Николич — за другую, и все семеро отошли в сторону от "дороги смерти".

Они остановились и осмотрелись.

Куда ни глянь — отовсюду смотрит смерть.

За горой, на горизонте, из потаённых глубин земли выползли страшные тучи-чудовища и ещё сильнее заслонили солнце. Они выглядели, как сказочные упыри. Открыли свои гигантские, кроваво-красные пасти, будто собираясь пожрать горы вместе с семью живыми существами.

Как посмела жизнь забрести на это кладбище природы?

В нескольких шагах от них горный хребет обрывался отвесной стеной в бездну.

Они взглянули на широкое море облаков под собой и на вершины гор, которые поднимались над облаками, как огромные могилы всего сущего.

Нигде ни следа человеческой жизни.

Всюду лежала замёрзшая, безжизненная ледяная пустыня.

А даже если бы где-то далеко и нашлась албанская хижина, у них бы не хватило сил дойти до неё.

Да и что толку, если бы и дошли?

Вместо приюта их встретила бы смерть от рук диких албанцев.

Что-то невыразимо мрачное шепчет их душам, что им уже не вернуться к жизни.

Их глаза догоняют тех товарищей, которых они оставили.

И великая тоска по ним и по жизни, как последнее пламя угасающей свечи, вспыхивает в их душе.

Перед ними медленно тянется длинная вереница теней.

Она ползёт, как огромный раздавленный червь, что в последних судорогах стремится в сизую мглу — умереть в покое.

Они тянут к ним руки:

— Подождите! Подождите!

На их голос отзывается мрачное эхо из оврагов:

— Подождите! Подождите!

— Не идём за ними, — зовёт Сабо. — Там нас ждёт гибель. У меня есть винтовка. Найдём албанскую хижину. Сейчас, должно быть, поздний полдень. Если ничего не найдём, может, удастся как-нибудь развести огонь. Может, кто-то увидит ночью наш костёр и подойдёт…

— Волки подойдут… — буркнул Добровский.

Николич подумал:

— Может, и люди подойдут…

— Люди? — спросил Добровский. — Люди нам хуже волков…

— Чтобы выжить до вечера и до утра, нужна хотя бы искра какой-нибудь надежды… — прошептал Николич.

Добровский ответил:

— Единственная надежда — чудо или наши люди.

Но не такие нищие, как мы… А…

Он замолчал.

Они отправились в путь, чтобы сойти с горного хребта, погрузиться в серую мглу и пройти через неё — к земле.

Может, где-то внизу есть жизнь и человеческое сердце.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Однако все усилия напрасны.

Справа и слева — лишь крутые обрывы, по которым и дикая коза не смогла бы спуститься в долину.

После долгих блужданий они понимают: перед ними только один-единственный путь — тот, по которому ушли их товарищи.

Где они?

Раздавленный червь уже исчез за горизонтом в море мглы.

— Не могу идти… не могу стоять… Ноги дрожат… дрожат… — шепчет Бояни.

Он садится в снег.

Тяжёлое изнеможение валит остальных прямо на землю.

— Не садимся, — кричит Сабо, — это смерть!

Но напрасно.

И он садится вместе с другими.

Лишь Добровский стоит и ищет что-то в тёмных тучах, на горах и в густой мгле над оврагами.

Кажется, его ухо пытается уловить какие-то звуки, которые слышит только он один.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нет, нет.

Никто и ничто не отзывается на голос боли и тоски их сердец.

Кажется, вся природа затаила дыхание и прислушивается к шагам таинственного великана, что тихо идёт по вершинам гор,

то снова прячется в бездне, чтобы люди его не видели и не слышали его шагов.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Среди непостижимой, бесконечной, погребальной тишины до их душ доносится, как последний сон, давно затихший голос из далёких, солнечных стран.

И тихо звенит, как муха в зелёной, солнечной траве.

Будто из-за сумерек веков… с бескрайних загробных миров… с океана вечности… нежно… мечтательно… тихо-тихо… говорит:

— Папа… папа… сынок!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Они вздрогнули и посмотрели друг на друга.

Все дрожали в лихорадке.

Бояни простонал:

— Огонь… огонь… огонь! Мы погибнем без огня.

Неподалёку они нашли занесённый снегом куст.

С огромным усилием обломали ветки и отрезали его у самого корня.

Но как развести огонь из промёрзших, зелёных веток?

— Доставайте Шекспира, Гёте, Канта! Здесь они нам пригодятся, — съязвил Добровский.

Но ещё три дня назад им пришлось сжечь их.

Сабо с презрением посмотрел на скрипку Штранцингера.

— Эта дребедень пригодилась бы в костёр, — прошептал он.

— Не тронь её, — ответил Добровский. — Эта скрипка — его глаза…

Каждый оторвал кусок сухой одежды.

Но огонь погас.

Сабо заговорил с какой-то странной решимостью:

— Чтобы огонь горел, мало тряпок. Нужно целая одежда.

Добровский посмотрел на него пристально:

— А где взять целую одежду? Разве если бы тут был труп серба…

Сабо ответил с холодной жестокостью:

— Скоро среди нас будет не один труп, меньше или больше… Впрочем, это должно случиться поскорее…

— Что ты имеешь в виду?.. — прошептал Николич, отшатнувшись с ужасом.

— Рвать по кускам одежду — бессмысленно. Сентиментальность — это смерть. Нужно мыслить трезво! Всё равно кто-то из нас первым погибнет…

В глазах товарищей Сабо прочёл немой, тревожный вопрос и ответил:

— Ну… если уж нужно сказать прямо, то… один из нас должен умереть…

При последних словах Сабо новая волна холода, леденящая, как смерть, пронзила души и тела товарищей.

Что-то будто обрушилось в них, и из руин какая-то безумно злая сила начала яростно выметать жалкие остатки жизни и надежды.

Они взглянули на Сабо блуждающими глазами. Сам он, похоже, испугался своей мысли и, словно желая сгладить её, после короткой паузы добавил:

— Ради общего блага.

Добровский пристально взглянул ему в глаза и медленно процедил сквозь зубы:

— Ради общего блага — погибни ты.

— Нет, я ещё хочу жить. Но наш товарищ Бояни охотно умрёт. Его сознание уже едва мерцает.