За пределами боли Страница 4

Он вздрогнул и продолжил:

— Этот господин, который сейчас смотрит в сторону нашего буфета, зовётся пан четарь Пшилусский.

Вечно нахмурен, его, видно, гложет какой-то червяк совести — возможно, он с кем-то поссорился и теперь, бедняга, переживает ужасную тоску. Мальчишка, вот кто он! Дамы, прошу быть милостивыми — по чисто гуманным причинам, ну и ради собственного удовольствия (а это главное) — вскружите ему голову, а то меланхолия его сожрёт. И не смотрите криво на то, что его бальный наряд слегка не по моде — вы, полагаю, и сами догадываетесь почему...

Пан доктор Оглядовский. Вероятно, сегодня празднует первый бал в жизни. Очень восприимчив к теплу женского сердца, особенно в нынешнюю леденящую эпоху. Но ищет это тепло только в семейном гнёздышке. Докажите ему, милые дамы, что и вне семьи есть уютные гнёзда...

Пан четарь Сабо — дикий сын венгерской пустыни. Большой и опасный сорвиголова…

Та дама, что его покорит, получит высшую награду.

Пан четарь Николич — сентиментальный юноша, истинное наслаждение для вас, благородные дамы.

Пан четарь Бояни — странный человек, который из-за различных неприятностей в Албании забыл своё имя. Больной, истощённый, в горячке он наклонился над холодным потоком, чтобы напиться, но, вместо того чтобы зачерпнуть воду шапкой или пригоршней, он плюхнулся в воду целиком! Мы его вытащили, но он забыл в воде своё имя. Постарайтесь, милые дамы, помочь ему его вспомнить — иначе ни одна из вас не сможет стать ему законной супругой.

— Бояни, — крикнул Добровский, — твои губы слишком посинели. Обними крепко самую прекрасную принцессу и целуй её розовые уста громко и страстно, пока твои безжизненные губы не запылают огнём.

Бояни обнял воздух перед собой и стал целовать его так громко, что был слышен шлепок.

Добровский глядел на него и говорил больше себе, чем другим:

— Почему я ничего не вижу? Неужели иллюзии не для меня? А ведь вся жизнь — это иллюзия… Завидую…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Добровский скакал как помешанный.

Остановился на минуту и глянул на чёрное небо и в пропасть.

На его лице боролись боль и гордость человека, которого бросили в бездну бытия, и он чувствует всю ярость своей беспомощности.

Он глумливо рассмеялся и воскликнул:

— Хотел бы я разбить окаменелое небо и сбросить всех богов в эту бездну. Пусть бы боги, цари и все властители, что ввергли человечество в пучину мировой войны, прошли этот ад мук, в котором караются люди! Пусть бы они сами ощутили и познали бездонную глубину человеческих страданий!

Тогда боги стали бы людьми, а люди — братьями.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Каждая тень старалась подражать безумным скачкам Добровского. Это удавалось лишь Сабо, который после Добровского был ещё самым сильным. Но на короткое мгновение инстинкт жизни проявился так ярко, что все начали скакать с одинаковой яростью.

Как ночные кошмары, что душат спящего и вырывают из груди крик ужаса, так выглядели их лица во время танца.

Среди этих лиц, похожих на лицо смерти, лишь глаза вспыхивали странным светом и безмерным желанием жить.

Слабая улыбка этих глаз и их пламя — от того, что танец возбуждал надежду на жизнь — создавали тем ярче контраст с угасающим лицом.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сабо начал с явными признаками злобной нетерпеливости смотреть на своих товарищей.

Он взглянул на меня.

Мне показалось, что его глаза спрашивают:

— Ну когда же… один из нас…?

Сколько ещё ждать?

В первое мгновение я почувствовал, что на меня смотрит не товарищ, а сама смерть.

Я хотел закричать, как кричит человек, которого мучит чёрный кошмар, но сдержался и взял себя в руки.

— Ты думаешь, — сказал я ему, — что я не умею плясать так, как ты? Смотри!

Я начал скакать, как он.

А чтобы ещё больше доказать свою силу и бодрость, хотя смертельная усталость и страх терзали меня, я дрожащим, еле живым голосом запел весёлую народную песню.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сабо отвернулся от меня и теперь стал скакать напротив Бояни, не отводя от него испытующего, вызывающего взгляда.

Едва живой Бояни, который еле-еле переступал с ноги на ногу, всё время отводил глаза, потому что каждый раз, когда он встречался взглядом с Сабо, смертельная дрожь пронизывала его.

Но даже со опущенными глазами он чувствовал, как взгляд Сабо ложился на его тело, как каменная плита, отнимая у него последние силы.

Наконец Бояни решился спросить слабым голосом:

— Зачем ты так смотришь на меня, как сатана?

Сабо не ответил, только ещё сильнее вперил в него свои убийственные глаза.

Бояни охватила теперь одна-единственная мысль: пусть внезапно, мгновенно, как молния, что-то ударит и навсегда погасит в нём всё чувство боли, страха и страдания.

Он уставился на самую высокую гору и дрожит, как блуждающий огонёк во тьме, шепча:

— Пусть упадёт… раздавит… конец… покой…

Он повторяет эти слова снова и снова.

Вдруг ему кажется, будто та гигантская гора раздвигает чёрные тучи и надвигается прямо на него.

Он хочет броситься на землю и ждать, пока гора не упадёт и не раздавит его.

Вдруг он видит перед собой глаза Сабо.

Он спотыкается и падает.

Безумный ужас охватывает его: это не гора, а человек несёт ему смерть.

Это придаёт ему новую силу.

Он вскакивает, как мальчишка, как мячик отскакивает от земли, и начинает скакать, выкрикивая:

— Это она мне подставила ногу! Но я её пну… пну!.. Ха-ха-ха!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он пинал её и толкал в сторону пропасти.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Безумный танец самой слабой тени заразил остальных.

Даже Пшилусский, который почти всё время стоял у края пропасти и вглядывался в её безмерную глубину, пустился в пляс и, с мрачным выражением лица, всё выкрикивал:

— Прочь от меня, развратница!

Каждый пытался перекричать чьи-то шаги, что медленно, глухо, зловеще приближались.

Это был крик людей, которые среди ночного леса пытаются отогнать от себя что-то невидимое, что в заколдованной тишине подстерегает, чтобы вот-вот наброситься.

Бояни смеялся: «Я столкнул её в бездну», Николич бормотал: «Ты моя, ты моя», Пшилусский: «Прочь от меня», Сабо ругался по-венгерски, Добровский скрежетал зубами, а я повторял снова и снова, сам не зная почему: «Солнце… солнце…»

Только Штранцингер стоял в стороне, словно статуя, и молчал.

Как перекати-поле, гонимое бурей, как соломинки на волнах разбушевавшегося моря — так метались человеческие тени в безумном танце жизни и смерти.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Их смертельно-беспокойные лица, похожие на грязно-серые, зелёные и фиолетовые глиняные черепки, которые вот-вот рассыплются, их странные выкрики и дикая, душераздирающая музыка Добровского пробуждали ощущение, будто земля готова разверзнуться под ними, а небо — обрушиться сверху.

Что-то неведомое, как тайна бытия, безмерное, как вечность, глядело из их глаз и из каждого их движения.

Что это?

Маленькая искра.

Она росла и взрывалась могучим пламенем, охватывая вселенную. Всемирный огонь жизни горел над вселенской бездной небытия.

Кто победит?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вдруг мне кажется, будто моё сознание где-то вне меня. Сон ли это? Безумие?

Или явление, возможное только здесь, в этой тёмной западне?

Что-то кружит у меня возле уха и старается втиснуться внутрь… какая-то страшная муха… она несёт смерть…

И в жужжании этой мухи я слышу снова и снова:

— Никогда… никогда…

Я отмахиваюсь рукой от этой твари.

Но в следующую же минуту снова слышу зловещее жужжание…

Убегаю к самому краю обрыва и, измождённый, бессильный, сажусь.

И снова оно жужжит и гудит, как отдалённый неумолчный звон погребального колокола:

— Никогда… никогда… никогда…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но вскоре это неистовое жужжание и гудение отнимает у меня чувство страха и начинает меня… успокаивать.

Я начинаю радоваться: эта уродливая муха, этот демон, бог, дьявол — кто бы он ни был — он знает, что мы здесь. Что люди здесь.

Значит, где-то в аду, а может, на небе, в бездне… где-то под крестами на кладбище… где-то в бескрайней пустоте всё же есть кто-то, есть нечто, что думает о нас…

Пусть, всё равно кто или что — важно одно: оно помнит о нас…

Может, это — наша судьба?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Судьба, судьба!

Неужели из этого хаоса нам не вернуться к жизни, к солнечному пути?

Какая сила в этом мёртвом мире способна вырвать нас из этого замёрзшего ада?

Нет такой силы.

Нет никого.

Бог проклял нас.

Демоны только и ждут, когда мы погибнем.

Все великие и добрые силы отвернулись от нас.

А может, есть ещё на небе… в воздухе… на земле… какие-то крошечные ангельские существа, которые обладают хоть какой-нибудь исцеляющей силой?

Может, именно эти маленькие ангелы могли бы нас спасти?

Может… ах!

Сын мой, мой маленький сын!

Молись, сынок, молись за отца!

Может, твоя молитва невинного ангела пробьёт окаменевший свод небес.

Ведь тяжко твоему отцу, ох, если бы ты знал, сынок, как тяжело ему умирать, так и не увидев тебя в последний раз…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вдруг Бояни заплакал и закричал:

— Мама моя! Где ты?

Он перестал плясать и плакать, замер, уставившись в пропасть, и его глаза что-то искали над серым морем облаков.

Услышав его плач, Добровский сказал:

— Если ты мужчина, человек, то никогда не плачь!

Я вот поговорю, для примера, с дамой, что когда-то была моей возлюбленной.

В этот момент Пшилусский, стоявший в стороне и глядевший с каким-то мучительным оцепенением перед собой, повернулся к Добровскому.

Впервые его немая отрешённость развеялась, и он с каким-то тайным интересом уставился на Добровского, стал слушать его с такой сосредоточенностью и напряжением всех своих сил, словно следующее слово должно было принести ему либо освобождение, либо смерть.

Но Добровский не заметил странного внимания Пшилусского и продолжал:

— Так хорошо помню нашу последнюю встречу, что мне кажется — я вижу её перед собой.

Многоуважаемая мадам! Вы меня не узнаёте, потому что я замаскирован.

За крохотку тепла вашего сердца я отдам вам весь огонь, что извергается вулканом из моего «я». Этот огонь во мне так жгуч, что я хотел бы остудить его хоть немного слезами. Но, увы, мои слёзы замёрзли. Я иду в далёкий путь, с которого не вернусь никогда. Подайте мне на прощание вашу белую, пухленькую ручку. Не хотите? Вы испугались моей руки? Говорите, что это рука скелета? Тогда позвольте поцеловать вас, как я целовал когда-то…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .