За пределами боли Страница 7

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Судьба, судьба!

Облегчи мою безумную боль!

Пусть хотя бы во сне я увижу своего сына на руках у моей жены!

А если мне и правда суждено умереть здесь, пусть я хоть перед смертью сойду с ума и в болезненном воображении помечтаю о семейном счастье, к которому ты навеки мне захлопнула дверь, моя судьба!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Я ни по ком не тоскую, — сказал Добровский. — Проклинаю весь мир и злюсь даже на своих родных. Зачем они привели меня в этот свет? Разве эта жалкая жизнь стоит того, чтобы её ценить и по ней тосковать? Если солнце не светит нам здесь, то оно не светит вообще. Но самое болезненное — это то, что в человеческой душе погас свет идеи. Современная война опустила людей до уровня самых диких зверей. Наиболее диким озверением охвачены те мужчины, которые ни разу не умирали в огне сражений. Но на самое дно душевного гниения пала большая часть женщин, которые своей ложью, лицемерием, жестокостью и безмерной жаждой денег, а также всё новыми формами половой распущенности тысячу раз превзошли самого дикого мужчину — хамло. За что мы боролись? В чём идея этой мировой войны? Я вам скажу. Мы прорвали сербский фронт и идём, как море, вперёд. В ста шагах перед собой я вижу такую картину: на земле лежит сербский солдат, а мой капрал бьёт его обеими руками снова и снова по лицу. Подхожу ближе — вижу: серб давно мёртв. Разъярённый кричу капралу:

— Зачем ты бьёшь по лицу трупа?

— За то, — говорит он, — что у этой сербской собаки в карманах ни гроша.

Вот вам и идеал любой войны! Вот вам и образ человеческой души!..

Из-за сильной усталости мне тяжело было говорить. Но я всё же спросил:

— Добровский! А что ты сделал с этим капралом?

— Я пустил ему пулю в лоб.

— Значит, тебя до предела возмутило человеческое озверение. Значит, в твоей душе, как и в душах многих других, всё же живёт идея человечности и добра. Эта идея — пока лишь искра под пеплом человеческого самолюбия и зверства. Но придёт время, и эта искра вспыхнет могучим огнём и сожжёт до тла этот миропорядок, построенный на звериной борьбе человека с человеком и народов между собой.

— Если только пепел не задушит эту искру раньше, — сказал Добровский.

— Вот здесь между нами, — заговорил Николич, — собраны австрийские народы, которые так ненавидят и подавляют друг друга. А мы, их сыновья, здесь сочувствуем друг другу, как братья. Мы здесь уже воплотили идеал братской привязанности и любви.

Добровский помолчал немного, потом с горькой иронией произнёс:

— А какая идея привела нас в албанские дебри? 45 000 трупов невинных отцов и сыновей на пути смерти! Какой идее нужны наши муки и смерть? Она уже поджидает нас. И сегодня же задушит нас всех самым трусливым и жестоким способом!

И не умрём мы даже так называемой героической смертью, а сгинем здесь, как слепые щенки, брошенные в гнилую, замерзающую лужу! И если сюда когда-нибудь забредут сытенькие гуляки, то первыми, кто заговорит о наших костях, станут, например, такие дамы, у которых вместо души — добрый, перетёртый калач, распухший так, что они будут похожи на ходячие телесные бомбы.

Эта женская туша зашипит:

"Эти кости не производят на меня впечатления ни как переживание, ни как литературная тема".

Добровский задумался, потом вздохнул:

— Тяжело умирать под грохот гранат, в голоде и холоде, но ещё тяжелее жить среди ничтожества и хамства современного человечества. Поэтому я, товарищи, клянусь вам: если каким-то чудом нас ещё здесь найдут живыми и захотят спасти — я прыгну в пропасть. Я не хочу возвращаться в этот озверевший мир.

Он снова замолчал, затем посмотрел на облака и на товарищей и сказал:

— Если бы я был высшим существом, сотворившим этот мир и жизнь, то, глядя на дела рук своих и на ваши страдания, я провалился бы от стыда на самое дно ада.

У меня только одно желание к жизни: пока не усну, хочу насытить проклятый желудок хоть маленькой миской какой-нибудь горячей еды... И если бы я был Шекспиром, то сказал бы сейчас примерно так: — Десять королей за один украинский пирожок…

III

Пока их тело, стиснутое морозом, боролось при помощи огня со смертью от холода, все прочие боли будто притаились в тени, поджидая удобного момента.

Но теперь, когда тело немного согрелось, и слабый ток крови начал хоть как-то циркулировать в венах, после последних слов Добровского они содрогнулись.

Они ощутили, как старый страшный гость — голод — вдруг с невероятной силой стал стучать в их сознание.

Ведь они уже десять дней ничего не ели!

Каждого, кроме Штранцингера и Добровского, схватила судорога в желудке, и они корчились на земле от боли.

Когда первый приступ немного отпустил, они уже в тысячный раз начали перерывать карманы. Хотелось найти хотя бы крошку хлеба или что-нибудь — не для утоления, а чтобы хоть на мгновение обмануть убийственное чувство голода. Все искали, только Штранцингер сидел неподвижно, спокойно и безразлично, а Пшилуський упорно смотрел в огонь, и на его лице отражалось великое терпение.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Я нашёл. Ешьте, — сказал Сабо и показал несколько десятков тысяч крон.

Он начал рассказывать, как добыл эти деньги, хотя это никого не интересовало.

— Идём по албанской деревне. Мы все уже три дня ничего не ели. Можно было бы купить плохого кукурузного хлеба, но нет денег. Подхожу к одному капитану, у которого при себе была куча казённых денег. Его обязанность — помогать своим голодным людям.

А он всегда сыт, всё жуёт, как корова, и такой жирный и мясистый, что аж лопается. Казалось, вот-вот треснет и отнимет у нас последнее благо, оставленное нам богом: чистый воздух. Треснет и отравит его, как огромная перекормленная клопиха.

— Господин капитан, — говорю ему, — умоляем, одолжите нам по несколько крон, а то умрём с голоду.

Даже слушать не захотел.

— Сдыхайте! — визгнул он, — ни гроша не дам!

Я подумал: «Ах ты, подлец, ты мне это ещё горько отработаешь».

В горах я подкараулил удобный момент и вырвал у него деньги. Он замахнулся, хотел ударить меня, но я — ничего… лишь слегка подтолкнул… Бедняга вместо того, чтобы просто упасть и встать, выбрал долгий путь — и понёсся кубарем в пропасть… Ха-ха! Как радовалось моё сердце, когда я смотрел, как он, собачья морда, катится по крутому склону! А как изящно и грациозно он при этом кувыркался! Я вам скажу: настоящий салонный лев… То прыгал, как заяц, то как дикая коза. Торопился, не дай бог — видно, спешил пожаловаться самому Бельзебубу на мою грубость и отсутствие военной дисциплины. Да будет ему пухом земля… на дне ада!

Тьфу на него!

Разбросал деньги по воздуху.

— Спрячь деньги, — сказал Добровский, — а то ты, братец, великий грешник, и если в аду не откупишься у госпожи Бельзебубихи, то будешь жариться в адском огне не легче, чем сейчас здесь.

Несколько банкнот упало на полы его плаща. Сабо смотрел на них долго — сначала равнодушно, потом с каким-то странным интересом. Вдруг его глаза сверкнули безумным огнём, в котором вспыхнула неуемная ярость. Он издал дикий проклятие, затем мёртвыми пальцами, словно обезумев, схватил одну банкноту и стал разглядывать её, вытаращив глаза. Затем внезапно с молниеносной быстротой сунул бумагу в рот и начал рвать её зубами и яростно жевать. Его глаза, словно одержимые, вылезли из орбит — будто сами хотели посмотреть, как человек может жевать деньги, как еду. Его впалое, серо-землистое лицо раздулось, и по его подёргивающимся щекам было видно, как бумажный комок внутри перекатывается туда-сюда. Весь облик его стал ужасной картиной нищеты, ярости и безумия. Пока Сабо жевал деньги, он ещё и дико рычал, как бешеная собака, что грызёт бесполезную кость.

Товарищи то смотрели на него с жалостью, то с испугом. Лишь слепой поначалу не понимал, что происходит, и сидел равнодушно. Добровский сперва наблюдал за Сабо с удивлением, потом с лёгкой иронией. Наконец он заговорил:

— Ну и дитя ты, Сабо. Взялся за великое дело: хочешь очень оригинальным способом решить социальный вопрос. Всё просто: съешь деньги — и уничтожишь капитализм, а заодно утолишь голод. Идея, в общем-то, неплохая…

— Не издевайся! — скрежетал зубами Сабо. — Несказанная ярость и радость охватывают меня, когда я рву в клочья эти тряпки. Кажется, будто я уничтожаю, терзаю всю эту мировую мразь, всю денежно-капиталистическую хренотень, из-за которой мы тут сдыхаем как псы!

При этих словах он ещё яростнее грыз бумажный комок — казалось, будто как раз сейчас он проглотил его часть.

— Что за чудо, — продолжал глумиться Добровский. — Ты, оказывается, стал большим идеалистом! Правда, своим идеализмом ты добьёшься только болей в животе. Ты не изменишь наш проклятый мир. Так что, будь разумным и, во-первых: как порядочный обыватель, заботься о своём здоровье; во-вторых: береги деньги — рот плохой сберегатель. А если каким-то чудом выберешься отсюда живым, подумай, сколько удовольствий ты получишь как капиталист.

За деньги перед тобой толпа будет кататься в грязи и пыли; за деньги ты отнимешь у человека честь и жизнь; за деньги станешь Гибралтаром доблести и чести, даже если будешь последним ничтожеством; за деньги государство сделает тебя его превосходительством. Неужели не звучит красиво: его превосходительство Сабо! Но лучшее, слаще всего, венцом творения будет вот что: за деньги лучшие, самые чудесные женщины — жёны, девушки, молодые, католички, православные, протестантки, восточные — все будут вешаться тебе на шею.

С разорванными купюрами во рту, с дико вытаращенными глазами, Сабо кричал, как одержимый:

— Перережу, перебью всех этих тупых превосходительств, всех этих дипломатов, военных горлопанов, денежников, что пьют, как вампиры, кровь обезумевшего человечества!

При этом Сабо выплёвывал куски — и, казалось, начал немного успокаиваться.

Молча смотрел на купюры, разбросанные вокруг него, будто задумался. Вдруг он взорвался хохотом дикой радости — будто в голову ему пришла счастливая мысль.