За пределами боли Страница 3

Знаете, он даже забыл, как его зовут. Бояни, как тебя зовут?

Бояни застонал, будто все остатки его души собрались на губах:

— Я хочу жить... хочу жить...

— Жить мы все хотим. Да кому теперь дело до того, чего мы хотим?

Мы должны! Кто хочет — обязан!

Наступила жуткая тишина, в которой каждый пытался осмыслить эту страшную мысль своим измученным горячкой сознанием.

— Кто из нас пожертвует собой добровольно ради других? — настаивал Сабо, снова и снова повторяя свою убийственную идею.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Я, — прервал молчание слепой.

— Я, — глухо вырвалось из уст Пшилусского.

Оба они молчали всё это время.

Казалось, что только для того и обрели речь, чтобы попрощаться с жизнью.

Добровский сказал:

— Ты отойди в сторону, Штранцингер. Ты святой. Ни одна рука не посмеет тебя тронуть.

— Но что с тобой, Пшилусский? — настаивал Сабо, заметив, что остальные, кажется, уже готовы принять его страшное намерение.

— У вас есть винтовка, — глухо ответил Пшилусский.

— О, Боже! Не глядим на добровольную жертву наших товарищей! Подождём! Судьба сама решит, кому из нас умирать первым, — умолял Николич.

Все поняли.

— Кто из нас самый слабый? — спросил Сабо и посмотрел на Бояни.

Бояни задрожал, и его синие губы стали ещё более синими.

— Вот мой совет, — сказал Сабо. — Мы не должны умереть от холода, пока не разведём огонь. Наши тела, эти проклятые трупы, уже совсем окоченели от мороза.

Будем бегать и прыгать вокруг этого куста.

Разогреемся движением, а потом — мне всё равно — рвите наше тряпьё на костёр!

Но если я упаду и не смогу больше подняться, тогда плюю на это жалкое существование. Сорвите с меня одежду и живите!..

Здесь Сабо искривил губы в странной усмешке и добавил:

— Вообще: кто первый упадёт и больше не встанет — тот всем нам сослужит службу.

Немой ужас охватил их.

И хотя эта мысль прошла через них, как безумный ураган, будто коса смерти вонзилась в их мозг, всё же каждый чувствовал: кто-то из них вскоре должен будет умереть первым.

Так и должно быть!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Без малейшего сопротивления человеческие скелеты, замёрзшие от холода, смертельно измождённые голодом, начали бегать и прыгать вокруг куста.

Только одна мысль двигала их окаменевшими ногами:

«Беги, беги и держись… а то, может, тебя добьют собственные товарищи!»

Штранцингер стоял в стороне, потом стал ходить — четыре шага вперёд, четыре назад.

Сначала все едва двигались, потом уже пошло живее.

Никто не хотел отстать от других, чтобы не показать себя слабейшим.

И было видно предельное напряжение последних сил по дико пылающим глазам, по судорожно стиснутым зубам, по вздувшимся жилам на лбу, висках и шее, по цвету лица, что из землисто-серого становилось всё более фиолетовым.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вдруг какая-то странная сила приковала мои ноги к земле.

Я закрыл лицо руками, потом стал колотить себя кулаками по лбу.

Хотел развеять помрачение, что в эту минуту обрушилось на мой мозг, или убить правду, что встала передо мной.

Потому что вдруг показалось, будто товарищи исчезли, и какие-то странные призраки уставились на меня…

И внезапно овладело мной дикое желание:

Упасть, упасть, рухнуть мёртвым прямо тут — или прыгнуть в пропасть!

Убить, растоптать этого червя, что зовётся сознанием!..

Я встал у края обрыва и смотрю вглубь, окутанную серым туманом.

Сто шагов под ногами дремлет белая, ворсистая, окаменелая мгла.

Белое ложе с большими, круглыми, мягкими подушками…

Это белое ложе манит меня, зовёт…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но нет.

Как зовётся эта сила?

Железной цепью приковала меня сзади — и не пускает…

О нет, жизнь не имеет для меня цены.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В сказке говорится: за семью горами, за семью реками…

Но они где-то гораздо дальше — за океаном без конца и края…

Там они оба.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И всё же я чувствую их здесь.

Чувствую маленькую ручку на своей шее сзади.

Теперь эта ручка уже больше.

Я не видел её два года!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Эти два существа…

Нет, я должен жить!

Я отворачиваюсь от бездны — и снова бегаю, скачу вокруг куста…

Ха-ха… я бегаю…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вдруг Добровский выругался страшным проклятием, потом стал смотреть с каким-то странным глумом на товарищей.

Засмеялся и крикнул:

— Так вот оно как! Господа, я вижу — вы тут танцуете! Ха-ха-ха! Вот чего вам захотелось! Ну и ладно… Значит, для танцев, конечно, нужна музыка…

Я вам сыграю на цимбалах!

Он начал неистово клацать зубами и скрежетать ими.

Эта музыка Добровского резала встревоженные сердца товарищей, как дьявольская насмешка, напоминая им о смерти.

— Перестань! — воскликнул Николич.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Добровский вспомнил, как раньше устраивал балы.

Улыбнулся, как улыбается смерть, и спросил:

— Неужто мы — последние, кому не досталось распорядителя на нашем балу? А где же наши дамы? Разве мы будем веселиться без дам? Представьте, господа, сколько балов проходит сейчас в мире, который мы давно покинули. Сколько роскошных дам кружится в этот миг, чтобы бессмысленно провести жизнь! А мы тут пляшем, чтобы вернуть себе жизнь! Вообразим себе, господа, с вашей измождённой фантазией, склонной и так уже к привидениям, — может, кто-то из нас и повеселится с чудесной дамой. Ха-ха-ха!

— Добровский, ты, кажется, сошёл с ума, — пробормотал мрачно Сабо.

— Может быть. Но я вам скажу одно: вы все сойдёте с ума, а я один сохраню ясный рассудок. Потому что у меня, кажется, слишком крепкий череп для таких тонкостей, как видения и безумие. И мне от этого обидно. Вы, может, увидите дам глазами, а я — только душой. Но душой я увижу больше.

Он замолчал и уставился в пространство.

Постоял задумчиво минуту, потом сказал:

— Я ничего не боюсь. Но не понимаю, почему эта мёртвая тишина вокруг и ваше молчание меня тревожит? Мне всё кажется, что посреди этого заклятого молчания вдруг что-то вспыхнет и ударит, как гром. И убьёт Штранцингера за то, что он стоит такой безразличный, вас — за то, что вы такие мрачные, и меня — за то, что я смеюсь… Так вот, пока во мне ещё теплится хоть какая-то сила, я должен заговорить, чтобы заглушить эти странные ощущения внутри себя... В своей нищенской жизни я очень мало говорил. Но теперь, перед лицом смерти, чувствую потребность хоть немного выговориться... Я буду полоскать свою душу словами, говорить, говорить, кричать и смеяться, ха-ха-ха! Ведь мне есть что сказать миру — за себя и за вас...

Господа! Больше утончённости! Больше элегантности! Не смотрите исподлобья, как тьма ночная! Пусть дамы прочитают в ваших улыбчивых выражениях, что вы жаждете осыпать их комплиментами!

Он начал демонстрировать товарищам грациозность и изящество бального танца.

Странное противоречие — между его изысканными салонными движениями и его оборванной, грязной одеждой, покрытой снегом и засохшей кровью!

И если бы они были в мире жизни и солнца, может, было бы даже забавно посмотреть, как его губы, всегда сложенные в иронию и насмешку, всё лицо — впалое, бледное, зеленоватое, с длинной всклокоченной рыжей бородой и усами, как две щетки, — пытались изобразить приятную, сладкую, готовую к флирту мину светского льва.

— Господа, вы разодеты совсем не по-бальному. Вы не имеете ни малейшего понятия, как и чем нравиться дамам, как завоёвывать их сердца. Где ваши ликёры? Где фраки? Где ваши гладкие, пухленькие, румяные лица? Вы хотите своими оборванными, висящими тряпками сойти за фраки? А где, господа, главное для дам — ваше тело? Это непростительная легкомысленность с вашей стороны, что вы с вашим «я», которое весит у каждого по 38 килограммов, решили поразвлечься в обществе балетных дам! Неужели вы, лёгкие как перо и замёрзшие господа, хотите служить толстозадым дамам холодильниками? Вы захотели ухаживать за женщинами одной голой душой? О, вы, глупцы... пардон... скелетные идеалисты!

— Мне плевать на всех женщин, — проворчал Сабо.

С ироничным сочувствием Добровский осмотрел каждого товарища.

Остановился на Пшилусском и крикнул:

— Пан Пшилусский! Очень жаль, но ваш фрак чересчур старомоден. Вместо двух хвостов у него видно аж тринадцать!

Он подумал, потом расхохотался, как будто ему пришла счастливая мысль, и закричал:

— Да это же чудесно… Господа! Вы и не догадывались… Мы устроили себе маскарад, какого свет ещё не видел! Но, всё же, приоденьтесь хоть немного, господа, отряхните руками сербско-албанское национальное достояние, что так густо по вам ползает, потому что я начну вас представлять. Пусть перед вами предстанут дамы с самого императорского придворного бала! Приглашайте их танцевать и прижимайте крепко к своим замёрзшим грудям, а они вас согреют куда лучше, чем любой огонь!

Бояни и Николич, которые всё это время, словно зачарованные, смотрели на Добровского, вытянули руки вперёд, будто желая кого-то обнять.

Их иссохшие лица, безумная улыбка, а ещё больше — жест объятий — наполнили моё измученное сознание внезапным страхом. Я отвёл взгляд от них и стал искать утешения в глазах Сабо. Но тот глядел так мрачно, будто в следующую же минуту всё должно было обрушиться. Я повернулся к Добровскому, но не смог вымолвить ни слова.

Стоял, как поражённый, и меня мучила одна-единственная мысль: неужели Добровский сошёл с ума?

И как воспоминание из вымечтанных стран, и одновременно как холодный ужас из замёрзших, мрачных пещер, рвались в мою душу слова Добровского:

— Прелестные дамы! Имею честь представить вам одно весьма интересное общество из семи человек, которых судьба отправила в далёкий путь — на дела смерти. Посреди пути нам, простите, стало скучно — и мы устроили себе между небом и землёй, среди облаков и снегов, весьма романтичный бал, на который имеем честь пригласить вас, милостивые дамы. Просим соизволить перейти из вашей золотой императорской залы в нашу бальную. Она тоже очень красива и куда просторнее вашей. Её потолок — бескрайнее небо, её стены — снежно-белые скалы, её пол — замёрзший снег, белый, как ваши изящные декольте. У нас чудесная музыка и оригинальный буфет, который отличается от вашего лишь в одной мелочи: не мы его едим, а он — нас.

Он клацнул зубами и указал на недалёкую бездну.

— Моё имя — доктор Добровский, человек, которому всё равно — голод, холод, жизнь или смерть. И который смеётся… простите, милые дамы, — чуть-чуть и в рамках приличия — даже над вами.

Пан четарь Штранцингер…

Здесь он замолк и посмотрел на слепого товарища, который стоял в стороне, безразличный ко всем радостям и, кажется, ко всей боли.

Он смотрел на него и на его слепые глаза и вдруг схватился за горло, затем закашлялся, будто хотел изгнать из себя нечто, что душило его изнутри…